Фамадихана

Павел Лигай

Фамадихана – это ритуал почитания мертвых у племен Мадагаскара. Танцы с мертвыми. Беспокойное переворачивание костей, чтобы мертвому не было скучно. У русских людей (да и у многих народов вообще) нет такого неоднозначного ритуала, но само явление фамадиханы на имманентном уровне не ново. Люди теряют людей, а потом с этой памятью живут годами, не отпускают ее. Те же танцы с мертвыми, та же фамадихана.Герои повести танцуют с мертвыми на протяжении всего повествования. Но жизнь продолжается.

Дизайнер обложки Мария Борисовна Фелицына

© Павел Лигай, 2023

© Мария Борисовна Фелицына, дизайн обложки, 2023

ISBN 978-5-0060-8872-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Посвящается Насте К.,Звездочке

С любимыми не расставайтесь!

Всей кровью прорастайте в них, —

И каждый раз навек прощайтесь!

Когда уходите на миг.

«Баллада о прокуренном вагоне», А. Кочетков, 1932

1

Тоня Свешникова покидала Борисоглебский Бор.

За все двадцать семь лет жизни ей не были знакомы переживания от дороги. Она не страдала от морской болезни, она весело смеялась, когда транспорт подскакивал на кочках, и ее не смущал запах бензина. Впрочем, покидая город в один из последних дней августа, Тоня испытывала досаду и чувствовала, как холодеет затылок.

К чему бы это, думала она и не могла понять своих предчувствий. Наверное, все из-за расставания с друзьями. Сколько их у нее? Много! И со всеми она увиделась, ко всем обещала вернуться. Но младшая сестра — Алиса, самый важный друг на свете. С ней они прощались проникновенно и растягивая минуты, и не замечая, как скоро завершается ночь.

Долго обнимались на крыльце и не могли закончить разговор — два светящихся под светом фар силуэта. Одинаковые на вид и одновременно разные. Обе аккуратно изваянные, питающие любовь к светлой одежде и привыкшие завязывать на тонких шеях шелковые платки. Старшая была ростом чуть выше и время от времени обрезала свои пшеничные кудри, а младшая давала им размашисто расти до плеч, и так двух сестер могли различать. У Антонины оказывались выразительные серые глаза, у Алисы — птичьи темно-карие угольки, но взгляд один и тот же, свойственный их семейству — выразительный и пытливый. А вот вздернутые узкие носы были неотличимы.

— Я буду скучать, — обещала младшая.

— Куда ты денешься, лисенок, — ничуть не сомневалась старшая.

На пунцовых губах Антонины светилась улыбка, и Алиса училась у сестры оптимизму, но не всегда могла так хорошо скрывать досаду. Ее розовые губы вздрагивали, ей хотелось плакать, и она пересиливала себя, потому что Тоня не любила слез и убеждала посмеиваться над обстоятельствами. Она всегда говорила: «Жизнь широкая и длинная. Ты всегда успеешь поплакать — лучше смейся. Нет ничего полезнее для печени и души».

— Ты все взяла?

— Алиса, сколько раз говорить тебе. Нельзя взять все. Если бы я только могла.

Если бы она только могла! Взяла бы с собой их большой дом, город, здешний мир, синеву борисоглебских незабудок и Обь. Но удалось взять лишь то немногое, что влезло в багажник и не помешало запасному колесу: чемодан, плащ и проигрыватель с ручкой. Большее желтая «Волга» увезти не могла.

Широкие круглые фары подсвечивали взвесь медленно оседающих капель. Туман, окутывающий машину, оставлял на ней влагу — на стеклах, на капоте, на зеркалах заднего вида. Старшая захлопнула багажник и, поцеловав Алису в лоб, кинула пиджак на заднее сиденье и уселась за руль.

— Ты не замерзнешь так?

— Нет.

— Он встретит тебя? Надо было ехать на поезде. Были хорошие места в купе, вообще недорого. Самолет — это так странно и ненадежно…

— Прекрати.

— Что прекратить?

— Прекрати волноваться. Все будет хорошо. Жизнь — это happy end. И еще. Не слушай маму с папой: они сами не знают, чего хотят. Не дай бог, если заведут тебя в свои дебри. Что еще? Пей натуральный сок и не кури, не налегай на вино и, если ешь сахар, не притрагивайся к варенью, и наоборот. Кажется, все. Целую. Люблю, — и тепло поцеловала сестру в лоб.

— Позвони, когда доедешь, — напутствовала Алиса и знала, что связь между ними настолько хороша, что сестра позвонит задолго до прибытия.

Где-то через три или четыре часа Антонина окажется в придорожном кафе, наберет оттуда и пожалуется на плохой кофе и на отсутствие чертовски вкусного вишневого пирога. Алиса посмеется, они проговорят четверть часа, а потом разъединятся, и чуть позже Тоня опубликует в Сети историю про длинный-длинный Чуйский тракт. Доедет до Барнаула, там сядет на самолет и вылетит в Санкт-Петербург…

Что еще нужно для доброго пути? Ничто сестер не разлучит, ничто их не остановит. От этой связи длинная-длинная дорога покажется пустяком. Всегда хорошо ехать, когда за тебя держат кулаки.

Они пожали друг другу теплые руки, нехотя разжали их и безмолвно согласились, что настала пора расставаться. Алиса отошла к крыльцу и села на ступеньки — ее дрожащая рука застыла в прощальном жесте. Сквозь лобовое стекло «Волги» была различима улыбка сестры. Приборная панель излучала теплый оранжевый свет, падающий на лицо Антонины, и Алиса удивлялась, как естественные жизненные мелочи подчеркивали эту красоту.

На ум пришла неопровержимая мысль, что жизнь Тони — это действительно happy end, где она — культовая актриса, а солнце — фонарь на съемочной площадке. Вместо софтбокса — туман. Жизни таких людей всегда идут по маслу, а все их истории — это бесконечная череда легенд, от созерцания которых ты вспыхиваешь вопросом: «Почему они не происходят со мной?». По всем законам жанра все это происходит с ее сестрой — она едет прочь из города, решается на рискованный поступок и оставляет зрителя наедине с титрами.

У нее великая судьба — где-то об этом точно написано.

Они обменялись взглядами, и сомнения охватили Тоню.

Ее сестра — хороший человек, но уязвимый и начинающий разочаровываться в жизни. Почти год назад бесследно исчез ее лучший друг — Саша Бурелом. Он испытывал швертбот на середине широкой реки, начался ураган, и судно перевернулось. Организовали поисково-спасательную операцию. Нашлось много волонтеров, что обследовали тот и этот берег. Водолазы сутками щупали дно, но тело не нашли. Родственники Саши смирились с выводами расследования: сильный ветер развернул гик, тот снес подростка в реку, и сильное течение унесло тело из области поисков.

Как-то решилось само собой, что в поисках больше нет смысла. Потом из дома ушли волонтеры, и Сашины черно-белые фотографии, угнетавшие город, стали тихо пылиться и пропадать. Всем только и запомнилось, что в день исчезновения он был в вязаном свитере с глубоким воротником, как у Хемингуэя, вдруг помолодевшего на полвека. Все запомнили, что рост его составлял целых сто семьдесят шесть сантиметров, а в особых приметах были указаны рыжие-рыжие волосы. Через дефис. И что с того?

Мать Саши Бурелома, бесцветная женщина, еще при жизни сына считала, что в этом большом и круглом мире все кончено. В ней не осталось ничего, кроме безысходности. Одна Алиса пыталась убеждать всех — но, наверное, больше себя, — что с Сашей все в порядке, что он просто заблудился и когда-нибудь вернется домой.

Время шло, а надежды не оправдывались. Спустя год в воздухе осталось витать только что-то неладное. Обычное в такое время люди переосмысливают трагедию — от самых смелых надежд переходят к принятию, и так бывает, что к моменту обнаружения тела люди свыкаются с горем.

Что могло твориться в голове младшей сестры, при всем своем душевном родстве даже Антонина не могла представить. Привыкла или не привыкла? Больно — уж точно.

Месяц назад до Алисы дошли слухи, что родственники Бурелома хотят признать его умершим через суд. Наверное, чтобы по-человечески проститься и установить кенотаф рядом с местом исчезновения. Эти слухи только обострили ее терзания: она все чаще злилась на общество и на себя за вспыхивающие в ней сомнения. «Как можно хоронить живого человека!» — возмущалась она.

Вчера большой дом Свешниковых впервые за последний год широко праздновал: пили ром и вино, закусывали сладкими арбузами и запускали фейерверки. Слушали музыку — громко и вызывающе, чтобы вся округа знала о празднике. Десятки легендарных голосов неслись над яблоневым садом до соседних улиц — Меркьюри, Боуи, Цой и «Сектор Газа». Друзья провожали Тоню с искренним весельем, вот только в череде многоголосого празднества не могло быть незаметным отсутствие Саши. Его не хватало, не хватало той энергии и заливистого смеха. Казалось, только недавно он мелькал огненно-рыжей головой среди них, безобидно-жадно хватал происходящую вокруг жизнь в объектив синих глаз и радовался полученным кадрам. Люди видели, как его постоянно надо было всему учить. Лишь мудрейшие понимали, что так парень поддавался чужому порыву — из-за великой порядочности. Если бы только окружающие знали, как много ему известно о мире…

Алиса любила Сашу и, догадывалась Тоня, осталась еще больше озадаченной после сегодняшней ночи. Праздник был не тот. Пили, но не решались пьянеть, к полуночи уже не шумели и не ходили смотреть на реку, когда над Борисоглебским Бором расстилалось большое звездное небо. Обь отражала все: единство пришедших людей и пылающих звезд, больших созвездий, планет и гор на земле. В эту ночь друзья поняли, что без Саши все вокруг не выглядит таким особенным и нужным, как прежде.

Тоню на миг охватили сомнения — стоит ли оставлять сестру, пусть и на время… Но ничего страшного не случится. Алиса — сильный человек. Последний аргумент оказался убедительным: машина задрожала и изготовилась к поездке. В ней загремела механическая жизнь.

— Все будет хорошо. Это закон жанра, — произнесла Антонина вслух, надеясь, что сестра все поймет по движению губ. Та не могла не понять, кивнув со сдержанной улыбкой.

Вся эта поездка ненадолго. Туда и обратно, прямо как у Толкина.

Машина тронулась с места, развернулась к шоссе и покатилась, наращивая ход по грунтовке. Дорога, зажатая меж плотных стен шиповника, становилась узкой, и колючие ветви угрожали расцарапать машину. Пусть им никогда не удавалось добраться до «Волги», Тоня чутко крутила руль и от каждой угрозы сжимала его все крепче, затаив дыхание. Она специально занимала себя управлением, выглядывала мелкие опасности и озиралась на кусты, лишь бы тоска не охватила ее всю — так ей не хотелось покидать родной дом. Потом, оказавшись на шоссе, Тоня не торопясь объехала любимый город.

Он все еще спал. Древний, но в большей своей части выстроенный ссаженными ручищами великанов двадцатого века. Они были одеты в стершиеся шинели, а на их головах сидели суконные шишаки, обрамленные красными звездами. Грубые лицами, разгоряченные, великаны принесли с собой много: вытрясли местных жителей из бараков и дали им высокие дома, в окнах которых загорелись теплые огни; построили электростанции и провели дорогу к остальному миру — по воздуху, земле и воде.

До них здесь тоже кто-то был — кто-то стародавний оставил след в культуре, непонятый до сих пор. На севере города возвышался великий синий холм, и у его порогов зарождался могильник этой культуры, пронизанный глубоким почитанием предков. Дедушка рассказывал Тоне легенду о том, что когда-то в эти края, спасаясь от суеты доисторического мира, пришли первые люди со всех окраин света, вооруженные надеждой осесть там, где не будет опасностей первобытной жизни. Нашли ли они покой, осталось тайной. Однако первый человек, настигший обетованную землю, умер своей смертью и, быть может, первым на весь древнейший мир узнал, каково это — умереть без обиды. Как показали раскопки, которым дедушка Тони посвятил четверть жизни, первого человека погребли у порогов синего холма и щедро снабдили дарами в посмертный путь. Из камней, исписанных охрой, выложили курган — отметили место, где с той славной поры оставляли всех, кто мог с чистой совестью угомониться.

И куда Антонина неслась, раз лучший мир, выбранными древними людьми, был тут? Даже угрюмые великаны двадцатого века выдолбили в близлежащих скалах лица своих бессмертных вождей. И от прошлого сохранили историю и имя: Борисоглебский Бор — почти Голгофа, что, помимо Дисмаса, возможно, исправила бы и Гестаса. Не для неба, скорее для бессмертной жизни на земле и для земли, в которой раскинулись цветущие луга, объятые тайгой, рассекаемой прозрачными водами алтайских рек. Эти воды неугомонно движутся, все время бегут и так поддевают человека двигаться вместе с ними. Тоня чутко ощущала и любила эту жизнь. И все-таки ей приходилось покидать Борисоглебский Бор.

Сначала машина катилась аккуратно, будто нащупывая дорогу под собой. Потому что Антонина застала медленный и длинный железнодорожный состав и сопровождала его до границы города. Состав тащил за собой синие вагоны и мерно постукивал, уходя вглубь страны, под горную гряду. У границы города их разделила река, и скоро состав затих вдали, замелькав среди сосновых стволов огоньками окошек. И тогда уж машина двинулась проворнее, пусть и по спящим улицам города, но ловко и быстро. Антонина то давала газ, то отпускала педаль и замирала, прислушиваясь к машине. Железная подруга не подводила.

Ей оставалась последняя остановка в черте города перед долгой дорогой на юг: недалеко от заезда на великий — цветущий синими незабудками — холм, с которого открывался вид на могильник, на горы и Обь с притоками. Здесь последняя граница города перед встречей с очередной цивилизацией. С нижегородской или московской — это другой разговор. Антонина заглушила двигатель и приникла острым подбородком к рулю. Она видела, что туман полз у самого основания гор, спускался к реке и уходил из города.

Над бескрайней тайгой, разбрасывая лучи по мелкому и разноцветному дну притока, поднималось белое солнце. Алтай уже встретил его, теперь был ее черед.

Тоня прикрыла глаза из-за ослепительных зайчиков, плывущих по лобовому стеклу, когда случился удар и черный внедорожник на скорости семьдесят километров в час снес «Волгу» с обочины в кювет. Теплый желтый свет фар уткнулся в землю и растворился в рассвете. Лязг, трение шин, треск стекла и рвущиеся кусты вновь цветущего маральника: все возможные звуки сплелись на мгновение, перепутались, и наступила тишина. Так случилась беда. Антонина ударилась грудью о рулевое колесо, и у нее разорвались органы — сердце, аорта. Она умерла, не приходя в сознание, прежде, чем приехала скорая помощь.

Когда прошло время, люди много наговорили про это утро.

Для начала говорили о том, что и без того было известно. Водителем внедорожника оказался Сергей Новиков, из потомственных предпринимателей. Будучи сонным, он не заметил «Волгу» в рассеивающемся тумане. Суд установил потом, что водитель не мог избежать столкновения и что тормозной путь был слишком длинным. Люди рассказывали, как если бы видели сами, что водитель вывалился со своего места взбудораженный и бросился к «Волге». Он застыл в нескольких метрах от нее, потому что узнал за рулем кудрявую пшеничную голову, а затем узнал и саму машину. «Я угробил Тоню Свешникову», — были его первые мысли.

Еще говорили, что когда-то эти двое знали друг друга, были сверстниками и вместе шутили на осеннем балу в одиннадцатом классе, вылив в общий чан с безалкогольным глинтвейном четыре бутылки вина. Ни до, ни после них двадцать шестая школа не знала шутников лучше.

Теперь случай вновь свел их вместе.

Новиков пытался стоять на ногах, но земля словно приходила в движение быстрее обычного. Он подумал о том, чтобы скрыть произошедшее, потому что смерть Тони могла всполошить местное общество. Но совесть оказалась сильнее. Борясь с ознобом, он вызвал скорую помощь и полицию, затем опустился на холодную землю и, обняв колени, застыл.

Полицейские заметили его сидящим на краю кювета — он побледнел и сжимал губы намертво. Лицо, волосы и руки его были в дорожной пыли, и полицейские недолго думали, что он поседел.

Антонина застыла, склонившись над плетеным рулем. На приборную панель стекала струйка крови из носа, а на бледном лице уже запечатлелось умиротворение, сменившее сиюминутную маску боли.

На земле разостлали черную пленку, положили на нее безжизненное тело. Рядом приготовили носилки. В остальном все медлили. Полицейские медлили с составлением протокола, санитары медлили забирать тело — все ощущали досаду от необратимости произошедшего, вспоминали, какой была их местная знаменитость. Никто не заметил, как над городом, недолго просияв, исчезло солнце, и вместо него собрались тучи. Позже, через месяцы и годы, они вспоминали только, что им пришлось работать в такой пасмурный день, когда в небе уже не было ни лучика света, когда близился дождь и пальцы противно мерзли.

Зато во всей этой трагедии они хорошо запомнили слова старого инспектора ДПС, когда он неуклюже обронил: «Вот и все, Тоня».

Спустя час перед домом Свешниковых таилась полицейская «Лада Веста». Ни водитель, ни его сослуживец никак не решались выходить. Один из них, в звании майора, последние семнадцать лет провел полупьяным. Другой был чуть моложе, но, судя по глазам, тоже повидал что-то в жизни и остался увиденным недоволен. Между ними происходил тихий спор: они решали, кто же все-таки выйдет из машины и позвонит в дверь. Время от времени переговаривались, молчали и спустя несколько минут спорили снова. Точку поставил майор:

— Иди и скажи, как надо. Все. Я таких известий в свое время принес достаточно.

— Никогда не знаешь, как надо. Почему не родителям?

— Они в Египте. Вообще, сестре проще сообщить, чем родителям, как по мне.

— Я бы тоже сейчас улетел в Египет. Суставы ломит из-за дождей. Смотри, снова собирается дождь. Сколько это будет еще длиться. Все лето идет дождь.

— Иди уже, — майор настаивал, совсем устав от своей работы.

Молодой полицейский вышел из «Лады», но не дошел до крыльца всего несколько шагов. Дверь раскрылась, и на пороге появилась Алиса. Она не ложилась спать.

— Мы не вызывали полицию. Вам здесь нечего делать, — сказала она, сделала шаг-два, но, будто лишившись сил, опустилась на ступени и, обхватив острые колени руками, заплакала.

Ей вдруг все стало ясно — и отсутствие сна в последний час, и пустота внутри, и всемирное затишье вокруг. Измученная за последний год надежда отозвалась надрывным криком и стала потихоньку иссякать. «Ненавижу», — прошептала Алиса, адресуя свои слова миру и человечеству, кажущимся виновными в ее бедах.

«Ненавижу это утро. Ненавижу этих полицейских. Они медлили, ленились, когда искали Сашу Бурелома. Ненавижу этот умирающий старый город, что забирает с собой лучших людей, потому что где-то там всему его духу будет без них одиноко. Ненавижу большой мир, где мы все должны рано или поздно начать плакать. Еще ненавижу терять и понимать, что я не в силах противостоять этот тупой силе…»

Голова Алисы была переполнена, но вместо сотни слов, рвущихся наружу, она произносила вслух только одно-единственное слово: «Ненавижу».

И тут же грянул гром уходящего лета.