Вольнодум

Пётр Петрович Леонтьев

Книга «Вольнодум» объединяет две поэмы («Родина Счастья» и «Вольнодум») и цикл рассказов «Капли». Речь идёт о людях, озабоченных судьбой России, пытающихся разобраться в событиях страны и принять посильное участие в устройстве её судьбы.Надо понимать: как бы мы ни старались наполнить мир честностью и добром, зло неизбежно, и нужно быть всегда начеку, готовыми его отразить.

Вольнодум.

Книга вторая.

Три отца

I

Всю жизнь свою,

С пятнадцатилетнего юнца,

Я жду с работы своего отца…

Я жду,

Когда мои незрелые,

Упрямые мозги

Пронзят

Усталые, тяжёлые шаги,

Когда в душевной скважине вины моей,

Правдивостью скрипуч,

Вдруг провернётся

Неизбежный ключ,

И, выверлом

Заранее виня,

Отец мне душу вскроет

Истиной огня.

А я,

Безопытный,

Имея только лишь упрямый нрав,

Хочу кричать,

Что мой отец неправ.

Но что я мог сказать?

Что мог?

Передо мной сидел

Усталый Бог.

Мой Бог! Отец!

И я,

Виня себя, его винил

В том, что он прав,

И, зная все вины свои,

Его боготворил.

Но что я мог сказать?

Что мог?

Передо мной сидел

Больной, усталый Бог.

А я не знал,

Как мне с собой

Его соединить,

Как обожание моё

К нему мне объяснить?

В комок слипались

Заскорузлые слова

И тупилась невольно

Голова.

И только на вопрос его:

— Ну, как прошёл твой день? —

Я мямлил дребедень,

Что вот, мол, в школе

День прошёл,

В общем, хорошо.

— Ну-ну, а что ты там узнал?

Что нового ты для себя понял? —

Я на тропу привычную

Ступаю поневоле:

— Да вот, дела решали в комсомоле.

— Что за дела? —

И стыдно мне признаться,

Что это мною комсомол решил заняться,

Что дважды прогулял уроки я,

Что сдуру

Решили с другом мы

На льдине

Прокатиться по Амуру.

Когда меня спросили:

— Как ты мог? —

Мой друг ответил:

— Виноват

Весенний ветерок. —

Класс грохнул.

Только Нинушка,

Малюсенькая классная моя,

С любовью глядя на меня,

Сказала:

— Петя, ведь ты клялся.

Ну, как ты так опасно

На льдине прокатиться

Догадался?

Неужто вызывать мне

Твоего отца?

Ведь комсомолец ты. —

Я, от стыда не чувствуя лица,

«Причём тут комсомол? —

Грублю. — Причём отец?

Да, виноват я, да, подлец.

Но сам я по себе

Живу в своей судьбе.

Век подвигов прошёл…» —

— Нет, ты не прав.

Мне памятью сильна

Война.

Еврейка я. Войну в тумане,

Как в небытье,

Я провела в Биробиджане.

В провале ночи,

В безнадёжность глядя,

Шептала я:

— Как там, в Германии,

Моя сестра и дядя?

Давно погасла тьма,

Горит победы свет,

А дяди нет,

Да и сестрёнки нет.

Не надо

На судьбу свою грешить,

А нужно просто

Честно жить.

Пусть будут честь и труд

Судьбы твоей подстрочник,

И это станет

Подвигу источник.

И повторяю:

Чтобы подвиг совершить,

Немногое нам нужно:

Просто честно жить.

Да, Нинушка могла сказать,

Да так,

Что ни добавить, ни отнять.

И вот, теперь стою —

И глаз мне не поднять.

Я в классе так стоял,

И дома так стою.

И гложет стыд меня,

Не за проступок даже —

За подлое сыновье:

Кто я такой, чтоб тратил

Великий мой Отец

На мелочи мои

Своё здоровье?

Великий мой Отец,

Который жизнь отдал,

Чтоб выиграть войну,

Не спал и голодал,

Меня и всех спасая.

И вот теперь он, глядя на меня,

Через меня ж

Мельчал.

Он так любил меня,

Души не чаял,

И Он, огромный,

Через мелочность мою,

Мельчал и таял.

И я молчал.

Я не заметил,

Как он лёг.

Он нёс свою усталость,

Словно крест.

Усталостью его

Грозил мне Божий перст.

И я у ног —

Его —

Весь виноватый,

Сидел.

Ведь знал я,

Что проступок мой не прост,

Заложен в нём

Предательства крысиный хвост.

За скромным ужином,

Пока я с ним сидел,

В глаза ему смотреть не смел.

И почему-то мучил

Воспоминанием

Простой недавний случай.

К Восьмому марта класс мне поручил,

Чтоб я подарок Нинушке купил.

И думал я совсем немножко:

Купил ей тёплые трусы и поварёшку.

В газеты тот подарок закрутил

И ниткой замотал и закрепил.

Я бережно понёс пакет бумажный:

Отец мой подтвердил,

Что то, что я купил,

Для Нинушки подарок будет важный.

В конце урока наш комсорг

От класса поздравление кудрявое исторг,

И я без чувств почти что был,

Когда на столик перед Нинушкой

Газетный свёрток положил.

От смеха Нинушка

Едва не опрокинулась со стула,

Когда подарок развернула.

Смеялся класс.

А подо мною пол

Куда-то вниз пошёл.

Стоял я перед классом,

Чуть не плача.

Но Нинушка, вскочив, щекой горячей

Прижавшись к носу моему,

Вдруг стала обнимать,

Потом к мальчишкам подбегать и целовать.

И, перецеловав мальчишек массу,

С весёлым смехом выпрыгнула

Вон из класса.

Тот случай был простой, но в голове

Моей светил так ярко!

Наверно, Нинушку никто

Не радовал подарком.

И я узнал потом,

Что в эту самую войну

Погиб отец её

На фронте

И, говорят, в плену.

И тот, кто мне сказал,

Случайно заикнулся:

Мол, хорошо, что Нинушкин отец

Погиб, а не вернулся,

Иначе (это знал и я)

Была б у Нинушки

Предателя семья.

Когда же кончилась война,

Мать источилась горем,

Была совсем больна…

И Нинушка теперь одна.

О Нинушки судьбе

Тихонько все грустили,

И мы малютку нашу

Классом всем

Жалели и любили.

Не мог уснуть я.

Из окна

Мне пела струнами луна,

Лицом своим, как в ризе,

Напоминала Изю.

И в голове неясный звон…

И снился мне тревожный сон…

Сон первый

Беспечно пролетая, край горы

Крылом своим случайно тронут ветры —

Замрёт вокруг земля на километры

От звука скальной, царственной игры.

Так, Изя, золотой еврей-скрипач,

Смычком своим души моей коснулся,

Вошёл в меня тот звук и не вернулся,

Звучит во мне всю жизнь той скрипки плач.

Молитва детства, матери броня,

С божественной игрой соединилась,

И тьма с пути сошла и разъяснилась,

И правда та уберегла меня.

И с детства эта песня надо мной,

Как птица озабоченная, вьётся,

То памятью-крылом меня коснётся,

То будто хочет защитить собой.

Сон памятью-крылом меня накрыл,

Слезой-бальзамом душу окропил…

* * *

Я видел солнцем освещённый двор,

Детей кричащий, неуёмный хор,

Отца и мать, весёлых и красивых,

Любовью озарённых и счастливых.

И я среди детей отцом гордился

И материнской нежностью светился.

И в песнях и в стихах внушали мне,

Что я живу в прекраснейшей стране,

И знал я сам, что лучшей нет на свете:

Не зря кругом поют и пляшут дети.

И дядя Вася, бывший красный конник,

Не зря раскрашивает детский домик,

Бревно условно в лодку превратил,

Он к коммунизму будто с нами плыл.

И, палки обратив в орудий дула,

В пути стреляли мы по кап-акулам.

— Нам акула нипочём, нипочём!

Мы акулу кирпичом, кирпичом!

И — для меня:

Плыл к раю коммунизма весь наш двор:

И хрюканье, и лай, и птичий хор,

Красавец Изя, Брана, хрюшка Машка,

В траве кузнечик, мелкая букашка,

И дворник злой, смешной беляк-холоп,

И даже таракан, и просто клоп.

Ведь в коммунизме будут все равны,

Там всё для всех — прекрасней нет страны.

Глазами я ловил свою любовь,

Девчонку Сару, пел я вновь и вновь:

— Ах, Сара, Сара, Сара-Сарана,

Прекрасная, чудесная страна!

Таёжный край, Хабаровск милый мой,

Ты грезишься мне Сарой-Сараной…

Но дядя Вася говорил не зря,

Что нужно нам держать сухим заряд,

На суше, в море, в океанах выси

Подстерегают вражеские крысы.

Лишь только дом свой люди возведут,

Как крысы набегают — тут как тут.

И крысы хоть, как правило, и трусы,

Но райский пряник, ох, как им по вкусу!

Да, дядя Вася очень мудрым был,

Не зря он в Красной коннице служил…

Но вот она —

Война…

А дальше — испытания метелью хмурой:

В низовиях Амура —

Пронге,

Следом — остров Сахалин.

Места, где всю войну

Мы с мамою скитались,

В душе навеки шрамами остались.

Над каждым шрамом нежностью дрожу,

Любовью-памятью над ним кружу…

Но память-птица мчит меня невольно

В Хабаровск, где отец,

В его войны зимовье.

Фонарь над пристанью. Отец один

Уж сколько лет стоит, нас провожая…

Струну судьбы

Врага рука —

Ошибка роковая —

Рванула. Этот стон

Остался навсегда.

И этот сердца плач

Забыть я не могу:

Гудок прощальный.

Тьма — палач.

Отец на берегу…

Не мог тогда понять

Я собственную мать:

Неужто обстоятельства —

Причина для предательства?

Я спорил, вредничал, кричал,

Впадал в каприз и обвинял.

И сам я весь перед отцом —

Комок вины.

Не признавал я

Обстоятельства войны.

Я отвергал

И голод,

И холод:

Ведь нет мучительнее ада,

Чем муки Ленинграда…

А — на Сахалине

Гремел набат:

Ленинград-

Ад-ад!

А в чёрной мгле, в Хабаровске,

Боролся, знал я, голодал отец,

И я ручонками тянулся,

Хотел вернуть ему венец,

Тот светлый нимб,

Мой талисман любви,

Благодаря которому,

Не видя и лица,

Шестым я чувством

Чувствовал отца.

И мама говорила,

Что чем больше он терпел,

Тем крепче каменел.

И чем он больше каменел,

Тем ярче нимб моей любви

Над ним горел…

О, как я ненавидел злую тьму —

Проклятую войну!

А мама мне:

— Сыночек, спи.

Мы терпим все, и ты терпи.

Придёт и наш звоночек.

Терпи, терпи, сыночек.

Война — крысиный чёрный пламень,

Не по зубам ей веры камень.

Ты видишь, среди злобной тьмы

Все дружно каменеем мы.

Плачь об отце. Твоей слезы,

Нет для врага грозней грозы.

Ведь руша детства долю,

Он рушит Божью волю.

Плачь, мой сынок, и засыпай,

И пусть тебе приснится рай.

Тот рай, что истинно прекрасен.

Забудь про тот, что дядя Вася

Всем вам сулил, детишкам.

Оставь тот пряник мышкам.

Спи, мальчик, баюшки-баю,

И слушай песенку мою.

Песенка мамы

У Сахалинских берегов Три брата

Стоят по пояс в море — три скалы.

Вернуть свой ключ от счастия когда-то

Три нивха к Дэву-чудищу пришли.

И, зная Дэва подлую породу,

Про то, как он коварен и могуч,

Они пошли на подвиг для народа

И хитростью отняли счастья ключ.

И злобный Дэв, свои теряя силы,

Трёх нивхов всё же в скалы обратил,

Но местью наказать народ счастливый

У злого змия не хватило сил.

Бросается на братьев диким штормом,

Раскрытой пастью пенных волн орда,

Но крепко охраняет входы к порту

Стальною волей скальная гряда.

Спи, мой сынок, и мы, как нивхи-скалы,

Суровым камнем волю укрепим,

Мы веры струнами, как сталью Сталин,

Страну свою в скалу объединим.

И не посильна вражескому стану

В суровом камне скрытая гроза…

И пусть тропинкою к победе станет

Твоя чистейшая слеза…

Так мама пела, в пене зыбкой

Мелькали золотые рыбки,

Качались мамины слова

И тяжелела голова.

Три брата, Александровск-порт, Хабаровск дальний…

Во сне я видел камни, камни,

И по камням, как по мосту,

Через пролив Татарский шёл я к своему отцу.

Пройдя к Амуру путь немалый,

Встречал я скалы, скалы, скалы…

Вот пристань и фонарь ночной,

Отец во тьме застыл скалой.

Летают туч над ним угрозы,

Срывают ожиданья слёзы,

Но даже слёзы веры пламень

Вдруг превращает в твёрдый камень.

И ком вины в моей груди:

— Отец, прости, прости, прости!..

Я весь виною содрогаюсь…

В слезах я просыпаюсь…

Луна всё Изею смотрела,

Струной-лучом мне скрипка пела.

И рад я был, что сну конец:

В соседней комнате дышал отец.

И билось сердце тёплою волной:

Отец мой рядом,

Он со мной, со мной, со мной!

И вдруг укол моей вины

Внутри волны.

И снова ком в груди:

— Отец, прости, прости, прости!

B вновь аккорд далёкий сыплет слёзы,

И новый сон, и грёзы…

Второй сон

Я вижу снова порт далёкий

И мыс знакомый Жонкиер,

Несчастных беженцев потоки

С борта на трап, как сквозь барьер.

И солнце дарит людям вспышки

Своих приветливых лучей,

И беспризорные мальчишки,

И я с компанией своей.

И каждый всем, что есть, наивно

Делиться с беженцем готов,

И так мы все гостеприимны

С улыбкой чистой детских ртов.

И делимся мы добрым словом,

Кусочком хлеба и уловом,

Спокойным небом и водой,

И Сахалинскою землёй.

Невольно распирает чувство тайное:

Уж до чего мы разлюбезные хозяева!

И рады мы, что мы нужны

Друзьям, страдальцам от войны…

Однажды в сильный летний дождь

Дорогу мы перебегали

И странный брошенный мешок

Случайно в луже увидали.

Мы подбежали, и слегка

Рукой коснулся я мешка.

Но как мы сердцем содрогнулись,

Когда шинель вдруг распахнулась

И поднял голову солдат.

В глазах его был сущий ад.

Безногий, он, казалось, сдался;

Казалось, с жизнью он прощался.

И мы мальчишеской семьёй,

Всем хулиганским сердцем слились,

Усилья рук соединились,

И мы снесли его домой.

А дома мать его ждала.

Она, как сына увидала,

В момент шинель с него сорвала,

Нас, хулиганов, целовала,

Нам угощенья предлагала,

Но отошли мы от стола.

А тут — невеста на порог,

В слезах кричала:

— Как ты мог?!

Как мог ты, милый, мне не верить?! —

Но были мы уже за дверью.

Мы разбрелись все по домам,

На сердце тяжко было нам…

Потом по рынку мы шныряли,

Солдата этого видали.

Играл баян. Солдат без ног.

Звучала песня «Огонёк»…

Я заболел. От боли вился.

Стонал, и плакал, и молился.

Молилась на коленях мать.

Врачи не знали, что сказать.

Была зима, но шла к концу.

Решила ехать мать к отцу.

Но, в ожиданье навигации,

Впадала в нервную прострацию.

Болела мать моя сама.

Сводило горе мать с ума…

Мне видится картинка:

Горит-коптит коптилка,

Откуда-то издалека

Мать принесла мне молока.

Замёрзлый маленький кружок,

Надежды слабый огонёк:

Вот, напою-ка сына —

Авось, вернётся сила.

Но в голове моё сознание

Качает тенью ламинария.

Без мамы молока не пью:

Как обделить мне мать свою?

Я в ней души не чаю,

Собою угощаю…

Читаем вслух «Евангелие»,

Мать призывает ангелов.

— Отец Всевышний, помоги…

Прости грехи… прости долги… —

Молитвы оба мы поём.

Мать — за меня, я — за неё.

На стенке рядом три лица:

Лик Бога,

Сталина,

Отца.

Смотрю на эти лица,

Молюсь — не намолиться.

Я всем троим молиться рад

За мать, себя, за Ленинград.

Соседи из барака

Слыхали, как я плакал.

Слезою каждый взгляд мерцал:

Глаза — раскрытые сердца.

А мама:

— Сыночек, глазки закрывай,

Послушай песенку про рай.

Ты помнишь, дядя Вася

Однажды домик красил?

Потом вы плыли на бревне

К прекрасной, сказочной стране?

Не зря для вас он так старался,

За рай земной ведь он сражался,

Ведь красным конником он был,

Он у Будённого служил,

За рай тот многих погубил…

Я маму, слушая, не слышу.

Шуршат в углу барака мыши.

В мозгу больная круговерть:

В тенях барака вижу смерть.

Гляжу я в мамины глаза:

Что в утешенье ей сказать?

Я всем усилием души

Стараюсь боль свою глушить:

Смеюсь сквозь слёзы, но невольно

В движенье вскрикиваю болью.

И вижу: каждая слеза —

Удар по маминым глазам,

При каждом стоне, мне казалось,

В тоске душа её сжималась.

И я от страха цепенел,

Зажав дыхание, терпел.

А мама мне в тиши ночи

О душ бессмертии журчит,

О том, как Божий сын Христос

Всем нам спасение принёс,

Во имя нашей жизни вечной

Он принял муки человечьи.

И я, как Он, хотел терпеть,

Прогнать больную круговерть…

Ведь боль моя — для мамы смерть…

И в эту смерть мне как не верить?

Ведь умерла подружка Вера.

В мороз, в метель малютку белокурую

Тащили мы ко мне с температурою.

Я за значок, казалось мне, красивый, красненький,

Для кукол трём своим подружкам, трём сестричкам,

Резал галстуки,

На рынке мамой выменян запас для юбки.

Как Верочка смеялась! Веселилась!

Розовели щёчки, губки.

И хоть потом от мамы мне досталось,

Но всё же с мамой мы решили:

Что за малость

За то,

Чтоб Верочка в конце печальной жизни

Насмеялась!

И как от слёз барак,

От горя не ослеп,

Малютку видя в кружевах

(Обмененных на хлеб)?

Сидела в изголовье

Верочкина мать,

Глаз с дочки не сводила,

Ей галстучную куколку

В гробик положила.

Частицу моего ей положила «я»…

Вина моя! Вина моя…

Всю жизнь не лажу я с собой —

Ложусь с виной… Встаю с виной…

Я плакал от тоски великой,

Но мама предлагала

Обратиться к Лику:

Встань на колена, помолись.

Мы все грешны. На Бога положись…

Однажды Настенька

(Так звали мать покойницы)

Прижав меня, просила успокоиться:

Болела Верочка. Тут нет ничьей вины.

Но грезились мне гроб, проклятые блины…

Я всю картину ясно вижу.

С тех пор я поминанья ненавижу…

В углу барака виделась печальная луна…

В душе звучала Изина струна…

Под этот лунный перезвон

Ко мне спускался сон…

И мамочка со мною засыпала.

Но всё ж потом бесед своих не забывала.

Сквозь сон мне будто напевала:

Ты помнишь, к раю коммунизма плыл весь двор:

И хрюканье, и лай, и птичий хор,

Красавец Изя, Брана, хрюшка Машка,

В траве кузнечик, мелкая букашка,

И дворник злой, смешной беляк-холоп,

И даже таракан, и просто клоп.

Уж коль серьёзно дядю Васю слушать,

То в рай стремятся те,

Кто просто хочет кушать.

Зачем тогда и рай?

Наполнил сыть свою —

Вот и считай,

Что ты в раю.

Но мама, видно, сильно ошибалась,

Когда смеялась.

Хоть я в то время и ребёнком был,

Но много наблюдал

И обо всём по-своему судил.

И хоть болел я,

Труден был мне разговор,

Но мысленно вступал я с мамой в спор.

И, чем слабее мне казалось мамино здоровье,

Тем спорил я ожесточённей.

Я за неё сражался:

Мамочка, живи, не умирай!

Я ненавидел мёртвых рай!

Однажды мне отец всё просто объяснил:

Мол, бабушкин и мамин рай —

Для тех, кто смертию почил.

С тех пор я, хоть для умерших, как Изя или Вера,

Рай в небе признавал,

Но для живущих, дорогих безмерно,

Упорно отрицал.

Опять-таки — отец:

— Ты хочешь умереть,

Чтоб рай небесный посмотреть? —

Вопрос настолько был ужасен,

Что всей наивною душой

Я был за дядю Васю.

Пусть буду лучше жить,

Хоть даже и во зле,

Но свой построю

Коммунизма рай

Я на земле.

Но как мне было всё же совместить

Две правды, две любви?

Решил я жить

С двумя — отца и матери —

Не жертвуя ничьей из них, не отвергая,

Не решая,

Чья более мне дорогая.

Всю жизнь хожу я с этим грузом —

Связались две дороги, два пути

В единый узел.

Я в школе октябрёнком был тогда,

На левой стороне груди

Сияла красная картонная звезда.

Я звёздочки с рождения любил,

За них, что хочешь, мог отдать,

Я настоящую солдатскую звезду

На шапке с гордостью носил.

И песни пел про доблестных танкистов,

Про смелых лётчиков, про храбрых моряков,

И думал про себя, что истинно

Я сам таков.

Чтоб доказать себе и всем,

Как «честь мне дорога»,

Искал для драки я

Среди друзей врага.

И редкий случай был,

Когда б свой нос

Расквашенным домой я не принёс.

И в мире не было певца горластей,

Чем я,

Когда вдруг мамочка возьмёт

Свой от халата хлястик.

Чем дальше из барака доносился вой,

Тем для друзей я выше был герой.

Я грешен был кругом.

Но в том и сила,

Что мама верою своей

Меня лечила.

Я изощрялся и орал,

Тем не смущаясь,

Что лёгкий хлястика «удар» —

Такая малость!

Но мама плакала всерьёз,

Душой болела.

И я не мог терпеть тех слёз,

И грешным телом,

Чтоб только маме угодить,

Бросался на колени,

У Боженьки просить

Прощенья.

Я Богородицу прошу

Простить смиренно,

Через минуту я встаю

Легко с колена.

— Ой, мама, Боженька сказал,

Я это сам заметил,

Он прямо так и прошептал:

«Прощаю, раб мой Петя»

— Неужто так Он и сказал?

— Ты думаешь, я будто врал?

Так прямо и сказал. —

И мамочка сияет

От такой прекрасной вести, —

Не знаю уж, действительно ль мне верила? —

Скорей рубашку со звездой снимает,

Мне надевает крестик.

А вечером —

Соседских бабушек собрание.

Слепой коптилки свет.

Читаю бабушкам «Евангелие».

Укоров совести пропал и след.

Наутро — снова звёздочка.

Геройства день пришёл.

Судьёй нам — дядя Стёпа,

Моралью —

«Что такое хорошо».

И я не знал, не понимал,

Что дважды в день

Я предавал..

Я жил, как мог, по обстоятельствам.

Причём же тут предательство?..

* * *

Но можно ведь и обстоятельства создать,

Чтоб всех и всё кругом предать?????…