Разговоры с мёртвыми

Денис Ядров, 2007

Он знает, чем он рискует. Он выбирает осенние дождливые ночи. Раскапывает могилы и говорит с мёртвыми. Он уверен, что может помочь им и знает как. Сначала он копает лопатой, а когда работать ей становится неудобно, выскребает землю руками. Человек, сошедший с ума от одиночества. Как ни странно, это роман о хрупком счастье прожитых мгновений и родных людях, которых надо ценить здесь и сейчас. Содержит нецензурную брань.

Глава 1

За замкнутым лицом человека —

пустое пространство,

холодный грот

со сталактитами и летучими мышами,

где бесконечный крик

борется с собственным эхом.

Мы — бессилие Бога,

Мы — его одиночество.

Ханс Бёрли

Раньше меня волновало мнение окружающих, теперь — нет.

Раньше я старался одеться получше, потому что переживал, что обо мне подумают. Старался вести себя прилично, делать правильные поступки, быть не хуже других.

Заботился о том, чтобы выглядеть нормально в глазах посторонних людей. Родных как раз не стесняемся и часто предстаём перед ними в самом худшем свете. Это называется быть естественным.

При этом говорим, будто нам плевать на мнение остальных, однако продолжаем приспосабливаться к жизни в обществе.

Вначале наши предки сжигали мёртвых: сына Ярилы, объятого смертным сном, отдавали живущему в огне отцу. А потом стали отдавать мертвецов их матери, опуская в её ложе, то есть зарывая в землю.

Ацтеки же хоронили только знатных людей, утопленников, тех, кого настиг удар молнии, и женщин, которые умерли при родах. Остальных сжигали.

Для ацтеков жизнь была началом длительного пути, которое ведёт человека к подземному миру Миктлан.

Греки отправлялись в Аид.

А что смерть значит для меня?

Я сижу у гроба матери, последнего родного человека, который меня понимал, последнего кто, мог проникнуть в мою душу и согреть её своим теплом.

Друзья? Где они? У каждого свои заботы: работа, семья, у некоторых — дети. Другие ждут детей. Им не до меня.

Мы редко видимся, да и то когда встречаемся на улице. Как дела, что нового, как работа? Ясно, понятно. Ну ладно, мне пора. Заходи как-нибудь.

Есть такие, кто, как я, продолжают жить с родителями.

Мы паразитируем на том, что они заработали честным трудом.

Мы тоже редко видим друг друга. С тех пор как выросли, у нас осталось мало общих интересов.

Самый последний родной человек умер. У меня не укладывается в голове, что больше его не увижу. С кем ещё смогу поговорить откровенно? И кто будет встречать меня у двери?

Жениться? Думаете, чужой человек будет любить тебя как мать? Любить только за то, что ты есть, а не за красивое лицо, квартиру или деньги. Ничего взамен не требуя. Даже ответной любви.

Родные морщинки вокруг закрытых глаз, пальцы, сложенные на груди. Сердобольные старушки и задумчивые женщины.

В комнате запах смерти. Я знаю его. Уже не раз точно так же сидел у гроба. Сначала умер отец, потом — брат, теперь — мама.

У меня нет больше родственников. Да и были бы, что толку? Всё равно многочисленные дяди, тёти и двоюродные братья-сёстры не заменят самых близких людей.

Отец умер от сердечного приступа. Ему было пятьдесят три, мне — двадцать.

Было лето. В пятницу вечером отец поехал на дачу. Мы в эти выходные остались дома. Мама устроила грандиозную стирку, я с друзьями рванул на рыбалку, а брат к тому времени обзавёлся своей семьёй. И хотя они с женой то сходились, то расходились, но в родительский дом Паша никогда не возвращался.

А отец в те злополучные выходные не вернулся с дачи. Мы с мамой, конечно, волновались, когда он не приехал домой в воскресенье, но так бывало: с дачи в понедельник он сразу отправлялся на работу, так что причин для паники не было.

По-настоящему испугались, когда позвонил начальник отца и поинтересовался, куда исчез его подчинённый. Время было два часа дня. У мамы на то лето выпал отпуск, у меня как раз закончилась летняя практика.

Сразу после звонка маме стало плохо. Вечером она говорила, что у неё дурное предчувствие. Плохо спала и твердила: «Что-то случится».

На попутках я добрался до дачи родителей. Боялся опоздать. Оказалось, опоздал больше, чем на сутки.

В пять часов попал в дом: от трассы до дачного посёлка добирался пешком.

С порога в нос ударил запах разложения.

Отец лежал на стареньком диване. Левая рука свисала до пола, рот открыт, в глазах — безмятежность.

Помню, гроб отца стоял в комнате родителей. Пьяные мужики, длинные тени от штор, красный прямоугольник обивки на чёрном фоне.

Под гроб подставляют две табуретки, чтобы он находился на уровне колен тех, кто сидит рядом. Два цветка, четыре, шесть — обязательно парное число. Покойнику грустно в одиночестве.

Два глаза, две руки, две ноги — окоченевшее тело.

Главная трудность была в том, чтобы доставить отца в морг. Милиция везти отказалась, а «Скорая помощь» за двадцать километров от города вообще ехать не могла.

Как назло, наша машина сломалась, и я попросил соседа по даче отвезти труп на его «девятке».

Когда человек умирает, он становится намного весомей. В прямом смысле этого слова. Вчетвером мы еле донесли отца до машины. Суставы его не гнулись, поэтому запихнуть его в салон оказалось не так легко. Мы сняли заднее сидение и сидение рядом с водителем.

Дядя Боря ехал до самого города с открытыми окнами: так пахло в машине.

Я добирался до города с милицией. Мы показывали бедняге дорогу.

Тело отца поглотила пасть морга. В следующий раз я увидел его более радостным. Покойников принято наряжать в красивые одежды: деловой костюм и новая обувь, специально купленная по этому случаю. Праздник смерти и веселье.

В глубокой древности на Кавказе мёртвых или подвешивали к деревьям на подмостках, плотно укутав покойного, или клали его на вершины деревьев высоко от земли. Увидеть смерть должны все.

Похороны — это грязь. Застолье, которое начинается с траурных речей, но порой заканчивается песнями. Неужели человек был настолько плох, что на его похоронах хочется веселиться? Или, может, не был? А просто безразличен.

Безразличие — защитная реакция организма. Было жалко, было грустно, было просто невмоготу; щёлк — и стало легко. Стало всё равно. Зачем убиваться? Был человек, а теперь — нет.

Но ведь не песни же петь?

На похороны отца я не пошёл. Потом жалел об этом.

Паша долго их вспоминал.

В два часа ровно гроб вынесли из дома, погрузили в бортовую машину. Рядом с ним сели мама с братом и лучший друг отца дядя Костя. Всю дорогу до кладбища он кидал на асфальт пихтовые ветки. За траурной машиной тянулась зелёная колея. Деревья расплачивались за смерть человека, точно они в ней были виноваты.

В Египте фараонам в захоронение клали убитых по этому поводу слуг, жён и домашних животных. Одна смерть влечёт за собой другую.

Хороня покойника, люди всегда думали, что отправляют его на новое житьё, но гораздо хуже настоящего. Поэтому одевали покойного в самое лучшее и клали в могилу с ним всё, что ему было нужно при жизни. До сих пор посетители кладбища носят на могилы покормку.

В гробу у отца лежали искусственные цветы (живое — живым, мёртвое — мёртвым), золотой перстень с его инициалами, который невозможно было надеть на окоченевшие пальцы, часы — подарок моего деда на совершеннолетие отца, новый бритвенный станок «Gillette», который я подарил на день рождения, и папа так и не успел им воспользоваться.

После смерти отца я понял, насколько сильно его любил. Больше всех на свете любил отца и брата. Не думал об этом, пока они были живы, но остро почувствовал, как не хватает обоих, когда их не стало.

Гроб в могилу опускают четыре человека. Для этого используют две шестиметровые ленты из вафельной полотенечной ткани. Они продеваются под деревянным ящиком между табуреток, и с их помощью мертвеца поднимают над сиденьями и опускают в свежевырытую двухметровую яму. Ткань перекидывают через шею, и одной рукой человек медленно отпускает её меж пальцев, а другой поддерживает, страхуя, чтобы она не выскользнула из рук совсем.

Действия всех четырёх должны быть согласованы: одно неверное движение — деревянный ящик перекосится, лента выскользнет из-под него, и гроб упадёт наземь.

В день похорон шёл дождь. Даже не дождь, а ливень.

Погода стала портиться с утра. В семь часов заморосило. Я сидел на кухне у открытого окна и смотрел, как асфальт на дороге покрывается мелкими крапинками. Воздух был холодный, как всегда по утрам, и густой: на расстоянии сотни метров ничего не было видно, кроме силуэтов домов, которые вырастали прямо из тумана.

Где-то рядом дворник подметал мусор.

Под тремя слоями бетона надо мной возвышалось небо, а за тонкой стеной стоял деревянный ящик с отцом. Рядом с ним горбилась на стуле мама и долгим взглядом изучала лицо мёртвого человека.

В комнате висел трупный запах. Балконная дверь была открыта нараспашку, но это не помогало: в ноздри всё равно лезла тошнотворная сладость покойника. Нас отговаривали оставлять тело дома на ночь, но мама настояла на своём. Она считала, что предаст мужа, не воздав ему последних почестей.

На диване, как привидение, сидел брат и громко щёлкал шариковой ручкой. Так он успокаивал нервы. Казалось, кроме меня, его никто не замечал. Возле открытого окна на кухне я не мог слышать его, но слышал настолько отчётливо, будто ручку терзали возле моего уха.

Пройдёт год, и тело брата будет лежать на тех же табуретках, в той же комнате, на том же месте, где раньше был отец. А я на краешке стула возле него усилием воли буду сдерживать слёзы.

К двенадцати дождь усилился. Из маленького небесного недомогания превратился в слёзный траур, а к двум часам дня повелитель воды захотел построить стену из дождя. По неровностям дороги поползли лужи, стволы тополей возле дома пропитались влагой и потемнели, промокшие люди толпились в подъезде. Они бросили дела, чтобы проводить отца в последний путь, но из-за повелителя воды мало кто поехал на кладбище.

В день похорон часто идёт дождь. Когда хоронили брата, он тоже шёл.

Ровно в два часа поток воды внезапно прекратился и появился вновь, когда последний человек покинул ограду могильного места, оставив покойника одного с венками, камнем из гранита и словами на траурных лентах.

Тело отца вынесли на улицу и поставили на табуретках возле подъезда. Люди в молчании сгрудились вокруг него и смотрели на спокойное бледное лицо. Каждый думал о своём. Я не мог смириться с мыслью, что папа мёртв. Казалось, всё, что происходит, — большой спектакль, разыгранный специально для меня. Мужики с обветренной кожей — первоклассные актёры, актриса в роли моей матери, манекены пятиэтажных зданий, картонный ящик, обклеенный обоями под дерево, картонное притворство, канцелярский клей и ножницы. Ситуация из коробки с надписью: «Для детей от шести лет». Сделай сам. Вырежи и склей, склей и любуйся. Холодный ветер, пасмурное небо и скорбь под ногами в мутных лужах.

Отца положили в грузовик и прикрыли крышкой, чтобы дождь, если снова начнётся, не замочил деловой костюм, новые туфли и не стекал по щекам.

Люди расселись по легковым машинам и заказанный для похорон автобус.

До сих пор проклинаю тот день и своё слабоволие. Не захотел смотреть, как закапывают папу, но вижу каждую ночь во сне. Фигуры с лопатами скованы ливнем, весь ритуал, как в замедленном кино, тянется и тянется за влажной пеленой.

Сначала мне сказала мама, что гроб перевернулся, но я не придал значения её словам. Во-первых, был слишком расстроен, чтобы понять их смысл, а во-вторых, не мог представить весь ужас той ситуации. А потом смог.

Мы с братом были на даче, когда он решил рассказать. Клали брус, выравнивали фундамент, делали бетонные стойки под него. Уставали до изнеможения, работали без выходных и уходили с дачи затемно.

Прошёл месяц после смерти отца. Мы собирались домой. Стрелки часов показывали полночь. Мы сидели на брусе у калитки и пили чай. Брат курил. Недалеко от нас болталась тусклая лампа, подвешенная за провод на углу дома.

— Помнишь: твоего отца хоронили?

Мы от разных отцов, но у нас одна мама. С первым мужем она развелась через два года после свадьбы, и фактически нас обоих воспитал мой отец. Но если с братом мы были роднее некуда, то родителей мы называли никак иначе, как «твой отец — мой отец». Дядю Колю я хорошо знал и, честно говоря, недолюбливал. Мои родители расходились на четыре года. Все эти годы отец платил алименты. Дядя Коля тоже платил.

И если мой отец платил исправно и молча, то отец Пашки любил пьяным прийти плакать на пороге и упрашивать маму от них отказаться. Пока отец жил с нами, дядя Коля не позволял себе подобных фокусов, но в те четыре года полил слезами не одну жилетку.

— Конечно, помню.

Брат затянулся папиросой. В его глазах переливалась пугающая задумчивость. После такой задумчивости люди встают, тихо прощаются и уходят. А дома снимают одежду с бельевой верёвки, прищепка за прищепкой, свивают из неё петлю и вешаются на держателе для люстры так, что рядом с грудой костей и мяса маячит, раскачиваясь, набор упакованных в плафоны лампочек.

Нить седых волос в тёмной шевелюре, толстые мужицкие пальцы с глубоко въевшейся рабочей грязью сжимают папиросу «Беломорканал». Красивое детско-взрослое лицо. Мой брат всегда хотел быть взрослым и самостоятельным, быть хорошим отцом и любящим мужем. Он стремился быть старше и мог всё. Не помню такого, что не умел бы делать мой брат. Армию он прошёл в «самых почётных и важных войсках»: в стройбате. Вот уж, действительно, школа жизни. С ещё парой бойцов он обклеивал обоями три-четыре квартиры в день. Причём бойцы делали ремонт качественно. Стройбат не какой-нибудь спецназ. Там учат строить дома, чинить электро — и водопровод, а также выживать в экстремальных условиях. Универсальные солдаты универсальных войск. Мой одноклассник незадолго до призыва в армию чуть не угодил в тюрьму. Удача улыбнулась ему, а стройбат выбил половину зубов и поставил на их место золотые. Под дембель, говорил одноклассник, денег было больше, чем карманов. Воровали в военной части и продавали всё: от кирпичей до унитазов. О товарищах по службе он рассказывал так: без судимости был только один человек, да и тот — дурак, у него даже справка была.

Руки и ноги брата покрывали армейские шрамы. (Мой одноклассник говорил, что у них железные дужки от кровати разгибали об спину). На левой руке брата чуть ниже плеча красовалась мясная воронка. Это от гвоздя, что был на конце длинной палки, которой со всего маха ударили Пашку; метили в голову, но промахнулись и попали ниже — повезло. Помню, с какой злостью рассказывал брат об этом случае. Он только принял воинскую присягу, делал свою работу, исполнял свой долг перед Родиной, а тут появляются «деды» и отдают приказ: «Сначала нашу работу закончи, а потом к своей приступай». Пашка отказался и заработал первый военный шрам. Несётся, говорит, один урюк с палкой наперевес, а на конце у неё здоровенный гвоздь, и — бам!

— Мы опускали гроб, — дыхание Пашки участилось.

Он замолчал, и в тишине отчётливо был слышен каждый его вдох и выдох. Свет лампы звенел в окружавшей нас тьме. Она поглощала забор и дорогу за домом, соседние дома и их жителей.

— Гроб перевернулся, — брат смял в руке папиросу. — Сорвался и упал. Набок. Слетела крышка, труп выпал, бритвы, цветы, перстни — всё нафиг. Прямо на землю, в грязь. Он же разлагался, от него запах такой был… И все стоят мнутся, — Пашка покачал головой. — В могилу прыгнул, тело перевернул, уложил, бритвы-фигитвы собрал, перстни все. Цветы сложил. — У Пашки на лице гримаса отвращения. — Ты бы знал, каково это. Трупный запах, и ты в могиле. И эти смотрят. Знаешь, как противно?

Мой одноклассник, тот самый, о чью спину разгибали дужки кроватей, узнав, что Пашка опускался в могилу, сказал: «Дурное предзнаменование». Вот уж хуже некуда.

Я не понимал, что происходит и чей труп выносят из дома. Чужие, далёкие люди заполнили квартиру и отстранёнными взглядами скользили по стенам и полу. Как будто сговорились все стоять, молчать и блуждать взорами по стенам. Далёкие друзья отца и мои друзья, далёкая мать, далёкий брат. Люди стали чужими на время похорон. Несли деньги, внимание и понимание, и всё равно были чужие.

Через год с небольшим после смерти моего отца брат повесился. У него были проблемы в семье, он пил и презирал себя за это. Пропивал получку, а потом жил в долг. Занимал, пропивал, с получки отдавал долги, а оставшееся снова пропивал. Засыпал зимой на снегу. Его раздевали, вытаскивали из карманов деньги. Помню, как было неприятно, когда рассказывали, что Пашка лежал возле «Гастронома».

Пожив с ним немного, женщины его покидали. Потому что пил. Или, может быть, пил, потому что покидали. Не знаю.

А вообще женщины его любили: он был высокий, красивый. Был.

Смерть не старуха с косой. Это отчаяние и безысходность.

У Арийских народов был обычай пускать труп на лодке или плоту по воде. Покойника при этом сжигали, и даже слово «новь», то есть могила, происходит от древнеитальянского «navis» — лодка или греческого «нао» — теку. В «новье глядеть» означало глядеть в могилу, быть на волосок от смерти. Сама форма гробов похожа на лодку.

Вода не символ жизни, а спутник прощальных церемоний. Харон у греков перевозил мертвецов через реку Стикс. По их погребальному обряду, покойному клали в рот мелкую монету для уплаты за перевоз. Славяне клали в рот несколько мелких монет на издержки в дальней дороге на тот свет, а к гробу привешивали кафтан покойника.

Кровь течёт по венам живого, а в чреслах мёртвого — вода. Ошибаются те, кто сравнивает жизнь с бурным потоком. Ливни преследуют похоронные церемонии, разливаются по обшивке мертвецких лодок, текут по лицам провожающих в последний путь.

Хоронили брата осенью, незадолго до его дня рождения. Умер он третьего ноября, день рождения — одиннадцатого.

Ему должно было исполниться тридцать лет, мне был двадцать один. Разница в возрасте у нас составляла девять лет, и с каждым годом она становится всё меньше. Сейчас мне двадцать шесть, а ему всё те же неполные тридцать. Сейчас у нас разница — четыре года, а через пять лет я стану старше моего старшего брата. Я постарею, а он навечно останется молодым.

В девяносто девятом я учился в Иркутске на последнем курсе университета. Однажды в шесть утра меня разбудил Андрюха:

— Вставай. Тебя.

Нехотя поднялся, спотыкаясь о стулья и кровати, доплёлся до телефонного аппарата, в полусне поднял трубку:

— Алло.

На той стороне провода тишина, щелчки и треск, а затем голос мамы:

— Саша, Павлик… — Снова тишина. — Паша…

Перед глазами поплыли обои, зеркало и тумбочка, телефонный треск волнами приливал и отливал, и накатывал вновь. По голосу мамы стало понятно, что брат умер.

Я никогда больше не буду смотреть вместе с ним комедии по телевизору и смеяться взахлёб. Никогда не буду заниматься с ним спортом, слушать музыку, говорить, мечтать.

— Умер?

— Да, — далёкий голос с того конца трубки.

— Как?

Моему брату двадцать девять лет. От чего он может умереть? Ни от чего. Только в автокатастрофе, только при пожаре, только от стихийных бедствий, только в пьяной драке. Тысяча и одна причина. И одна.

— Повесился.

Эсился, эсился, эсился… На том конце провода мама сжимает в руке телефонную трубку. (Лежит в гробу. Родные морщинки вокруг глаз.)

Эсился, эсился, эсился… Тишина.

Мой брат повесился.

Минули сутки с тех пор, как я, прощаясь, пожал ему руку. Последний раз.

Мама смотрит на меня закрытыми глазами из гроба. В них укор: я жив, а все мертвы.

Перед отъездом в Иркутск я помог Пашке переехать к нему домой. До этого он жил у нас, а Натаха — у своих родителей.

Брат цеплялся за семью до конца. Хотел обычного семейного счастья, но у него был порок — пьянство. И только любимая жена и ребёнок могли спасти его. Но не тут-то было.

Помню, Пашка жаловался: «Я бросил пить — в «Иегову» специально подался, — курить бросил, а Натаха, наоборот, начала и пить, и курить. Со всеми друзьями разошёлся, забыл даже, когда видел кого. У неё же толпы их появились. Я на работу — она шалман в хату тащит. Да ещё и всякую мразь. Мне здороваться с алкашнёй этой противно, а она домой её ведёт».

Однажды мы с Пашкой встретили одного из приятелей Натахи. От него пахло недельным перегаром, потасканная одежда висела на худом немытом теле. Пожав ему руку, брат долго вытирал пальцы о листья первого же тополя.

— Такую мразь Натаха ведёт домой.

Пока Пашка ходил в «Иегову», знакомые жены боялись его и обходили стороной. Но однажды он сорвался. Период веры продлился всего год.

В один из дней будильник поднял брата, а жены дома нет. И дочь надо вести в детский сад, и на работу опоздать нельзя.

Пашка отвёл Юлю в детсад, а вечером забрал. Жена так и не появилась. Не появилась и к ночи. И на следующий день, и днём позже.

Юля переехала к нам. Брат не успевал после детсада на рабочий автобус. Натаху искала милиция и не смогла найти, в морге её тоже не оказалась. А оказалась она в Иркутске с каким-то новым ухажёром. Вот тогда брательник и запил.

Вернулась через два месяца, чтобы оформить развод.

Переехала с Юлей к своим родителям, а брат ночевал у нас. Натаха постоянно звонила Пашке по телефону, но брат игнорировал её звонки. Честно говоря, я думал, их любовная история закончилась.

В сентябре я отправился учиться в Иркутск, а в последних числах октября появилась возможность ненадолго приехать домой.

К моему приезду Пашка с Натахой помирились. Первого числа я помог им перебраться в их общежитие, а второго сел на автобус в Иркутск. Петлю на шее брат затянул в ночь со второго на третье.

Новоиспечённая семья решила отпраздновать новоселье. От признаний в верности супруги быстро перешли к скандалу и драке.

В порыве отчаяния брат закричал:

— Да я повешусь пойду!

Стена уютного счастья, которую он собирал кирпичик за кирпичиком, снова рухнула. Позже оказалось, что Пашка уже два раза примерял петлю, а всем известно: в третий раз Бог забирает самоубийц к себе.

Наши предки утопленников и удавленников не хоронили на кладбищах. Было убеждение, что если где-нибудь похоронить утопленника или удавленника, за это весь край постигнет бедствие. На этом основании народ, взволнованный несчастьем, таким, как неурожай, мор или эпидемия, выгребал мертвецов из могил.

Натаха собрала в доме все верёвки и ремни и бросила их в окно, туда, где валялись к тому времени журналы из серии «Сторожевая башня» и «Пробудитесь!»

Дети чьих-то беспечных родителей, которые играли в столь поздний час на улице, позже рассказывали, как Натаха кричала Пашке: «Ну что, ты ещё не повесился?!»

Вот он и затянул петлю. Назло.

Брат поднимался по лестнице с ремнём, бельевой верёвкой и стопкой журналов, а его жена, дождавшись, когда он появится в конце коридора, высунулась в дверь и задала свой риторический вопрос.

На похоронах она играла роль безутешной вдовы. Упала на колени на могильный холм, гладила рукой фотографию надгробия, и было видно, что врёт.

На прощальной церемонии люди похожи на больших ворон, которые собрались вокруг гроба. Стоят и сжимают молчанием гигантские клювы. Наблюдают за теми, кто втыкают лопаты в холм около ямы и кидают землю в адскую пучину.

Можно бесконечно смотреть на огонь, воду и как закапывают мёртвого. Лопата за лопатой шаги в бездонную пропасть.

Жена брата играла роль безутешной вдовы, а Юля сидела на диване рядом с гробом и, скучая, болтала в воздухе ножками. Она не понимала, что произошло. Она всего лишь пятилетний ребёнок.

А перед сном она сказала:

— Я знаю, что папа умер. А когда вы его зароете, я пойду ночью и откопаю его.

Сразу после похорон Натаха с Юлей переехали в другой город.

Я разговариваю с мёртвыми. Я слышу их, и они слышат меня.

Родные морщинки на лице. Последняя связь с этим миром оборвалась, и я в полной пустоте. Я наг и оборван, стар и мёртв. Мёртв внутренне.