Фамадихана

Павел Лигай

Фамадихана – это ритуал почитания мертвых у племен Мадагаскара. Танцы с мертвыми. Беспокойное переворачивание костей, чтобы мертвому не было скучно. У русских людей (да и у многих народов вообще) нет такого неоднозначного ритуала, но само явление фамадиханы на имманентном уровне не ново. Люди теряют людей, а потом с этой памятью живут годами, не отпускают ее. Те же танцы с мертвыми, та же фамадихана.Герои повести танцуют с мертвыми на протяжении всего повествования. Но жизнь продолжается.

3

Тоню хоронили в пятницу.

Со дня ее гибели солнце так и не вышло из-за туч и, выглядывая только на какие-то минуты, казалось белым-белым и тусклым. С моря шел ледяной ветер, и до осени оставался месяц.

Алиса помнила, что когда-то часы и дни уже тянулись так же медленно — тогда, когда пропал Саша и город искал его две недели. В этих поисках, да и после них, выручала надежда — она помогала засыпать ночью. А вот сейчас все было однозначно: все знали, что стало с Тоней. В последние сутки Алиса забыла про сон — он остался в прошлой жизни, где ее сестра заразительно смеялась и была довольна судьбой. День ее смерти никак не завершался, став утомительно неразрывными сутками. «Я же сегодня еще видела Тоню живой», — думала Алиса, покупая гроб.

— Какой у нее был рост при жизни? — спрашивала знакомая из салона ритуальных услуг, девушка с пирсингом в левой ноздре — кажется, давняя одноклассница Тони. Этот голос казался Алисе каким-то слишком тяжелым для восприятия.

— Сто семьдесят девять сантиметров.

— А после смерти?

— Как я могу такое знать? — растерялась Алиса.

— Округляем. Значит, надо подобрать гроб в сто девяносто сантиметров. Тело часто вытягивается. Потом учитываем, в чем вы ее положите. Вряд ли в тапочках. Сто девяносто должно быть как раз — если что, вернете.

— Вы серьезно?

— Нет.

Родители вернулись к третьему дню и своим видом только подтвердили мысли о странном течении времени. Они изменились подобно тому, как люди меняются за годы: у отца появились седые волосы, у матери осунулось лицо. Их голоса были непривычно хриплыми, потому что в стрессе и спешке сборов родители простыли. В аэропорту, в Сургуте, они забыли чемоданы и даже не опомнились. Пропажу заметили дома, когда отец стал искать электробритву. Не найдя, он побрился одноразовым станком, порезался, капнул кровью на зеркало и, затирая ее, оставил на память темно-бордовую линию. После него пришла мать и долго смотрела на это отвратительное художество, застыв с зубной щеткой во рту. В воздухе витал запах пены для бритья и хозяйственного мыла…

К возвращению родителей основная часть похорон была устроена. Алиса получила оба свидетельства о смерти — медицинское и гербовое. Расходы она оплатила из сбережений, что откладывались сестрами на антикафе. Гроб из дуба был покрыт бесцветным лаком, а место нашлось на краю кладбища, в четырехстах метрах от порогов большого синего холма. И чтобы как-то поучаствовать во всем этом, родители где-то взяли высокий черный деревянный крест, пугающий своим видом — массивный и угрожающий придавить кого-нибудь в еще один плохой день.

— Это точно надо? — осмелилась спросить Алиса.

— Она была крещенной с младенчества, — к чему-то сказал отец.

— То есть если существует рай, то нужен крест, а то ее туда не пустят?

Но язвила Алиса тихо, незаметно, поэтому ее слова пролетали мимо глухих ушей. Она жалела родителей, хоть купленный ими крест никак не подходил характеру Тони. Алиса думала устанавливать сестре памятник и, если бы такой вопрос возник, аккуратный тонкий крест без излишеств. Антонине нравился христианский символизм, пусть она и любила Бога по-своему. Понимала, что крест — это про жертвенность и про победу жизни над смертью и что должен он соответствовать размеру грехов его несущего. Насколько же плохо родители знали свою дочь, если решили поставить на ее могиле грузный пугающий крест, почти как тот, что придавил Цыганка из горьковского «Детства»?

Алиса уступила: тень от этого креста не могла затмить великий холм, и всегда фоном к могиле будет плотная синева борисоглебских незабудок. Не отпугнет крест и белых чаек, живущих на этой стороне кладбища, которые когда-то спутали подступы к синему холму со скалами у берегов Гренландии. По крайней мере, ничто не мешало верить людям в эту версию.

Было утро пятницы. Гроб разместили в фойе городского дворца культуры. Кто-то из близких и, конечно же, мама хотели, чтобы прощание состоялось дома, но Тоня была художественным руководителем и город ее любил. Великий дом Свешниковых не мог вместить всех, а траурный зал городской больницы, пропахший благовониями и свечами, и вовсе отвергал духовную формальность. Потому никто и не удивился выбранному месту прощания.

Перед гробом разместили низкий стеклянный столик. На нем поставили случайно выбранную семьей фотографию Антонины, даже не заметив, что снимок полон непринужденности: на нем Тоне не исполнилось и восемнадцати лет, и в серых глазах отражалась грандиозная снисходительность недавнего девичества. Алиса постаралась вспомнить, когда была сделана эта фотография, но это вызвало только усталость и тошноту. Пришлось прильнуть к боковым колоннам — и она сама не поняла, как оказалась на скамье, рядом с полицейским, назначенным для охраны порядка на церемонии. Страшно было заглядывать в гроб, пусть и уже понятно, какой в нем лежала Антонина. Все было преисполнено такими неправильностями, с которыми жизнь вроде бы не могла существовать, а все-таки существовала — назло всякому здравому смыслу.

Неправильно, что девичья жизнь в четверть от человеческого века отнята у мира обычным случаем. Неправильно, что хоронят Тоню посредственным образом, будто у нее не было и не могло быть великой судьбы, как у Марселя Марсо или Эдит Пиаф. Те успели доказать миру, что представляют собой его плоть и кровь, и уходили с аплодисментами и поклонами благодарного человечества на всех континентах. А если бы Антонину провожали аплодисментами, как быстро бы их эхо облетело планету, как скоро бы оно отразилось от песков Сахары и от тропиков Сальвадора? Но за Борисоглебским Бором только панцирь вселенской черепахи, а уже за ним нет ни славы, ни поклонов. Место Тони должно было быть на Хайгейтском кладбище или в землях Пер-Лашез, куда миллионы добрых людей несли бы цветы. Не здесь. Потому все происходящее и было неправильно.

А еще неправильно, что Антон не приехал — Алиса тщательно всматривалась в лица пришедших, сбилась со счета на шестом десятке, но так и не нашла нужного. Она звонила ему в день смерти Тони, но не дозвонилась. Долгие гудки вызвали у нее желание вырвать себе волосы. В соцсети он не появлялся несколько дней, и тогда она написала ему сообщение, насколько ее духу хватило слов: «Привет. Я никак не могу дозвониться до тебя. Пожалуйста, скорее приезжай. Тоня умерла». Она отправила такое же смс, потому что побоялась, что Антон не объявится онлайн. Но ничего не сработало.

Когда заиграло адажио для струнных Сэмюэля Барбера, Алиса беззвучно заплакала и опустила лицо в и без того солоноватые ладони. А между тем столик все наполнялся цветами и игрушками, записками и признаниями, которые не были сказаны по многим причинам. Приходили те, кто находил смысл продолжать двигаться в Борисоглебском Бору, оставлять в нем потомство и память. Каждый пришедший был связан с Антониной маленькой или большой историей, встречал ее на пути и после не мог угомониться. На пол сыпались белые лепестки приносимых магнолий и лилий — скоро сора стало так много, что сквозняк собрал его в объемные кучки, время от времени плывущие по мозаике.

Люди входили в ДК и застывали в проходе, глядя прямо на гроб в центре как на нечто противоестественное, о чем будто бы не были предупреждены. Тут же к ним возвращалось ощущение реальности, и они опускали глаза к опавшим лепесткам, так двигаясь по очереди к прощанию.

Первыми пришли ребята из художественной школы, в которой Антонина была Дороти Дин. Они принесли астры. Тоня возлагала на этих юных художников большие надежды, называла их хорошенькими и носила им большие красные яблоки. Яблоки, конечно, были ни к чему для портретных образов, зато годились на угощение. Так что местные таланты любили эту дружбу, считали из-за нее свое маленькое сообщество особенным и готовились вот-вот ворваться в историю искусства. Кто-то из них влюблялся в Антонину и с искренней ревностью заносил Антона в противники. Сегодня им пришлось вырасти.

В самом конце очереди стояли люди, далекие от Тони, — нелепые и неказистые чиновники из администрации и местные депутаты, коллеги родителей. Они постоянно уступали свои места другим пришедшим. Покойная никогда их не пускала в сердце. Кто-то из них до сих пор помнил, как тринадцатилетняя Тоня попала в комиссию по делам несовершеннолетних, потому что побила из рогатки чуть ли не все окна закрытого железнодорожного депо. Ее спрашивали: «Зачем же ты это сделала, Антонина?» — она честно отвечала, что хотела разбудить каких-нибудь неравнодушных к увяданию города духов. Алисе вспомнилось, как папа кричал на сестру, говорил ей, как она его опозорила, и хотел ударить, но помешал дедушка…

Раздался громкий плач, и музыка зазвучала тише. Плакала мать. Отец поддерживал ее под руку и почему-то старался сам не плакать. Ему было сорок пять лет, а ей — сорок один год. Им всегда завидовали. Две дочери-красавицы, да и сами будто далеки от смерти, будто впереди еще полвека счастья — с такими перспективно быть знакомым. Но сегодня эта семья уже не держала гордую осанку. В глазах застыло непонимание.

Конец ознакомительного фрагмента.