Скиф

Райдо Витич, 2012

Привычно выгуливая собаку промозглым осенним утром, Макс не знал, что оно станет поворотным в его жизни. Не подозревал он этого и тогда, когда заметил отвязного тинейджера в антураже гота, пропнувшего в канал чужой дневник. Черт дернул Смелкова подобрать тетрадь, а может сам дьявол порывом ветра распахнул перед ним исписанные листы, и заставил прочесть то, что он предпочел бы не ведать. Так или иначе, но история, запечатленная каллиграфическим женским почерком, не оставила ему выбора. Он начал поиски брутального юнца, чтобы найти хозяйку дневника, а нашел то, что не искал. Каждый шаг по страницам чужой трагедии все шире распахивал перед ним врата личного ада и все сильнее впутывал в жуткую историю любви и ненависти, верности и предательства, нежности и крайней жестокости…

Глава 3

Утром выпал снег. Скиф месил грейдерами грязь, и не замечал никого вокруг, как всегда погруженный в свои мысли.

У моста, уже знакомая собака чуть не сбила его с ног. Встала перед ним, преграждая дорогу и, виляла хвостом, заглядывая в глаза. Влад не знал, что сказать, сделать. Им овладело щемящее чувство, необычное, забытое настолько, что он не мог дать ему определение. Пес заставил его очнуться и почувствовать себя кому-то нужным. Он явно был рад встрече, и ему, в отличие от остальных, было все равно, кто он, что. Ему не нужно было доказывать свою силу, не нужно было играть роли… вертеть на пальце ключи, взятые от загнанного в сервис на аэрографию ягуара.

— Привет, — хрипло выдал парень, и смутился собственного голоса, собственных чувств.

— Макс! Ко мне! — послышался окрик за спиной, впрочем, немного ленивый. Скиф обернулся — вчерашний любопытный — высокий мужчина в теплой светлой куртке смотрел на него исподлобья и чуть похлопывал свернутым в руке поводком по ноге. Овчарка взяла старт с места и понеслась к нему. Скиф почувствовал разочарование, оно слишком больно кольнуло его. А разобраться — кто он псу? У него есть хозяин.

Парень, ссутулившись, пошел своей дорогой.

Максим же, стоял и как примороженный к месту, смотрел ему в след, не обращая внимания на заигрывания собаки, желающей еще побегать и поиграть.

Мужчине очень не нравился этот тинейджер, но еще больше не нравилось чувство, что рождал его вид — тревоги, глубокой и необъяснимой как НЛО. Все та же распахнутая куртка, тонкая футболка и волосы ежом, а снег шел не на шутку, кружил под порывами северного ветра, обжигая лицо. Мальчишка может схватить пневмонию, если будет ходить в таком виде. Что за беспечность, что за патологическое наплевательство на себя?

Да, какое тебе до него дело?! — возмутился сам на себя и потащил недовольного прерванной прогулкой Макса домой.

Привычный завтрак: омлет и чашка кофе с молоком, стакан апельсинового сока. Мужчина закурил, поглядывая в кремовую жидкость, дымок, что вился над чашкой и вновь вспомнил мальчишку, который сгорбившись загребал ботинками месиво из снега, удаляясь по улице, и полы распахнутой куртки, что превращали его в огромную черную летучую мышь. Что-то не давало Максу покоя, что-то не вязалось, не связывалось, настораживало.

Вторая встреча? Случайность?

У него уже не было неприязни к мальчишке за выкинутый дневник, он и сам закинул его в глубь ящика рабочего стола и с удовольствием забыл. А сейчас вспомнил.

Может, за ним возвращался парень?

Зачем тогда брал, выкидывал? Отдал бы хозяйке.

Наверное, его зовут Дима.

Мужчина затушил сигарету и решительно поднялся, оставив кофе недопитым, а сок нетронутым.

Стоит дочитать дневник, а потом судить. Конечно сахарная вата с перепадами в черную желчь и явное умопомешательство — не его любимый жанр литературы. Но возможно в этой мыслительной каше есть что-то, что пока ему неизвестно, есть что-то, что может оказаться важным. Может, он поторопился клеймить хозяйку дневника, и девушка действительно нуждается в серьезной помощи. А он, как этот ненормальный, просто отпнул чужую жизнь, потому что она показалась ему не такой яркой и впечатляющей, какой он нарисовал себе сначала.

Главное не забыть забрать дневник из стола. Впереди выходные, делать все равно будет нечего. Пара современных авторов боевиков подождут. По сути, их произведения не лучше записи в дневнике. Или самой жизни.

Скиф только вырулил за ограждение к техникуму, как тут же получил подножку. Но успел сгруппироваться и уже падая, зацепить напавшего сумкой. Удар в челюсть ботинком, не раздумывая и, Щеглов взвыл. Он так и остался лежать в грязи, подвывая и с ненавистью глядя на Скифа. А тот отряхнулся и, не глядя на троицу друзей Щегла, попер к входу. Правда, не сильно надеялся дойти, спиной чуя жажду рукопашной. Так и случилось.

Кнут напал первым — цепь свистнула над ухом, вводя проходящих девчонок в шок. Послышался испуганный визг и крик. Скиф успел отклониться и, подскользнувшись, уже падая, въехал ботинками в ноги Кнута. Удар Серого и пинок Одина достигли цели — Влада свернуло, на миг стало темно перед глазами, но с секундным беспамятством пришло и слепое озверение. Он вскочил легко, не чувствуя ни тела, ни боли. Удар в колено одному, в лицо другому прямо шипами на перчатках.

Его били, он бил — сколько длилась драка, кто кого — не понимал, не видел, не соображал. Кто-то оттащил его, держал, а он все скалился и пытался достать уродов. Но потихоньку очнулся, чуть успокоился и будто прозрел. Кнут и Щегол утаскивали Одина, пригрозив кулаком парню и выдав списком изысканные ругательства и грозные пророчества.

— Отвали, — стряхнул руки Кабана и Грини Скиф, оглядел куртку и сплюнул кровь в снег — порвали, суки.

Сумка?..

Маша молча протягивала ему ее и смотрела во все глаза с сочувствием.

— Пойдем ко мне. Я тут в двух шагах живу. Тебе умыться надо и…

— Выпить, — сплюнул опять парень. Привкус крови был для него, как красная тряпка для быка. И пошел, прихрамывая на выход, слабо еще соображая, куда и зачем.

Маша несмело двинулась за ним, уже жалея, что предложила помощь. Одно успокаивало, судя по тому, как шел Скиф, ему действительно нужно было внимание. За оградой он даже уцепился за прутья, чтобы устоять. Маша поддержала и тут же была резко отодвинута:

— Не вяжись, — процедил тот и пошел, шатаясь, но явно не видел куда.

В итоге, девушка почти затащила его на себе на второй этаж, помогла сесть и снять куртку. Без нее он показался ей худеньким и беззащитным. Но приложился к бутылке водки, как старый алкоголик-здоровяк.

— Вообще-то, это чтобы раны обработать, — с укором заметила Маша.

Скиф скривился, прижав руку к разбитой губе и, смерил девушку далеким от благодарности или обычной любезности взглядом.

— Уже, — заверил.

— Почему ты такой? — качнула головой.

— Какой? — прохрипел, лишившись бутылки.

— Как ерш, — смочила водкой ватный шарик и принялась промокать ранки на лице. Скиф чуть поморщился, внимательно следя за ней и словно стал нормальным, почти приятным парнем.

— Почему вы такие злые, зачем? — вздохнула.

— А ты зачем добрая?

— Разве это плохо?

— Мне нет, — пожал плечами. — А тебе еще аукнется.

Маша улыбнулась:

— Конечно. Для того добро и делают, чтобы добром возвращалось. А зло возвращается злом.

— Тебе баксами или местными тугриками за медпомощь заплатить?

Маша отодвинулась, потеряв улыбку. Подумала и предложила, решив, что обижаться на избитого и, видимо, сильно искалеченного душой мальчишку, не стоит.

— Давай дружить?

— В смысле — трахаться. Извини, куколка, сейчас не в форме, — провел по ее лицу ладонью и… получил по щеке.

Плюха была звонкой, сильной. Скифа мотнуло, перед глазами звезды замелькали. Он чуть не рухнул, теряя сознание, но испугавшаяся Маша успела подхватить, уложила на диван и сунула подушку под голову:

— Ну, почему, почему ты такой?! — воскликнула, еле сдерживая слезы.

— Что ты видишь грязь, где ее нет?! Неужели нельзя просто дружить, общаться по — человечески?! Почему обязательно трахаться?!

— Хорош верещать, — просипел Влад и, девушка стихла, сообразив, что парню и без ее нотаций плохо.

Ушла на кухню сварить кофе и достать лед. Приложила его к покалеченной скуле и губе.

Скиф смотрел на нее из — под полуопущенных век и казался не только нормальным, но и красивым. Только сейчас Маша поняла, почему девчонки засматриваются на него, интересуются им.

— Когда ты молчишь, ты очень симпатичный, — заметила тихо. ― Как киноартист или поп-звезда.

— И что?

— Ничего, — поправила ему волосы, как сестренка братику. — Прическа не айс.

— Много ты понимаешь.

— Писк, да?

— Угу.

— Мышиный?

Скиф моргнул и вдруг засмеялся. И поморщился от боли, прижал руку к ране, но получилось, накрыл Машину руку. Какой-то миг соприкосновения, а девушка вздрогнула от неожиданности — пальцы у него были горячими и нежными.

«Только не влюбись», — посоветовала себе и услышала слово в слово:

— Только не влюбись.

Скиф сел и мотнул головой, гоня наваждение от боли, гул в ушах, темноту перед глазами.

— Кофе есть? Башка гудит. Щегол — сука… Ладно, поквитаемся, не проблема. Ну, что смотришь, дева Мария? Кофе, спрашиваю, есть?

Маша очнулась, кивнула:

— Да… Сюда принести или за стол пойдем?

— За стол, — тяжело поднялся парень. — Аптечка есть?

— А? Да, — вытащила коробку из шкафчика и поставила на стол. Влад тяжело опустился на кухонный диван и принялся копаться в лекарствах. Вытащил пару ампул, фольготку таблеток.

Девушка наблюдала за ним, разливая кофе по чашкам и, пыталась сообразить, что у нее есть к нему и стоит ли предлагать. По уму Скифу сейчас бы соки и бульоны. А еще лучше в больницу.

Но парень, словно сам закончил мединститут и знал, что делать — опытным движением вскрыл ампулы, вылил их содержимое в рот, и чуть поморщившись, освободил таблетки от упаковки. Засыпал пригоршню и забрал из руки опешившей девушки чашку. Запил и скривился:

— Горечь! Я тут посижу у тебя с часик, подруга, оклемаюсь. Не погонишь?

Маша вздохнула: все-таки он очень странный и неоднозначный тип.

— Я же сама тебя пригласила.

— Ага, — залез в карман брюк, достал сигареты с зажигалкой, и, не спрашивая разрешения, закурил. Маша так же молча поставила перед ним блюдце под пепел.

Так и сидели друг напротив друга, рассматривая — один с наглым прищуром чуть заплывшего глаза, другая немного ошеломленно.

— Все-таки ты очень странный. Я таких еще не встречала, — заметила.

— Радуйся. Таких, как я нет, и уж тебе такие точно не нужны. Прозвучало это несколько высокомерно, самоуверенно и покоробило.

— Не слишком большого мнения о себе, «Дон Жуан»?

— Казанова, — склонил голову в насмешливом поклоне и зашипел от резкой боли. — Блин!

Маша заулыбалась: израненный, а ту да же — колючки выставлять! Ох, мужчины! Ну, дети, право!

— Дурачок ты, а не Казанова, — улыбнулась ласково и спокойно.

Скиф отвернулся — не понравилась ее улыбка, ее мягкий голос.

— Поплыла?

— В смысле?

— От меня, — уставился в упор.

— Я же говорю — дурачок. У меня, между прочим, три брата.

— Да что ты! Все разом пялят или по очереди?

Маша побледнела от неожиданного выпада. С минуту молчала, обдумывая не выкинуть ли придурка из квартиры, не добавить ли к тому что уже получил. И пожалела.

— Нормально разговаривать умеешь? Что, как еж? Что не скажи — колючки выставляешь, гадости городишь. Я про братьев речь завела, чтобы знал и глупости не городил. Один брат в армии, второй в мореходке — приходит в увольнительную, третий сейчас на работе, — смягчилась. Не во время она наезжает. Потом, как в себя придет, тогда уже за шипы свои по ушам получит.

— Три брата — это здорово, — хлебнул кофе Скиф — тон стал примирительным. ― Защита?

— Да. А у тебя есть братья или сестры?

— У меня есть золотая рыбка, зовут Марфа. Знаешь, за что ее люблю? Молчаливая до не могу.

Маша хлопнула ресницами и не сдержалась — рассмеялась. Слишком серьезным тоном было сказано и, она даже сначала не поняла, что парень шутит.

— Ну, ты клоун.

— Клоуны на арене, куколка. Я на них похож? — тут же опять нахохлился Влад.

— Не обижайся, я в хорошем смысле.

Скиф бы продолжил прения, но состояние было аховое. Лекарства не действовали. Его мутило и голову нещадно давило.

— Слушай, подруга, можно я у тебя бай завалюсь? Хреново, что-то, — признался. — Мне часа два и буду в норме.

— Не вопрос, — согласилась девушка. — Сейчас на диване постелю, посиди пока.

Она ушла, а Скиф уткнулся лбом в ладони. Боль, черт ее дери, как не привыкай к ней, не привыкнешь. Все же она не естественное явление.

— Влад, давай помогу, — с тревогой коснулась его девушка.

— Откуда знаешь, что я Влад?

— Уши есть, — помогла ему подняться и дойти до постели. — Врача тебе надо. Давай «скорую» вызову?

— Нет, — отрезал.

И забылся, только коснувшись головой подушки. И не почувствовал, как девушка стянула с него грейдеры.

Макс вытащил дневник из ящика и оглядел обложку — серая, невзрачная, ни одной наклейки или рисунка фломастером, обычных девчачьих сердечек и прочих примочек.

Пролистал до того места, где в прошлый раз закончилась страница, и начал читать следующую. На этот раз девушка уже писала от своего имени:

«День прошел, второй. Дима как ушел тогда с обоями, так и пропал — ни вестей, ни звонков. Я извелась.

— Бросил женишок, — язвительно уколола Жанна.

— К лучшему, — отмахнулась мать.

— Наверное, передумал, — предположила Люба, а я их не слушала, об одном думала — не случилось ли чего. Сама позвонила. Раз, два, десять — телефон как мертвый. После занятий домой к Диме поехала, перепугавшись — не может он исчезнуть, на телефонные звонки не отвечать. А если правда передумал — пусть в лицо скажет. Да не может такого быть! Все было хорошо, обои уже купили, свататься собирался, да и про свадьбу не я — он разговор завел, он предложение сделал, а не я ему навязывалась. И не тот человек Дима, чтобы чувствами играть.

Хотя лучше б играл, чем под машину, в больницу или куда хуже, в морг попал. Думать о том не хотелось, но мысли одна другой хуже сами в голову лезли. Бросил или что-то случилось? Только это занимало мой ум. Только в это верилось и не верилось одновременно.

В дверь звонила, внутренне дрожа, ждала замерев. И как не пыталась от плохого отделаться, прогнать вон, но картинка, в которой Дима открывает дверь и гонит меня от порога, встала так четко, что я вздрогнула и отшатнулась, услышав как щелкнул замок.

Но дверь не Дима открыл — его младший брат, Саша. Оглядел с ног до головы и плечами пожал:

— И чего?

— Привет.

— Ну?

— Диму позови.

— Ага. Каким Макаром интересно? В больнице он, в реанимацию залетел.

Я потерялась от такого известия:

— Как?!

— Молча! Тоже мне, невеста нашлась — что с женихом понятия не имеет.

Я отмахнулась — мне было все равно, что он там говорит не по делу, мне было важно где Димочка, что с ним.

— В какой больнице Дима? Как попал, когда? Что случилось? Второй день звоню…

— Говорю, в больнице. С почками чего-то. Мать там.

— С почками?.. А где, в какой?

— В нашей! Второй этаж, реанимация.

— Я пойду, — вниз ринулась.

— Эй! Все равно не пустят! — донеслось в спину. А мне все равно, ноги сами в районный стационар понесли.

Не шла, почти бежала и все думала: с чего с почками, почему? Что могло произойти? Напоролся на любителей ночных разминок и спаррингов? Так вечером расстались, не так уж темно было, да и дорога спокойная, хулиганья нет. Что же тогда? Насколько опасно? Может, я чего-то не знала о Диме? Может он хронически болен, стоит на учете у врача и стеснялся сказать? А может он разыгрывает? Да нет, не шутят так. Может, повредил что-то при падении тогда? Опять же, не может быть. Из — за ерунды в реанимацию попасть?

Не верилось.

В больницу влетела, фамилию назвала и отворот поворот получила.

— Да, есть такой, Кислицин. Два дня назад поступил. В реанимации. Туда нельзя.

— Как же увидится, узнать, что с ним?

— Переведут в общую палату тогда и увидитесь и поговорите, — отрезала женщина.

Я вышла, на скамейку у приемного покоя села: куда идти, кому звонить, что делать — не знала. Мыслей много, но ни одной дельной. Пусто в душе, страшно и до слез жалко Диму и себя, будущее.

На скамейку рядом Наина Федоровна села, а как появилась, откуда, я даже не заметила:

— Ты-то чего здесь? — спросила. Лицо серое, взгляд пустой, голос отстраненный, тихий. А мне спрашивать страшно — такая она, что лучше не знать с чего. С минуту молчала — не выдержала:

— Здравствуйте, — прошептала. — Я к Диме.

— Так не пускают.

— Что с ним?

— Плохо, — отвернулась женщина. — С работы прямо увезли, сюда.

— Да что случилось-то?!

Наина Федоровна молчала, старательно отворачиваясь, мне силком ее пришлось к себе повернуть. Я готова была вытрясти из нее правду, готова была сорваться, раскричаться, возмущаясь молчанию эти два дня и сейчас. Но увидела слезы в глазах матери Димы и сама всхлипнула, уткнулась ей в плечо лбом: страшно за него стало до одури. Отчего-то показалось, что хорошего не будет, кончилось. И спрашивать о чем-то вовсе расхотелось.

— Поплачь, — приобняла ее женщина. — Только и остается.

Я совсем перепугалась, затихла: если мать с обреченностью говорит, будто хоронит, значит, дело плохо. Но зачем так, словно хоронит?!

— Да что с ним?! — не выдержала, возмутилась. Как она может о сыне, как о смертнике?!

— Почки отказывают, — носом шмыгнула, за носовым платком полезла и вдруг разревелась, закачалась. — Ой, Боженьки! Что ж это, а? Врач говорит — худо. Гемо… ализ нужен какой-то, лекарства. Они как могут, но… не могут. А я могу? В клинику его надо, к специалисту какому-то в соседнюю область. Там они чего-то делают. А клиника дорогая. Этот обсчитал день пребывания да лечение — у меня волосы дыбом. Где ж я им такие денжищи возьму? А не переведут туда Димочку, здеся — то ни за что не ручаются. Почки-то травмированы, нагородил мудреного, поди разбери. И что мне? Куда теперь, как?

Я замерла: травмированы? Значит, то падение на обои сказалось? Чушь ведь… А видно правда. Деньги?.. Деньги… Помочь…

— Как с врачом поговорить?

— Ай, — отмахнулась. — Иди ты домой да ищи другого жениха. Не до того теперь ни нам, ни Диме.

— Не собираюсь я никого искать, что вы такое говорите?! — как она вообще может так говорить?!

Женщина плакать перестала, на меня покосилась и опять в слезы:

— Кончились планы. Не судьба вам. А уж как Димочка мечтал, как загорелся-то! „Варечка, Варюша“ — все уши прожужжал. Вот оно счастье, миг и нет его. Куда теперь, что? Нужен тебе инвалид-то? И то, если выживет, — и заревела — белуга, белугой.

Я обняла женщину:

— Успокойтесь. Мы что-нибудь придумаем.

— Ай, — отпихнула Наина Федоровна. Руку к груди прижала, выдохнула всхлипнув. — Четыреста пятьдесят тыщ цена жизни сына моего! Куда мне? Где? Скоро нужны, вчера еще. А я где? Квартиру продать — других детей без крова оставить. Занять? Кто ж такие деньги даст? Отдавать опять как?

— У меня есть, — прошептала я. — Мама на расширение жилплощади копила.

Наина Федоровна плакать перестала, уставилась с надеждой. Глаза платком оттерла:

— Ты… всерьез, что ли? Димочка говорил, что души ты щедрой, но… — и вцепилась в меня как клещ. — Неужто не бросишь? Неужто вправду не уйдешь? — в лицо выдохнула, не веря.

— Люблю я его, — прошептала, глаза пряча. Не по себе мне было в сокровенном признаваться, но что правду скрывать?

Наина Федоровна помолчала и вдруг в лоб меня поцеловала, обняла:

— Благослови тебя Бог, девочка. Чтоб там не было потом, а досталось все ж Димочке счастья, повстречал голубку.

— Вытащим мы его, верьте!

— За тебя он из могилы встанет. Не сыскать такую больше, а он не дурак, знает. Сразу оценил. А меня прости, если чем обидела. Племя-то ваше нынешнее уж такое непостоянное, что и веры нет. Не рассмотрела я тебя, прости.

— Что вы, — смутилась — совсем она меня захвалила, только не по делу.

— Не плачьте главное. Сейчас надо Диме помочь. Как с врачом поговорить?

— Так у себя он: Колыванов Михаил Иванович. На второй этаж, — и засуетилась, халат вытащила. — У соседки взяла, она медсестрой в детской поликлинике. Только чего ты пойдешь, все уж сказано четко. А впрочем, иди, — помогла мне халат надеть. — Я здесь с курткой твоей посижу, подожду. Ты наверх сразу, скажи к Колыванову, он, мол ждет.

Но меня никто ничего не спросил. Я юркнула за двери и пошла по длинному пустому коридору к лестнице. На втором этаже никого, только дверь железная с табличкой „реанимация. Посторонним вход запрещен“ и звонок. Долго мялась — не по себе было — и нажала кнопку.

Колыванов оказался высоким, молодым мужчиной с ехидным прищуром глаз. Услышав, что посетительница невеста Кислицина, улыбнулся:

— Жених ваш, значит? А что от меня надо? Я его матери все сказал.

— Мне скажите. Михаил Иванович оглядел меня и спросил:

— Учитесь?

— Да, на бухгалтера.

— В медицине понимаете?

— Нет.

— Тогда что вам объяснять? Десять минут назад язык смозолил втолковывать. Хотите повторения? Ладно. Состояние Кислицина тяжелое. Миоренальный синдром, ренальная дисфункция…

— Подождите, синдром этот как вообще.

— Он не вообще, девушка, он в частности. Рабдамиолиз вызывает. Отвратительная штука.

Я заподозрила, что Колыванов специально меня терминами мудреными запутывает, пугает. А куда больше пугать? И так чуть жива от страха, но не за себя.

— У Димы с почками…

— С почками, девушка, с почками, — оглядел меня вновь, словно вслух сказал: сдался тебе молодой и красивой смертник. — Из анамнеза следует, что жених ваш слаб по этой части.

— И?

— И — что?

Я все больше терялась: что спрашивать, что делать?

Вопросы пропали, мысли разбежались, одна лишь осталась: зачем пришла, что узнать хотела?

— Это от травмы, да?

Колыванов удивился, хмыкнул:

— Ну-у… В вашем случает травму бы я не исключал. Причем с обеих сторон.

— То есть?

— Видите ли, уважаемая невеста, нормальные нормальных выбирают, а вашего жениха к разряду оных я причислить не могу. Мало кому в голову придет нарочно калечить себя в надежде смыться пораньше из рядов Вооруженных сил.

Я совсем запуталась: это причем, к чему?

— Дима отслужил…

— И был комиссован. Отравление сулемой. Очень юноше видимо домой хотелось, к вам, наверное.

Что за ерунда? Что он говорит? — я не понимала:

— Откуда вам знать?

— Сам сказал. Я спросил, он ответил.

— Где он сулему взял, зачем ему?

— Это у него нужно спрашивать. Мне лично неинтересно — думаю, на эту тему было не мало вопросов задано и столько же ответов получено. ЧП, между прочим, для воинской части. А вам урок на будущее: о прошлом своего названного супруга нужно узнавать до того, как строишь планы на совместное будущее.

— Я ничего не понимаю, — призналась.

— Или не знаете? — протянул, изучая мое растерянное лицо. — Вижу для вас все это новость. Н-да-а, тогда оставим.

— Вы мне скажите, что с Димой сейчас.

— Обострение. Острая почечная недостаточность. Есть подозрение на некроз. А что такое некроз? Отмирание тканей. Нужно детальное обследование, что сейчас и проводится. Но, учитывая интерстициальный нефрит в анамнезе, то есть, отравление сулемой, и в следствии получение данного нефрита, постановка миоренального синдрома не составила труда. Отсюда вывод и прогноз — неблагоприятный. По-русски, парень сам себя искалечил. Требуется серьезное лечение, которое мы провести не может. Ему требуется перевод в специализированную клинику, тогда будет шанс…

— Вылечиться?

— Выжить, — отрезал Колыванов: надоела ему посетительница. Глупа неимоверно. Курица, одно слово.

— А?..

— Отмирание тканей, девушка. Понимаете, что такое, когда почки отмирают, нет? И не дай вам Бог…

— А клиника?

— Профессора Подгорного в Слобде. Платная.

— Слобда? Это же двести километров отсюда.

— Ближайшая. Могу предложить еще Москву и заграницу. Но вряд ли вы потяните. А у Подгорного более менее дешево. Помощь квалифицированная. Кстати, это единственный шанс Кислицина не умереть.

Я сникла. Мысль о смерти Димы была невыносима и оказалась не бредом, не выдумкой — правдой.

— А срок?.. И сколько надо?

— Срок? Чем скорее, тем больше шансов. По сумме я уже информировал маму Кислицина.

— Четыреста пятьдесят?

— Пятьсот, — кивнул. У меня горло перехватило, в голове пусто стало:

— Когда можно будет?.. — просипела.

— Хоть сегодня. Звоним в Слобду, потом заказываем перевозку и отправляем больного. Оплата с момент поступления…

— Я о том, когда увидеть его можно будет.

Колыванов помолчал: а что скажешь? У него, наверное, сложилось впечатление, что разговаривал он со стеной и она, понятно, ничего не поняла, потому что не услышала.

— Исключено, — бросил. — Вашему жениху, уважаемая невеста, сейчас не до свиданий.

Вышло это желчно и обвиняюще и мне захотелось сбежать.

— Спасибо, до свидания, — прошептала, развернувшись, но остановилась. — Как будут деньги, так…

— Звоните мне и мы отправляем его в клинику. До свидания, девушка, — сбрякала дверь.

Я сползла вниз, вышла на улицу, дрожа от противоречивых чувств. Многое еще не доходило до меня, не принималось, не укладывалось.

— Ну, что? — поднялась навстречу Наина Федоровна.

— Деньги. Я за деньгами, — прохрипела, освобождаясь от халата. — К маме. А потом…

А что потом?

Сулема. Причем тут, сулема?

— Ты что, деточка? С лица совсем спала.

— Дима травился? — с непониманием на женщину посмотрела. Та отшатнулась, руками замахала:

— Да Бог с тобой! Это что за напраслины?!

— Врач сказал…

— Врач! Ты слушай их! Они такого нагородят, что до конца дней не разберешь! Выдумали „отравился“! С какой-такой радости?! Ты мне парня не черни. Смотри ты, туда же, а еще невеста, „люблю“ говорит!

— Да я ничего, просто спросила…

— А ты не спрашивай и глупости не городи. И вообще, сами обойдемся раз так! Не нужна нам помощь!

— Наина Федоровна, простите! Я просто так спросила, честное слово. Но даже если… Какое это имеет значение? Мне все равно, главное чтобы Дима выздоровел. Я к маме сейчас, поговорю и вам позвоню. Она деньги даст и мы с вами Диму в клинику переведем. Там профессора ему помогут.

Женщина чуть успокоилась, но все равно еще изображала обиду, в сторону смотрела, стараясь выглядеть гордой. А мне нехорошо было — обидела ее.

— Ладно уж, чего не бывает, — снизошла наконец. — Звонка от тебя ждать буду, беги. И Господь тебе в помощь, — всхлипнула. — Одна надежда на тебя.

— Я помогу, все будет хорошо, — заверила женщину и ринулась по больничному скверу на выход.

Мама даст денег. Она не откажет, ведь речь идет о жизни и смерти…

Я тогда понятия не имела, что меня использовали. Мысли такой не возникло. А все оказалось пошло и так… грязно!

Наина Федоровна быстро сообразила, что помощи ей с сыном неоткуда ждать, а девушка сама предлагает. Не надо ее отталкивать. И не оттолкнула, елея налила, приманила, как муху.

Впрочем, что ее винить — она мать. Я сама во всем виновата, только я».

Максим крутанулся в кресле, отодвигая дневник: ничего себе сумма для небогатой девчонки.

Зачем вообще ввязалась?

Известная схема: пока нужны деньги — человек тебе пуд лести выдаст и прогнется до пола, на божничку поставит, а получил и — ты свободен.

Банально.

Но когда с таким в первый раз сталкиваешься, действительно может подкосить.

А мать у нее дура, если деньги даст…

Тренькнул телефон. Макс глянул на дисплей — Сусанна. Ого! Деньги у кисы закончились? Почти две недели ни привета, ни ответа, а тут — здравствуй. Прямо в тему звонок, ― хмыкнул.

— Доброе утро или день?

— Доброе, — мурлыкнула та, не обратив внимания на подколку. — Как спалось?

— Плохо, — выдал с фальшивым огорчением. — Тебя же не было рядом.

— Ну, не дуйся. У меня фантазия кончилась, что маме про свое отсутствие говорить. Надо было уважить родительницу. Ты же не хочешь, чтобы она считала меня дурной девочкой? — томно пропела Сусанна.

Ааа, теперь у нас другая идея-фикс актуальна: пора к берегу, дорогой, к фате, фраку и маршу Мендельсона.

Не-еет, киса, только не с тобой. Упаси все святые от таких жен. Была одна подобная — до сих пор икается.

— Я тебе «штуку» перевел — задобри мамашу.

— Все бы тебе откупаться.

— Забрать обратно? Женщина засмеялась.

— Между прочим, я присмотрела кое-что, хотела бы твое «одобрям» услышать.

— Нет, киса, от шопинга меня уволь.

— Ну, почему ты такой бука, Смелков? — тут же надулась блондинка. — Я же тебя не на край света зову и не под венец.

И что она в ответ услышать хочет? — хмыкнул про себя Макс. На том конце связи упорно молчали, ожидая реакции. «Жди, Сусанна, жди», — уже открыто ухмыльнулся мужчина и услышал томный вздох.

— Все-таки ты редкостная… душка! Я присмотрела дивные гарнитуры. Франция, между прочим.

— Да ты что? А без меня Франция на твой бюст не натягивается?

— Опять работа, да? — смекнула. ― Она тебе свет застит? Послать не хочется? — голос женщины потерял жеманство и обрел нотки недовольства и стали. Как Сусанна под милую кошечку не маскировалась, а тон, взгляд нет-нет истинную породу ее выдавал. Это забавляло порой Макса, а порой вызывало любопытство: как долго она милую и безобидную дурочку изображать будет. Когда, при каких обстоятельствах свое истинное личико откроет? Но женщина стойко держала маску. И ему стало уже в принципе все равно на нее. Ничего нового в этом мире.

— Извини, я еду, разговаривать неудобно, — солгал легко, желая быстрее отделаться от разговора и любовницы разом.

— Ладно. Привет макетам и проектам! — бросила Сусанна, не скрывая ревности к его работе, и отключила связь.

— Мама ж ты моя дорогая, — тихо протянул Макс, откладывая телефон.

— Если мы к работе, будучи любовницей ревнуем, что будет если статус сменится?

— Максим, — влетел в кабинет Костя. — Чего сидим, чего трубку не берем?

— Что случилось? — спросил мужчина, уже понимая, что начался аврал и теперь не до дневников девочек, потерявших веру в людей и человечество, не до вздоров и вздохов Сусанны.

Маша бродила по кухне, то и дело заглядывая в комнату. Прошло полдня, в залу прокрались сумерки, а Скиф все спал.

Девушка все чаще подходила к нему и всматривалась в лицо, прислушивалась к дыханию, и корила себя за то, что не настояла на вызове врача. Ее тревога росла, а парень сопел и морщился во сне. Спал он очень беспокойно, то крутился, то стонал, то вскрикивал, словно мучило его что-то, и это еще больше выводило Машу.

А если он получил серьезные травмы? Более серьезные, чем бланш под глазом и разбитая губа? А если он сейчас умирает, а она ничего не предпринимает.

Девушка решилась его разбудить, но не успела дотронуться до плеча, как Скиф открыл глаза и уставился на нее:

— Который час?

— Эээ… наверное около семи или восьмой час…

— Кофе сделай, — сел и взъерошил и так стоящие дыбом волосы.

Его безапелляционный тон, почти хозяйский, обескураживал Машу. Она терялась, не зная возмутиться или молча послушаться, и заметила, что опять выбирает второй вариант. Но самое паршивое, она готова была признать право Скифа на приказы, хотя не терпела подобного даже от братьев, даже от матери.

— Вам в постель, граф, или ну его? — только и смогла уколоть. Впрочем, неуклюже, глупо — и сама это понимала.

— Ну, его, — усмехнулся Скиф. Поднялся, размял шею и Маша подумала почему-то про перчатки — он их снимает когда-нибудь? На шипы сам-то не напарывается?

— Ты байкер или гот? — спросила, разливая кофе по чашкам, придвинула печенье в вазе ближе к парню. Тот хлебнул кофе, высыпал добро сахара в чашку и достал сигареты. Закурил и только тогда с прищуром глянул на Машу:

— Робин Гуд.

— Перчатки не мешают?

— Курить?

— Лук натягивать.

Парень хмыкнул, склонил голову до вазы с печеньем, скрывая лицо. И Маша невольно улыбнулась, приняв это за попытку скрыть от нее, как и от других, какой он на самом деле.

— Ты же совсем другой, я же вижу. У тебя очень добрая улыбка и глаза, как…

— Бирюза, — закончил за нее, уставившись исподлобья. — Приплыла что ли? Чего под бок не легла?

Девушка поджала губы, взгляд стал неприязненным. Ей так и хотелось осадить его, но язык не повернулся, вовремя достойного ответа не нашлось. Маша видела кровоподтек на скуле и над губой и понимала, что ему больно, и уверила себя, что Скиф как любой больной просто капризничает, выказывает свой нрав, не потому что он паршивый, а потому что так проще скрыть боль. Мужчины не любят, когда их жалеют, мужчины всегда перебегают к нападению, если чувствуют что кто-то переходит границы их территории. И Скиф не исключение. Сейчас его территорией была его боль, его тело, его душа, и он не хотел касаться темы себя.

И Маша понимала его, и, наверное, поступала бы так же. Правда, на столь вопиющую грубость ее бы не хватило.

— Не стоит обижать людей, которые хорошо к тебе относятся, — заметила и встала. Вытащила из холодильника колбасу и масло, принялась мастерить бутерброды.

— У меня братья точь в точь как ты. Миша, помню, в аварию влетел, так его не задеть было. Я с вопросом, а он кричать. Дети вы.

— Мы?

— Мужчины. Везде и всюду хотите проявлять силу, силу выказывать. Но вы же люди, а любому человеку бывает больно, бывает одиноко или плохо. Но разве он слабый, если находится тот, кому не безразлично, что у него на душе? Тот, кто хочет помочь.

— Ты мне помочь хочешь? — деланно удивился Скиф, щурясь на нее из-за табачного дыма.

— Хочу. Резкий ты, а почему? Зачем? — поставила перед парнем тарелку с бутербродами. — Кушай.

Скиф внимания на пищу не обратил — Машу изучал:

— Всем помогаешь?

— Нет. Только тем, кто нравится.

— Я нравлюсь?

— Да, — не стала скрывать.

— Чем? — он явно насторожился и действительно удивился. — В своем уме, мать? Любая нормальная телка меня стороной обойдет. Я головная боль, куколка, я твой кошмар, я экстрим в ботах. Ты на себя в зеркало посмотри. Домашняя курочка, прилежная, хозяйственная, заботливая. Тебе телка надо, чтоб ты ему сено давала и по холке гладила, а тот бы млел и стоял, где поставили.

Маша насупилась, смотрела на него не мигая:

— Много ты понимаешь.

— Не прав? Девочка созрела для приключений? Бурной страсти, романа за гранью реальности, взрыва, драйва.

Он усмехался, в глазах вспыхивали огоньки, зрачки то расширялись, то сужались. Он смеялся, он издевался и изучал.

Маша подперла щеку рукой и с улыбкой смотрела на него: мальчишка, как есть — мальчишка. Сорванец, глупенький, неприкаянный, не знающий что такое любовь, но уже познавший пошлость секса, и думающий что это и есть отношения между мужчиной и женщиной.

— Чего лыбишься? — разозлился.

— Над тобой. Такой весь крученный — верченый, а на деле — дурачок. Парень сверкнул глазами и вдавил окурок в блюдце. Поднялся:

— Притомила ты меня, — поддернул штаны и попер в коридор. — Привет братовьям.

— А «спасибо»? — все с той же улыбкой спросила Маша.

Скиф накинул куртку и взял сумку, только тогда удостоил ее взглядом. Помолчал и нехотя кинул:

— Спасибо. Кофе варить умеешь. Запомню.

И вышел, не сказав «до свидания».

Дверь хлопнула, а Маша так и осталась стоять, подпирая косяк и улыбаясь. Не смотря на неоднозначность Скифа, меж ними явно появились отношения, иначе бы он не сбежал. Значит, зацепила, значит и он почувствовал то же влечение, что и она.

Девушка посмотрела на себя в зеркало и поправила волосы, подмигнула своему отражению и улыбнулась. В душе зарождалось робкое чувство. Она была уверена — жалость и не понимание. Вчера уверена, а сегодня, сейчас отчетливо поняла другое — Скиф ей нравится. Даже его хамоватость, даже его угрюмость и резкость. Она подозревала, что это напускное, что это какой-то протест и его форма одежды, и манеры тоже определенная форма протеста против чего-то — может быть, системы, может, мира вообще. Но это значило, что он смел и неординарен, что умен и силен достаточно, чтобы выживать и жить, не ломая себя, не гнуться под принятые рамки.

А руки у него нежные, — вспомнилось. И Маша засмеялась: Скиф совсем не такой, каким себя выказывает. Он определенно очень добрый и умный парень. С таким нестрашно, такому можно довериться. Правда забияка и грубиян… Но какой красивый! А глаза? Не смотрит — в плен берет.

На душе было тепло и хотелось почему-то танцевать.

Девушка включила магнитофон и закружила по комнате.

Скиф закрылся в ванной, чтобы не слушать нотации отца. Да, мягкие, да жалкие, но самое неприятное было не в этом. Отец переживал, отец боялся, а ему было невыносимо это чувствовать, осознавать.

Влад умыл лицо и уставился на себя в зеркало: отделали, конечно, хорошо, но могло быть хуже.

Завтра надо взять с собой цепь. Если Щегол появится — он его уроет.