Фамадихана

Павел Лигай

Фамадихана – это ритуал почитания мертвых у племен Мадагаскара. Танцы с мертвыми. Беспокойное переворачивание костей, чтобы мертвому не было скучно. У русских людей (да и у многих народов вообще) нет такого неоднозначного ритуала, но само явление фамадиханы на имманентном уровне не ново. Люди теряют людей, а потом с этой памятью живут годами, не отпускают ее. Те же танцы с мертвыми, та же фамадихана.Герои повести танцуют с мертвыми на протяжении всего повествования. Но жизнь продолжается.

2

Их было двое, и лишь потом весь остальной мир — так она хотела думать. Она — Катя Ширяева, он — Антон Демидов. Оба хороши собой и совсем юны.

Катя, конечно, говорила, что внешность — это не главное, но что поделать, если им повезло родиться красивыми. С тех пор как они познакомились в университете, Катя любила смотреть на него и говорить своим друзьям, что если бы у них родились дети, то выросли бы еще краше. Говорила несерьезно, но все-таки выдавала себя, и скоро ее чувства перестали быть секретом.

Антон запомнил ее сразу после знакомства, потому что все местное студенчество любило шутить над ее фамилией, будто бы та располагает к частым посещениям Думской улицы. Правда, Думскую посещали все, а с фамилией не повезло только Кате.

Он был ловок и сказал ей однажды, устанавливая границы, что никогда еще не имел дел с другом лучше, чем она. И добавил, что где-то далеко, не на Урале и не в Сибири — в самом центре страны, у порогов Арктики, где вечная мерзлота граничит с теплотой Оби в летние дни, живет его невеста. И не просто названная невеста, как бывает по какой-то случайности, а настоящая судьба — сибирская девушка нравом похлеще хозяйки Медной горы. И он, Антон Демидов, которому повезло любить такую девушку, верил, что так или иначе они вновь встретятся и дела пойдут тем чередом, каким и должны.

Ее зовут Тоня, она ездит на желтой «Волге» шестьдесят пятого года, и однажды она прочитала пять тысяч книг. Она родственница знаменитого поэта Серебряного века, и это лишь одна особенность из сотен окружающих ее. Когда Антон рассказывал о ней, то непременно вспоминал копну пшеничных — нет, все-таки белых — волос, цепляющий взгляд серых глаз и гордый вид. Еще он любил ее за то, что жизнь била в ней ключом: Тоня постоянно смеялась и шутила даже после разлада.

— Почему тогда ты здесь, а она там? — спрашивала Катя.

— Потому что всякое бывает. Время или обстоятельства разбрасывают людей друг от друга на многие сотни и тысячи километров.

— И тебя ничего не смущает?

— Смущает, но я знаю, что наше расставание — ненадолго. Рано или поздно кто-то из нас уступит.

— Какая-то странная любовь, — подытожила Катя.

Потом он объяснил ей, из-за чего наступил их разлад с Тоней, и что-то встало на свои места, а что-то так и осталось непонятным. Он всегда начинал издалека, будто боялся, что картина их жизни окажется неполной в самом обычном рассказе.

Он рассказал, как в шесть лет попал в детский дом. На память от родных людей ему остался велосипед — их небольшое вложение в его жизнь. Перед дверьми детского дома Антон оказался с тем самым видом, что не вызывает никаких вопросов: с велосипедом справа и со специалистом органа опеки слева.

Ребята из детского дома не спешили принимать его за своего и в первый же день провели несколько испытаний. Начали с тумаков, и так он прожил на новом месте несколько месяцев. Однажды, в утро Пасхи, его вновь побили, но сильнее прежнего, и отобрали велосипед. От своры он убежал в город, собираясь стать путешественником, но ко второму часу побега уверенность пропала. Мальчик понял, что заблудился, и на смену страху перед тумаками пришел страх дороги, неизвестной и точно опасной. Он забрел в заросший кустами жилой сектор и, сам того не ожидая, разразился плачем, потому что устал и проголодался.

— Малой, иди сюда! — окликнул его могучий дед с веранды.

Мальчик внимательно огляделся. Дом деда огибала стена дикого шиповника, хмель и сирень, а позади рос большой яблоневый сад. Все было в зелени, разве что со стороны шоссе лежала древняя грунтовая дорога. Остальные дома, стоящие чуть подальше, от этого соседства меркли как слишком обычные. Так мальчик впервые оказался на улице Баневура, у дома Свешниковых.

Дед, опустившись на одно колено, подал мальчишке руку. Тот с чувством глубокой важности пожал ее.

— Меня зовут Киль, — сказал дед.

— Антон.

— Что же ты плачешь?

— Я не плачу.

— А это что? — Дед безболезненно ткнул его в чистые полосы на запыленных щеках.

— С друзьями подрался. Велосипед отобрали.

— Какие же это друзья. Сейчас напорю их и в милицию отведу, — усмехнулся дед.

— Не надо! — закричал Антон. — Им больно будет. И страшно.

— Ого. Доброе у тебя сердце, малой. А знаешь, вижу, ты парень хороший — дружи ты лучше с Тошкой, а с дикарями не водись, и, наверное, выйдет из тебя толк. Скоро вернется с рыбалки, и увидишь, какого друга я тебе сыскал.

Спустя полтора часа выяснилось, что Тошкой оказался не котенок и не кибальчиш, а улыбчивая светлоголовая девочка в широкополой соломенной шляпе, пришедшая с ведром карасей и самодельной бамбуковой удочкой. Бойкая и не по годам умная, всем своим видом она показывала, что широко шагает по миру.

— Тоня, — представилась она.

— Антон, — ответил он, впервые затаив дыхание от избытка чувств.

С тех пор дед и Тоня часто забирали Антона из детского дома — они катались по городу, ездили в один из последних луна-парков страны и ели сахарную вату. Потом вмешалась бабушка Тони, Ника, и оформила гостевой режим. Дети стали видеться чаще. Их связь становилась святой и приносящей радость новых ощущений. Наконец они стали считать друг друга особенными.

— Давай встречаться. Между нами и без того все ясно. Ты любишь меня, а я люблю тебя. Зачем томиться только одной дружбой? — предложила Тоня — теперь уже Антонина, — когда им исполнилось по пятнадцать лет и важничающие девчонки стали заглядываться на Антона в школе. «Он мой», — категорически решила Тоня и с тех пор стала бить девочек по их вороватым рукам. Антон отвечал взаимностью и дрался со всяким, кто пытался ухаживать за Тоней. Когда он возвращался к ней после драки, у него бывали разбиты губы и глубоко расцарапаны запястья. В дрожащих руках белел сорванный с врага воротник или нелепый школьный галстук. Трофей — для нее. На запыленном лице светилась улыбка победителя. День за днем она все больше любила эту улыбку. И он скоро вырос, больше не плакал от тумаков и махал кулаками теперь метко и безошибочно — за себя и за Тоню. Лишенный права проиграть очередной бой, он дрался отчаянно и больно.

— Оставь меня в покое, Том Сойер! — однажды закричал главный хулиган школы, когда Антон сбил его с ног, заломил ведущую руку и уселся сверху. Подскочила мама хулигана, злая учительница литературы, замахнулась и снесла всадника. Только после этого сынок, охая и ахая, смог встать. Теперь он прекратил мешаться под ногами у Антона.

Антонина часто доставала баночку йода и легко обрабатывала его ссадины, боясь обидеть. Ругалась на это безрассудство, но точно гордилась. Потом целовала его щеки, шею, оставляла алые следы губной помады.

Когда наступил двенадцатый год, и в их жизнь пришла беда. Первым умер дед Киль, через четыре месяца умерла бабушка Ника. Как всегда, Антонина держалась с высоко поднятой головой, не смея открыть своего горя. В тот день, когда бабушку Нику хоронили, Тоня сказала своим друзьям, что эти две смерти — последние испытания и что теперь жизнь окажется лучше, а беды станут реже.

Но однажды ее родители вдруг опомнились: их дочь к своим восемнадцати годам продолжала уделять внимание сироте. Этот мальчик, думали они, ничего не может дать и, более того, точно все испортит. На Антонину ушли их лучшие годы и силы, потому обидно было оставлять ее в руках оборванца, хоть и воспитанного ее же обществом. У них имелось своеобразное представление о счастье дочери.

Прежде он был мал и не нес угрозы, а теперь их застали врасплох. Папа Тони заметил в ее комнате красную, как русская вишня в конце июля, валентинку от Антона с говорящей запиской: «Твоя матово-белая ключица пробуждает во мне все, что только можно пробудить в мужчине». Так началась эта маленькая война. «Он знает цвет твоей ключицы!» — возмущались родители. Антонина разводила руками, считая их запоздалое ханжество нелепым и грубым. «Он уже все со мной сделал, как надо», — говорила она, не боясь ремня. Им тут же запретили общаться. Конечно, это не сработало. Запреты только раззадорили их юные сердца.

Шел четырнадцатый год — самый жаркий за всю историю метеонаблюдений. От жары их бросало из крайности в крайность. Они уезжали на желтой «Волге» в затаенные места, о которых знали только двое. Их прикрывала Алиса, ей помогал Саша Бурелом — они не стыдились врать взрослым.

— Где Антонина? Куда они уехали? Где машина?!

— Мы ничего не знаем. — Они убедительно мотали головами, а потом скрывались в саду и гулко посмеивались. Им нравилось пакостить во благо.

Эти прятки длились полгода. Потом Антонина сказала, что так продолжаться не может и Антон должен примириться с ее родителями. «Разве я против?» — только и спросил он, купил орхидеи и пошел к ее матери. Разговора не вышло. А ее отец, на вид человек очень интеллигентный, захотел драки.

Родители явно начали презирать Антона, и он, чуткая душа, сразу понял это.

— Нам проще сбежать, — сказал он после всех попыток, — уедем на самый край света. Пусть ищут.

— Мы и так на краю света, — отвечала Тоня с долей иронии.

— Это еще не край света. Есть и дальше. Оно того стоит, потому что я больше не могу. Ты заставляешь меня принимать тех, кто не видит во мне равного. Я постоянно терплю унижения от людей, которые должны быть близкими.

Он боялся, что родители рано или поздно настроят Тоню против него, и этот страх не давал покоя, разрушал все доверие. Наконец настал тот день, когда между ними произошла первая в их жизни ссора. Они выговорили друг другу свои переживания. Но больше говорил и возмущался он, потому что мудрость Тони оставалась при ней.

Антон объяснял, что, поскольку ее родители необратимо презирают его, им никогда не получится построить семью рядом с этими людьми, и это вечное недовольство им вырабатывает в нем комплекс неполноценности. «Надо уезжать отсюда, — звучала все чаще идея побега, — туда, где жизнь несется вперед, где нам получится быть кем угодно! Мы с тобой скоро разменяем сорок лет на двоих. Мы с тобой вместе — целый взрослый человек!»

Тоня молчала, подбирая слова, чтобы отказать и не потерять любимого. Что она могла ответить? Причина его планов была ясна. Эта история стара как мир. Ясон и аргонавты плавали за золотым руном, а Антон и Антонина должны были сбежать от родителей, чтобы те признали их взрослыми. План хуже некуда. Она так и представила, как придется возвращаться из далекого скитания спустя четверть века, но все еще такими же молодыми и очаровательными. И вот Антон Демидов, ставший президентом этой великой страны и имеющий сотни всевозможных наград, освободивший мир от нищеты и войн, подошел бы к ее родителям и сказал:

— Обратите внимание, чего я добился и что я сделал с человечеством. Это все ради вашей дочери. Мы хорошо провели с ней последние двадцать пять лет — даже горы и небо слышали о нас! Разрешите мне взять ее в жены!

А они бы ответили, обязательно выдерживая свои привычные кислые мины:

— Да пошел ты к черту! Мы за тебя не голосовали!

И никак иначе. Потому что к тому времени они еще больше увязнут в своих предубеждениях — их представление о счастье дочери исказится окончательно. Что тогда? Опять побег. Несчастен тот, кто бежит из собственного дома. Проще оставаться здесь, преодолевать их ненависть, приучать их жить в согласии с таким выбором. Рано или поздно, но чаще человек с человеком договариваются, привыкают друг к другу, а там рукой подать до любви…

Много бед от расстояния. Не стоит бежать от проблем.

Антонина объясняла своим неизменно спокойным голосом, что она любит этот город, любит своих родителей и местную жизнь, что нет смысла уезжать так далеко. Им нигде, кроме Бора, не видать счастья — так ей подсказывало предчувствие. Она верила, что сможет убедить всех полюбить Антона таким, каким он виделся ей. И если она видела в нем нежность и широкую душу, то и родители должны были прозреть…

После отказа от побега прошло мало времени. Ему хорошо запомнился тот скверный день, когда Тоня явилась к нему с бумажным пакетом марокканских мандаринов, а застала за собиранием чемодана.

— Мы уезжаем завтра утром в Питер, — сказал он, внимательно наблюдая за ней.

Он привык, что лицо Антонины не может врать, всегда явно отражая душевные терзания, как ни скрывай. Тоня побледнела, не удержала мандарины и опустила их на журнальный столик. Потом поднесла свою холодную ладонь к его сухому лбу и отшатнулась:

— Ты абсолютно здоров. Лучше бы ты был немножко болен. Говоришь глупости, будто в бреду.

— Мы уезжаем, — повторил он настойчивее.

— Антон, мы не поедем. Как ты себе это представляешь? Мама, папа, Алиса и наш город… Наши друзья и степ-студия, галерея и театр… Мы почти пробудили этот город — он скоро будет таким же, как прежде! Мы не можем все это так просто бросить.

— Как прежде уже не будет. Можем уехать и должны, потому что твои родители все испортят и от нашей любви ничего не останется. А так мы просто уедем, докажем, как хороша наша жизнь, и им ничего не останется, как признать нашу любовь. Я докажу, что достоин тебя.

— Зачем тебе что-то доказывать? Я здесь, рядом с тобой. Зачем доказывать?

— Я поступил в Питер. Мне позвонили из университета. Я думал сделать сюрприз к вечеру, но ты застала меня сейчас. Теперь мы едем? — Он вернулся к чемодану.

— Нет, Антон, мы не едем. Ты должен был посоветоваться со мной. Ты говорил, что тебе достаточно учиться на нефтегазовом, в Нижневартовске. Ты говорил, что между нами будет всего-то сотня-другая километров, что мы будем видеться каждые два дня в неделю. Ты обещал. А теперь поступил в Питер, до которого отсюда две с половиной тысячи километров, и все это чтобы навредить моим родителям… Ты дурак, Антон. Скажи мне, ради бога, что ты пошутил, что ты сдержал обещание и отправил документы и в Нижневартовск!

— Не отправил.

— Молодец!

Она широко засмеялась, театрально, как привыкла, и ушла мыть мандарины. Когда ей доводилось так смеяться прежде, Антону казалось, что в зиянии ее белозубого рта блестит тягучая патока. От такого воображения он еще больше хотел ее. Он притих на диване, вслушиваясь в плеск воды на кухне. Антонина что-то говорила сама себе и возмущалась, а он слышал ее саркастичный тон и сомневался.

Наутро он все-таки уезжал. Ногти Тони были желтыми от мандариновой кожуры, когда она любовно упаковывала чемодан. Все в ней злилось от его глупого поступка, но она не мстила. Девушка верила, что он вернется, а он верил, что она найдет Питер более очаровательным, чем Борисоглебский Бор.

Ему вспомнился тот день, когда им было по шестнадцать лет и старики Свешниковы возили их в Санкт-Петербург. Они гуляли по Исаакиевской площади, и золотой купол кафедрального собора отражался в очках-авиаторах Тони. Антон надолго запомнил это, потому что тогда осознал простую истину: мир и Тоня — оба хороши в полной мере, когда вместе. В Питере мир был больше и объемнее, здесь рождалась ясная красота. В каждом из незнакомцев ощущался характер русской жизни. Так этому городу подходила Антонина, что более органичной пары нельзя было найти…

Длинный синий поезд уносил Антона далеко от Борисоглебского Бора. На второй день пути стало тоскливо и страшно: впервые между ним и Тоней пролегало расстояние. На остановке он взял в руки смартфон и набросал ей несколько строк, пожелав добрых снов. Не стал звонить, боясь разбудить. Спустя минуту она позвонила сама, потому что не спала и ждала вестей.

— Ты не передумал? — спросила она тут же.

— А надо?

— Не надо. Просто делай, что получается, а там посмотрим.

— Ты меня не разлюбишь?

— У нашей любви статус-кво.

Он почувствовал, как она улыбнулась.

— И все-таки?

— Разлюбить из-за одной твоей выходки? Нет. В таком случае какой смысл любить, если любая выходка окажется фатальной? Рано или поздно ты приедешь, у нас будет красивая свадьба, потом красивые дети, мама с папой успокоятся, и все пойдет своим чередом.

Поезд загудел, и проводница, боясь растерять пассажиров вагона, закричала.

— Тоня, мне надо идти.

— Иди. Может, у тебя выйдет привезти мне обратно побольше мира. А я всегда буду ждать тебя здесь, на краю света. Не потеряешь. Все ориентиры ведут сюда.

Он опасно запрыгнул в вагон, минуя лестницу, под угрозы проводницы о штрафе. На его небритом лице сияла улыбка, он был воодушевлен и счастлив…

— И вы больше не виделись? — спросила Катя спустя несколько лет.

— Виделись. Она прилетала в Питер, я прилетал в Сургут.

И не только. Боясь потеряться, они вместе забирались на Машук и оставляли на горе указатель до Борисоглебского Бора, они встречались под антрацитовым небом Мурманска и, добираясь до Нарьян-Мара, рассматривали Сатурн из бинокля. Потом подолгу прощались, обнимались в аэропортах и на вокзалах, держали друг друга в тисках и часто тянули время. Он старался не забывать аромат ее волос, утопал подбородком в светлых кудрях. Ее тонкие руки скользили по его высоким плечам, крепко хватались за них, будто она теряла опору и пыталась не упасть. «Ты, наверное, — говорила в эти мгновения Тоня, — растешь великаном и скоро будешь подпирать небо».

Рассказывая обо всем этом, Антон часто разглядывал санкт-петербургское небо и нередко сравнивал его с борисоглебским. В Питере вечное зарево, но там, над головой Антонины, тысячи звезд, и от их сияния пылает местная земля, а когда зима приносит снега и речные воды замерзают, то и они мерцают, словно звезды. От этих мыслей становилось тоскливо на душе, и рука срывалась писать для Тони очередное сообщение. О чем? Это никогда не имело значения. Можно было обо всем подряд. Современный Санкт-Петербург был скучен донельзя, но разве Антон мог это признать? И он писал обо всем подряд, чтобы в общей картине здешнего мира Антонина не уличила Антона в тоске по дому. И так Антон писал, что в Питер все-таки приходит ночное небо, и оно покрыто звездами, и эти звезды можно хорошенько разглядеть в водной глади Невы. Он писал, что здесь хороший кофе, почти такой же, что и у них дома, и когда она приедет, он покажет все, чем дышит Питер: местных людей, таких больше нигде нет, проулки и каналы. «Ты только приезжай. Тебя здесь ждут сфинксы Аменхотепа. Они ждали тебя три тысячи лет».

Посыл его сообщений был шутливым, но от тоски он менялся в лице и забывал, что несколько минут назад приковывал к себе внимание рассказами о дальних краях.

— Ну вот. Теперь ты не любишь Питер. Снова, — угадывала Катя.