Тихая речушка

Равиль Садыков

События в романе реально происходили в России и на Южном Урале в середине XVIII столетия. Это книга открывает правду на события до октября 1917 года, на всю жестокость и бесчеловечность правителей, чиновников и крезов в отношении простых людей, и какими методами они добивались поставленных целей – обогащения.

Глава 1

Солнце окрасило горные вершины. Его первые робкие утренние лучи заскользили по их главам, окрасив золотисто-багряным цветом утреннего восхода, а затем медленно, будто нехотя, свет потянулся к подножью гор и устремился дальше в долину, наполняя мир благодатным светом.

Начало лета. Раннее утро. На траве, искрясь серебристым блеском, рассыпались капельки росы, а в низинах, будто белая пелена, повис утренний туман. Он медленно поднимается от реки и растекается по степи, словно парное молоко, разливающееся по зеленой глади. Но едва воздух прогреется, а туман растает, взору откроется кажущаяся бескрайней равнина во всем своем великолепии и величии цветов, благоуханий и звуков — Великая степь.

Табун лошадей свободно пасется на зеленом лугу. Кони, медленно переходя от места к месту, наслаждаются еще сочными молодыми побегами ковыля, пока его стебли не стали жесткими и колючими.

Речушка с нависшими кое-где по берегам зарослями ивняка, касающимися ее глади своими длинными зелеными ветвями, извиваясь змейкой, пробивает себе путь меж холмов и равнин, устремляясь вперед, искрясь гонимой ветром рябью, словно это серебрящиеся на солнце чешуйки. Тихая и спокойная в летнее время, река в период большого половодья, когда с окрестных вершин к ней устремляются множество водных потоков, вдруг превращается в неукротимую лавину, несущуюся вперед с диким ревом и грохотом, сметая все на своем пути, затапливая окрестные равнины, превращая их в обширные поймы, вселяющая страх всему живому вокруг, словно это дикий зверь.

Но сейчас она мирно и спокойно несет свои воды, а вдоль берега, будто белые головки ромашек, рассыпавшиеся по зеленому полю, расположились летние жилища башкорт-кочевников — тирмэ, собранное из тонких деревянных жердей, перевязанных между собой и образующих круг, сходящихся у вершины. Вся эта конструкция обтягивалась плотным войлоком, защищая обитателей тирмэ от непогоды. В средней части купола, там, где сходились жерди, было оставлено не покрытое отверстие, через которое внутрь проникал свет, освещая ее изнутри, служившее дымоходом для очага, сложенного в центре тирмэ. По большей части очаг был предназначен для обогрева жилища, и на нем готовили еду, когда снаружи было холодно или шел дождь. В другое же время пользовались очагом, устроенным вне жилища. В непогоду отверстие в центре купола прикрывали плотной тканью, чтобы в тирмэ не проникала влага либо снег, если таковой случался. В южной части тирмэ был устроен вход — деревяный косяк с дверью, а в теплые дни вход прикрывали откидным пологом. Внутреннее пространство тирмэ было поделено на мужскую левую и правую женскую половины, отделенные одна от другой шаршау — занавеской. На женской половине стояло несколько вместительных деревянных сундуков, окованных железом, на которых стопками громоздились горы подушек, а на стенах и на полу были ковры. В мужской части, помимо ковров на стенах и на полу, был устроен небольшой топчан, над которым висело оружие хозяина стойбища: изогнутая сабля в ножнах, лук, кожаный колчан со стрелами и ружье. В таких жилищах башкорты жили с ранней весны и до поздней осени, кочуя от стойбища к стойбищу, перегоняя свои табуны с одного пастбища на другое.

Вот по степи разнесся сладковато-горький запах дыма — это женщины, поднявшись с первыми лучами восходящего солнца, принялись за свои повседневные хлопоты: развели огонь в очагах.

Степь пробуждается, наполняется пестрым разноцветием цветов, какофонией звуков и терпким ароматом грядущего дня.

У одной из тирмэ женщина хлопочет по хозяйству. Невысокого роста, с красивым, немного смуглым лицом, она одета в длинное платье — кульмек, полы которого скрывают ступни ее ног, обутые в сплетенные из лыка лапти. Поверх платья — теплая стеганая накидка-полукафтан — елян. По утрам в степи, даже в летние месяцы, пока не взойдет солнце и воздух не прогреется, бывает зябко. Голова женщины покрыта традиционным головным убором — кашмау, со спускающейся вдоль спины широкой лентой, прикрывая волосы женщины, их обычно носят замужние башкортки. По краю головного убора пришиты маленькие серебряные монетки, и всякий раз, как женщина начинает двигаться, они мелодично позвякивают, будто маленькие колокольчики. Поверх кашмау голову женщины прикрывает головной платок, обрамляющий ее лицо и спадающий ей на плечи и спину.

Женщина разожгла под очагом огонь, водрузила на него большой железный казан, наполнила его водой, принесенной из реки, положив в него несколько кусков бараньего мяса, прикрыв казан массивной железной крышкой.

Рядом с очагом был сооружен настил, поднятый над землей на высоту не более одного локтя, сделанный из гладко отесанных деревянных досок, поверх которых был уложен ковер с потускневшими от времени красками. Над очагом и настилом возвышался навес, подпираемый с четырех углов столбами, защищая устроившихся под ним людей от непогоды и яркого солнца. Под этим навесом в погожие дни вся семья собиралась к обеду, усевшись полукругом и подобрав под себя ноги, они вкушали пищу. Настил мог послужить и кроватью, на которой можно было спать, особенно те ночи, когда в тирмэ становилось душно, а под навесом царила приятная прохлада.

Все то время, пока женщина хлопотала по хозяйству, забравшиеся под настил две остроухие собаки мирно дремали, не обращая на происходящее вокруг них никакого внимания. Они только на мгновение подняли свои вытянутые морды, поведя из стороны в сторону своими мокрыми носами — принюхиваясь, когда женщина начала процеживать молоко, переливая его из деревянного ведра в глиняный кувшин, повязав на его горлышко тонкую тряпицу. Молоко было свежее — парное оно пенилось, и от него исходил легкий, едва уловимый сладковатый аромат, который и привлек внимание собак.

Процедив молоко, женщина принялась готовить завтрак: положила посередине настила большое широкое белое полотнище, а поверх него поставила деревянный поднос, в который положила несколько просяных лепешек, кусочки соленого козьего сыра, а рядом с подносом поставила глубокую пиалу — круглую чашу без ручки, доверху наполненную медом, и кувшин молока.

Едва она успела управиться со своими делами, как из тирмэ вышел мужчина — хозяин стойбища, которого звали Аиткул, а женщина была его женой — Гуляйза. Мужчина был коренаст, крепкого телосложения и широколиц. Его походка выдавала в нем человека, который больше привык проводить время в седле, верхом на коне, чем ходить пешком. Он запахивал на ходу свой длиннополый халат — чекмень, надетый поверх льняной, из домотканого полотна, рубашки, подпоясывая чекмень широким кожаным ремнем, застегивая его выкованным из цельного куска серебра пряжкой, украшенной замысловатой резьбой. Его ноги были обуты в ичиги — сапоги для верховой езды, сшитые из хорошо выделанной козьей кожи, с заправленными в высокие голенища штанинами. На голове у Аиткула была треухая шапка — колаксын, обитая мехом, с высокой тульей и широкой задней полостью, прикрывающей ему шею.

Подойдя к настилу, присев на край, Аиткул снял шапку, положив ее рядом. Гуляйза подала мужу наполненную молоком пиалу. Отломив от лежащей на подносе лепешки небольшой кусок, Аиткул обмакнул его в мед и положил в рот. Он стал медленно пережевывать кусок лепешки, время от времени отпивая мелкими глотками молоко из пиалы.

Покончив с едой, он сложил вместе ладони и прочитал короткую молитву, благодаря Всевышнего за Его милость к нему. Затем отер руками лицо и проговорил: «Аминь».

Гуляйза все это время продолжала суетиться у очага, готовя мясную похлебку и исподволь наблюдая за мужем. Что-то происходило с ним. Вот уже несколько дней он был задумчив и молчалив.

Аиткул молча сидел на своем месте, неотрывно глядя куда-то вдаль.

Он первым нарушил молчание:

— На днях я встретил в степи нашего соседа Худайберды, возвращающегося из Уфы, — начал Аиткул. — Он рассказал, будто в Уфу от Ак-батши прибыли прибыльщики и требуют, чтобы мы платили ему еще больше ясака.

Ак-батши — так башкорты называли русского царя, даже несмотря на то, что вот уже несколько женщин-цариц были на русском престоле после смерти первого русского императора Петра Алексеевича Романова. Ныне на российском престоле восседала племянница царя Петра I, императрица Анна I Иоанновна, дочь сводного брата Петра Алексеевича — Ивана Алексеевича.

Гуляйза от возмущения даже всплеснула руками.

— Тауба! Прости меня, Аллах, — возмущенно проговорила она. — Мы и так слишком много отдаем Ак-батше, — сказала она.

Аиткул покачал головой, соглашаясь с женой.

— Ак-батша готовится к новой войне с турецким султаном, он теперь требует для себя еще больше наших коней, — сказал Аиткул. — Наши табуны и без того уже сильно поредели. Скоро в степи не останется ни одного табуна и ни одного табунщика.

На лице Гуляйзы отразилась тревога.

— Может, нам лучше уйти в дальние степи, — спросила она у мужа, — дальше за Яик, куда русские не смогут добраться?

Аиткул тяжело вздохнул.

— Сегодня всюду неспокойно, жена, не так, как было в прежние времена, когда можно было свободно кочевать по степи.

Аиткул понимал, что известие о новых налогах вызовет среди башкорт недовольство и может привести к новой войне, как это уже бывало в прежние годы, когда от стойбища к стойбищу разносился тревожный призыв брать в руки оружие. Степь наполнялась тревожным топотом боевых коней, и земля обильно окроплялась кровью. В последней войне с Россией башкортам удалось отстоять свою свободу и было заключено перемирие, но оно было столь хрупким, что любая искра могла вызвать пламя нового кровопролития.

Он хотел было еще что-то добавить к сказанному, но в это самое время полог откинулся, на пороге тирмэ показался мальчик-подросток — их сын Зиянгир. На вид ему было около двенадцати лет. Круглолицый, с крупными веснушками по всему лицу и с оттопыренными ушами, которые из-за короткой стрижки, казалось, оттопыривались еще больше. Как и отец, он был одет в длиннополый стеганый халат, подпоясанный кушаком из длинного куска красной ткани. В одной руке он держал такую же, как и у отца, шапку, а в другой у него была короткая плетка — камсы. Обут он был в ката — кожаную обувь без голенищ. Одежда на Зиянгире была явно великовата, наверняка она досталась ему по наследству от старших мужчин семьи, причем шапка, когда он надел ее себе на голову, постоянно съезжала на глаза, и Зиянгир время от времени вынужден был поправлять ее.

Вслед за Зиянгиром, поднырнув ему под руку, выбежала девочка лет пяти — дочь Аиткула и Гуляйзы. Быстро и проворно подбежав к матери, она ухватилась одной рукой за подол ее длинного платья и стала молча наблюдать за тем, как ее отец и брат готовятся в дорогу.

Зиянгир деловито заткнул плетку за пояс и, подойдя к настилу, так же, как и отец, получил из рук матери пиалу свежего утреннего молока.

— Ата (отец), — сказал Зиянгир, отпив из пиалы несколько глотков, — рыжий мерин вчера захромал на правую ногу.

Вечером, отправившись с табуном к водопою, Зиянгир заметил, что любимый конь Аиткула припадает на одну ногу. Осмотрев копыто коня, он увидел, что у него сбилась подкова, а само копыто воспалилось.

Аиткул недовольно покачал головой. По его лицу было видно, что эта новость его огорчила.

— Теперь нужно будет отвести коня к кузнецу — хромому Токтару, чтобы он подковал его, — сказал Аиткул и, помолчав, добавил: — Тогда оседлай серую кобылу.

Наскоро выпив еще одну пиалу молока, мальчик, прежде чем встать со своего места, как и Аиткул, произнес короткую молитву, благодаря Создателя за пищу, ту, что он вкусил, поблагодарил мать, встал, оправил халат и отправился исполнять указания отца.

— Рахмет (спасибо), — сказал Аиткул, поднявшись вслед за Зиянгиром с настила. — Передай Сагиту, когда он вернется, чтобы починил ограду загона для овец, того и гляди все овцы разбегутся.

Сагит — старший сын Аиткула и Гуляйзы, был уже женат и жил с женой и маленьким сыном в отдельной тирмэ, которая стояла немного поодаль от родительской в знак того, что он уже взрослый и в определенном смысле самостоятельный. Но главой семьи — юрта — по-прежнему оставался Аиткул. Именно он принимал все важные и судьбоносные решения, а члены его семьи, включая и старшего сына, должны были беспрекословно подчиняться его решению и исполнять его. Таков был древний обычай, по которому жили башкорты многие поколения.

В башкортских семьях царила строгая иерархия и авторитет отца был непреклонен. Только глава семейства мог принимать участие во всех главных сходах — йыйынах, куда собирались главы башкортских родов и стойбищ, наиболее влиятельные башкорты: толкователи Священной книги — Корана — абызы, башкортская военная знать и аристократия: мурзы, старшины и тарханы.

Сагит покинул стойбище еще до восхода солнца, отправившись осматривать новые пастбища.

— Думаю, нам нужно перенести стоянку ближе к соседям, — сказал Аиткул, внимательно посмотрев на жену.

— Ата, случилось что? — беспокойным голосом спросила Гуляйза.

— Тревожные времена, жена, пришли на нашу землю. Много лихого народа бродит вокруг.

Гуляйза и сама понимала, что многое изменилось в их жизни. Повсюду стали появляться чужие люди. Они селятся на их землях, строят свои дома, вырубают леса, жгут степи в тех местах, где издревле башкорты пасли свои табуны. Эта земля кормила башкорт, она была их домом, здесь испокон веков жили их предки: отцы, деды — отцы их отцов, передавая эту землю от отца сыну, из поколения в поколение, напутствуя их заботиться о ней и оберегать ее как величайшую святыню.

— Что теперь с нами будет, ата? — с тревогой в голосе спросила Гуляйза у Аиткула.

Но Аиткул не знал ответа.

Гуляйза тяжело вздохнула и стала собирать в дорогу мужа и сына. Женщина завернула в чистую тряпицу несколько лепешек из молотого ячменя, кусок козьего сыра, ломтики сушеного мяса, заботливо все это уложила в узелок. Затем она принесла два турсука — сосуда, сделанных из выделанной кожи животных, в которых обычно башкорты брали в дорогу воду или кумыс — перебродившее конское молоко, его хранили в выдолбленных из цельного куска липы продолговатых чанах, время от времени перемешивая, превращая в пенистый напиток, который в жаркую погоду хорошо утолял жажду.

Один турсук она наполнила кислым молоком, а другой — водой, и все это подала мужу.

— День будет жарким, — сказала Гуляйза.

Аиткул посмотрел на небо. Вдали он увидел едва заметную тучку.

— После полудня будет дождь, — сказал он, наблюдая, в какую сторону движется туча. — Пусть Сагит, как вернется в стойбище, сначала сводит животных к водопою. К тому же коровы вылизали все камни, нужно положить им соль.

Немного поодаль от тирмэ паслись несколько двугорбых верблюдов-бактрианов — большие и величественные животные, они лениво щипали траву, медленно переходя от места к месту. Временами они поднимали головы на длинных изогнутых шеях и внимательно осматривались по сторонам, а затем вновь принимались все так же лениво щипать траву у себя под ногами.

— Нужно и их сводить к реке, — сказал Аиткул, указывая в сторону верблюдов. — Сегодня я хочу перегнать табун с дальнего пастбища ближе к стойбищу. Заодно и гнедую жеребую кобылицу пригнать и поставить в стойло; думаю, что она должна скоро ожеребиться.

— Хорошо, — сказала Гуляйза, внимательно выслушав мужа.

В начале весны, едва земля начала освобождаться от зимнего снега, то тут, то там покрываясь проталинами, из-под которых робко пробивалась наружу молодая трава, Аиткул со всей семьей, скарбом и табунами покинул зимовье и выехал на летовку в степь. Но, на его несчастье, к нему вернулась старая хворь. Она следовала за Аиткулом неотступно с тех самых пор, когда в начале осени 1700 года русская армия впервые выступила в поход против шведского короля Карла XII. Целью похода стало взятие хорошо укрепленной шведской крепости Нарвы, ключевого оборонительного форпоста шведов на западном берегу реки Норовы. В случае победы русские рассчитывали получить свободный проход к Балтийскому морю. Но богиня Фортуна изменила русской армии, и едва успев начаться, эта кампания уже была обречена на провал. Сказались плохая организация кампании, предательство иностранных командиров, холодная дождливая осень с размытыми дорогами, нехватка продовольствия и плохое снабжение. И, как итог, русские солдаты стали массово голодать и болеть, а нехватка фуража привела к падежу тяговых лошадей, перевозящих пушки, амуницию и снаряды. Войска царя Петра, потерпев сокрушительное поражение, вынуждены были отступить от Нарвы, неся огромные потери. Сам царь Петр, узнав о приближении шведских войск, которых вел к Нарве шведский король Карл XII, спешащий на помощь осажденному гарнизону, бежал, сопровождаемый своими ближайшими сподвижниками, в Новый город, а затем и в Москву, оставив командование русскими войсками саксонскому фельдмаршалу герцогу де Круа. В те далекие годы еще юный Аиткул в первый раз отправился нести кантонную службу, когда от каждого башкортского юрта, куда входило несколько семей, объединенные по родовому принципу, выделялся полностью экипированный всадник с лошадями, оружием и амуницией. Аиткул был в сотне, которая входила в башкортский минг — тысяча в составе иррегулярных войск, собранных из башкорт, татар-мишаров, черемисов, казаков, калмыков и переданных под начало генерал-фельдмаршала Бориса Петровича Шереметьева, потомка старинного боярского рода Шереметьевых. Сотня несколько дней пробиралась к Нарве по болотным топям, в обход Эстляндского хутора Рыунге — земли Лифляндии.

Потерпев первое поражение, царь Петр не оставил надежд взять Нарву и предпримет еще один поход, более подготовленный, и в итоге он завершится успехом. Россия получит неограниченное влияние над всеми лифляндскими землями и обеспечит себе беспрепятственный выход к Балтийскому морю. В память о том далеком походе у Аиткула каждую весну и осень будут опухать колени.

Вот и этой весной Аиткул несколько дней не выходил из тирмэ, оставив без присмотра свои табуны. Сагит в то время находился на дальнем пастбище, его несколько дней не было в стойбище, и он не мог помочь отцу. Как только Аиткулу стало легче, и он смог без посторонней помощи взобраться в седло, то без промедления отправился осматривать табун. В одном из косяков — группе из нескольких кобылиц и жеребца — он обнаружил молодую незнакомую ему кобылицу. Откуда она пришла и долго ли кочевала в этом косяке, он не ведал.

Аиткул подумал, что приблудная кобылица отбилась от чужого табуна, и, быть может, ее хозяин — один из его ближайших соседей или родственников, и через какое-то время он объявится сам. Но время шло, а хозяин не объявлялся. К тому же эта кобылица отличалась от тех, что паслись в здешних краях: низкорослых, с короткими, но сильными ногами, прямой и широкой спиной. У этой кобылицы были более красивые формы: длинная шея, стройные длинные ноги, линия ее спины имела красивый изгиб, и она была выше.

— Она непохожа на наших кобылиц, — сказал Аиткул, указывая рукоятью своей плети в ее сторону, когда он вместе с Сагитом отправился осмотреть табуны. — Думаю, что нам нужно бы заарканить ее и выяснить, кто ее хозяин.

Все башкорты метили своих животных особой меткой — тамгой, клеймом, на котором был изображен символ рода или хозяина животного.

Аиткул снял притороченный к седлу аркан — длинную скрученную из прочной пеньки толстую веревку с петлей на конце — и стал медленно приближаться к кобылице, пытаясь не спугнуть ее. Но кобылица, словно бы чуя грозящую ей опасность, не подпускала Аиткула слишком близко, так, чтобы он мог накинуть веревку ей на шею. Всякий раз, как Аиткул пытался приблизиться, она уходила от него все дальше и дальше. Эта игра в догонялки между животным и человеком, казалось, могла длиться бесконечно.

— Упрямое животное, — в сердцах произнес Аиткул, когда в очередной раз кобыла отбежала в сторону. — Так нам ничего не добиться. Обойди табун с другой стороны, — сказал он сыну, — чтобы отрезать ей путь, а я погоню ее на тебя.

Сагит объехал табун и встал с противоположной стороны в готовности погнаться за лошадью, если она попытается ускакать в степь, а Аиткул, стегнув своего жеребца, погнал его вперед во весь опор, рассекая табун и гоня кобылицу в сторону Сагита.

План Аиткула сработал: доскакав до Сагита, лошадь на какое-то мгновение остановилась в нерешительности, этого времени хватило Аиткулу, чтобы нагнать ее. Он ловким и точным движением набросил ей на шею аркан и, как только веревка обхватила шею кобылицы, он резко дернул повод, и его конь, подчиняясь всаднику, в тот же миг остановился, присев на задние ноги, поднимая клубы пыли. Петля аркана крепко сдавила шею лошади. Кобылица стала неистово подпрыгивать вверх, высоко подбрасывая задние ноги и пытаясь отбиться от Аиткула, но он крепко держал аркан, не давая ей вырваться. Борьба между человеком и животным длилась несколько минут, и все же ему удалось усмирить кобылу. Когда лошадь успокоилась, а подоспевший на помощь отцу Сагит перехватил у отца аркан, Аиткул, спрыгнув со своего коня, осторожно, чтобы не пугать животное, приблизился к ней и внимательно осмотрел ее. Тамги не было.

— Странные дела творятся на белом свете, — сказал Аиткул.

Он провел ладонью по красивой шее лошади, словно вырезанной рукой умелого мастера из дорогого сандала. Аиткул даже несколько раз прищелкнул языком, выказывая свое восхищение великолепно сложенным животным.

— За такую лошадь люди готовы дорого заплатить, — сказал он. — Странно, когда такое красивое животное свободно разгуливает по степи. У такой лошади непременно должен быть хозяин.

Лошадь повернула голову и, испуганно тараща свои большие глаза, посмотрела на Аиткула.

— Тор-р, тор-р (стой, стой), — проговорил Аиткул и потрепал ее по гриве.

Он наклонился и сорвал с земли пучок зеленой травы, протянул его лошади в знак примирения. Лошадь осторожно своими большими и мягкими губами взяла траву и стала жевать.

— Хяйбят, хяйбят (хорошая, хорошая), — проговорил несколько раз Аиткул, потрепав лошадиную гриву.

А она фыркнула и потрясла головой.

— Не так просто будет узнать, кому принадлежит эта лошадь, — сказал Сагит. — Думаю, что она пришла сюда из дальних степей, а останки тела ее всадника давно разнесли по степи хищные птицы.

— Тогда на ней была бы сбруя, — возразил Аиткул. — Нет, похоже, что она отбилась от своего табуна и кочевала по степи одна, пока не прибилась к нам.

На обратном пути Сагит спросил у отца, что он намерен делать с кобылицей.

— Всевышний сам решит, как нам следует поступить, — сказал Аиткул.

Время шло, а хозяин кобылицы так и не объявлялся, хотя новость о ней быстро разнеслась по ближайшим стойбищам. К Аиткулу стали приезжать соседи и даже люди из дальних стойбищ, чтобы посмотреть на невиданную в здешних краях лошадь. Они прищелкивали языком, удивленно качали головой, но никто из них так и не сказал Аиткулу, что это его лошадь или он знает, кто ее хозяин. Некоторые из них даже предлагали Аиткулу продать ее, сулили ему большие деньги, но Аиткул не соглашался.

— Нет не продам, — говорил Аиткул.

В один из дней Аиткул обратил внимание, что кобылица ведет себя как-то странно: она не отвечает на ухаживания жеребца, всякий раз отходя от него в сторону, когда он приближается к ней. Осмотрев ее внимательнее, он понял, что кобылица готовится стать матерью.