Белая обезьяна, чёрный экран

Ольга Аникина, 2021

Главный герой романа Юрий Храмцов, юность которого пришлась на период крушения советской империи, работает врачом. Он спасает других и пытается противостоять тем подлостям, что то и дело подсовывает ему судьба, но главная угроза, с которой он борется всю жизнь – страх сойти с ума, и для этого страха у героя есть причины. Пережив эмоциональный срыв, Храмцов попадает в психоневрологический диспансер, где встречает старшего коллегу, пожилую женщину-профессора, которая становится его помощником и наставником. Из терапевтических бесед и переписки двух врачей построено повествование романа.

Задание 1

В первый раз

Из коробки № D-47/1-ЮХ1995 г.

Наутро в отделении всё уже было как обычно.

Стояла тишина: тревожная, душная, кисловатая. Рита ушла в сестринскую и, наверное, спала. А я не спал. Бродил по палате, собирался выйти покурить на улицу. Не дойдя до лестничной клетки, разворачивался. Возвращался в палату и садился за стол.

К двум койкам возле правой стены я подходил ночью раза три; мониторы показывали, что на этом маленьком островке всё спокойно и планово. Именно этих больных сегодня отгрузят в первую хирургию, ведь по меркам ОРИТа² они считались уже практически здоровыми.

Бабка у окна храпела. Катетер торчал из её бёдер, как стебель из листьев. Всю ночь бабка металась и вопила, словно мозг её был яснее ясного, словно она понимала всё происходящее, — то ли звала кого-то на помощь, то ли прогоняла.

У «моей» пациентки аппарат ИВЛ шарашил будь здоров, поршень ходил вверх-вниз, гармошка растягивалась и сжималась. Сатурация девяносто шесть. Вот то-то же.

После общей летучки заведующий Виктор Семёнович обходил реанимационные палаты. Я передал смену и мог уйти, но болтался в отделении. Я ждал. От нечего делать начал строить башенку из коробочек с ампулами. Неловко повернувшись, нечаянно задел стойку, и флаконы зазвенели. Заведующий обернулся на шум.

— Что, коллега, судя по всему, ночка была образцово-показательная, — чуть улыбаясь губами с синими жилками, сказал он.

Я развёл руками и, кажется, тоже улыбнулся. Виктор Семёнович взял со стола потрёпанную историю болезни и начал её листать.

— Было проведено… Закрытый массаж, ну-ну. Де-фибрилляция, интубация, атропин, — вслух читал он. — Хм, ну, допустим. Адреналин тебе тогда зачем, если сердце уже завёл? — заведующий оторвался от чтения и поднял на меня глаза.

— Виктор Семёнович, так схема же стандартная… — ответил я быстро, как на уроке.

Он кивнул и снова заглянул в историю.

— Реанимационные мероприятия можно считать результативными, — читал он, водя ручкой по строчкам. — Давление девяносто на шестьдесят, сатурация девяносто восемь, пульс восемьдесят два.

Я молчал.

— Ну что, поздравляю, — сказал заведующий. — Не прошло и полугода, как боевое крещение состоялось.

— Да уж… — пробормотал я.

Заведующий внимательно посмотрел на меня и сел за стол.

— Сделал всё как по писаному, — сказал он, доставая из нагрудного кармана авторучку. — В целом отличная работа.

И замолчал. Мне показалось, что сказано было всё… да не всё.

Я вопросительно смотрел на заведующего, и тот сообщил наконец:

— Старая примета, не обращай внимания. Считается, если первая реанимация в жизни дежуранта прошла без сучка и задоринки, то абстрактный молодой специалист, — заведующий кивнул в мою сторону, — тот, которому повезло в первый раз, неправильно выбрал профессию.

— Почему?

— Ну, вот так, — заведующий махнул рукой. — Не бери в голову, — он кивнул на металлический столик, где возвышалась моя пирамидка из коробочек.

— И убери уже свой зиккурат, — сказал он раздражённо. — Каждый день вижу это безобразие. В детском саду, что ли?

Я постоял посреди палаты. Потом подошёл к своей башенке, посмотрел на неё, подумал и сверху аккуратно водрузил флакон просроченного пенициллина с присохшим к стенкам желтоватым содержимым.

Направился в ординаторскую. Долго там переодевался, перекладывал вещи. Потом вышел и снова вернулся — забыл пейджер в кармане халата.

В дверях столкнулся с Андрюхой. Грачёв только что заступил на дежурство. Он поглядел на меня и присвистнул:

— Ну здоро́во, Иисус Христос, воскреситель мёртвых.

Я похлопал его по плечу и попробовал протиснуться наружу. Но не тут-то было.

— Да ладно тебе! Ну вколол и вколол. Всё нормально, Юрка, слышь?

Я кивнул.

— Что, большой косяк? — спросил я, понижая голос и высвобождаясь из огромных грачёвских лап.

Грачёв пожал плечами.

— Да ну, какой косяк… — ответил он тоже тихо.

И добавил монотонно:

— Ты кроме адреналина ещё много всякой ненужной фигни вколол.

Я попытался возразить, но Андрюха отмахнулся.

— Всё равно не парься. Тётка жива? Жива. Победитель всегда прав, — Андрюха включил чайник и достал из тумбочки пачку пакетированного чая. — Чем меньше вмешательство, тем оно правильнее. Меньше вколол — больше помог. Ты ж на неё, беднягу, пол-аптеки угрохал. Лекарств и так нет ни хрена.

Я оставил Грачёва наедине с его завтраком, а сам пошёл по коридору к лифту. «Меньше помог — больше вколол», — повторял я про себя.

Выходя из дверей корпуса, я увидел, что сжимаю в руке дурацкий пейджер. В своё время я был очень доволен, купив его по дешёвке. Прицепил пейджер к ремню на брюках, пошёл вниз по лестнице и выскочил наружу, где на улицах города вовсю уже бушевал шумный горячий день, один из последних тёплых дней длинной северной осени.

................................

— Меня нет! Ме-е-ня не-е-ет!!!

Мама Надя кричала. Я представлял, как она стоит, вцепившись в подоконник, и держится только за собственный крик. Видел её лицо, сморщенное и красное.

— Умерла-а! — вопила она. — Сдо-охла я-а-а-а! Юрка голодом смори-и-ил!

Я слышал её крик, кажется, от самой остановки. А может, ещё и в метро слышал, как она захлёбывается и давится страхом и пустотой, в которой повисла. Когда я вбежал во двор, под нашими окнами уже стояли две вездесущие соседки.

— Вон, бежит, красаве́ц против овец…

— Ты бы, Юра, хоть сиделку ей нанял. В следующий раз милицию вызовем. За нарушение спокойствия.

— Мать одну оставить на ночь! По бабам, что ли, ходишь? Срамота какая!

Я перемахнул через разбитые ступеньки.

Ключ легко повернулся в замке, но дверь не поддалась. Что-то держало её изнутри.

— Ма-ам? — позвал я.

Дверь не ответила.

— Мама Надя! Открой! — я колотил кулаком по дерматиновой обшивке.

Послышался тяжёлый скрип.

— Ма-ма На-дя! — я приложил губы к замочной скважине. — Я хлеба купил. Хле-ба!

Хлеба я и правда купил. В подвале дома напротив нашей остановки появилась маленькая пекарня. В начале двухтысячных она закрылась, но во времена моего интернства на обратном пути с ночных дежурств я ещё заставал первую партию пористого, пахнущего свежими дрожжами хлеба, такого горячего, что от него даже плавился тонкий полиэтиленовый мешок. Мама очень любила хлеб. Не только этот, из пекарни, а любой. Период, когда за хлебом выстраивались очереди длиной в квартал, для мамы стал самым ужасным: она вспоминала эвакуацию, плакала, а иногда даже путалась, не понимала, какие годы стоят на дворе. Одной булки нам с мамой Надей не хватало, и я брал три. Если дома в холодильнике вдруг обнаруживалось масло, его можно было намазать сверху, и оно таяло, протекая внутрь мякиша, в хлебные пещеристые тела, заполняя их жёлтой душистой жидкостью.

Сквозь тряпичную сумку, висящую у меня на плече, хлебный запах проникал наружу, и мне страшно хотелось есть.

Навалился плечом на дверь. Она не поддавалась.

— Ну и зря, — сказал я матери. — Не открываешь, вот и сиди голодная. А я завтракать буду.

Чтобы меня было видно в глазок, я сел на ступеньку спиной к стене, на учебник «Сердечно-лёгочная реанимация». Учебник я знал почти наизусть, но, как говорил наш заведующий, «случаи — они всякие бывают». Вот случай и подвернулся.

Корка хрустнула, слюнные железы с болью выстрелили в нёбо. Закатив глаза, я шумно зачавкал, демонстрируя, как мне вкусно и хорошо. Над моей головой по стене подъезда, по островкам облупленной краски полз маленький рыжий мураш. Я поставил палец поперёк траектории его движения, но мураш исчез. Наверное, упал.

Прошло время. В коридоре за дверью заскрипело. Я как ни в чём не бывало продолжал насыщаться.

Запивать было чем: молоко мне тоже удалось купить. Правда, в нашем магазине продавалось плохое, порошковое молоко, которое покупалось только для того, чтобы варить маме кашу. Я уминал мягкий хлебный кирпич с чудовищной быстротой. После бессонной ночи аппетит был что надо, и я сдерживал себя, чтобы не сожрать булку целиком.

Послышались грохот и оханье, мама Надя двигала какие-то тяжёлые вещи. Наконец дверь качнулась, и в узкой щели появился мамин глаз.

— Юра, ты?

Я легонько помахал ей рукой, сжимавшей уполовиненную бутылку молока.

— А чего на голом полу сидишь?

— Я не на полу. Я на учебнике.

— А чего домой не идёшь? — она уже целиком высунулась на лестничную площадку.

— Ключ потерял.

Лицо её сделалось строгим.

— Иди домой. Соседи придут. А ты тут расселся.

Мама Надя говорила с паузами, но её перебивать было нельзя. Я послушался, встал, подобрал с пола «Сердечно-лёгочную реанимацию». Мама Надя отобрала у меня молоко.

— Всё вылакал? — она расстроилась.

— Не всё — только половину.

Мы проникли в квартиру. Пришлось перешагивать через приваленную к двери баррикаду. Чего там только не было: мой старый велосипед, который мама Надя притащила с балкона, обтрёпанные, дедушкины ещё чемоданы, коробки с книгами, до которых у меня никак не доходили руки.

— Мама Надя, что это такое? — спросил я.

— Где?

— В коридоре. Вот эти вещи.

— Вещи? — переспросила мама Надя. Она теперь всегда переспрашивала. — Дак чтобы не пришли… Эти.

— Кто?

Она не ответила и молча пошла на кухню.

Вчера я получил зарплату. Очень странную нам в больнице в то время выдавали зарплату. Денег было ровно вполовину меньше того, что мне причиталось. Невыплаченную сумму я взял ноотропными препаратами. Так руководство иногда выходило из бедственного положения. Маму Надю всё равно нужно было чем-то лечить.

Наступила мирная пауза. Мы ели хлеб, который уже почти остыл. Масла не было, но нашлись яйца. Желтки глазуньи лопались и растекались в маминой тарелке, она медленно размазывала их ложкой.

Вот так мы и жили с ней, и все соседские вопли были мне по барабану, и все милиционеры с протоколами шли лесом, а иногда мне даже казалось, будто мама понимает всё, что с ней происходит. Когда она ругала меня за поздние приходы домой или за то, что я плохо её кормил, приходилось соглашаться.

— Ты своими лекарствами хочешь меня отправить на тот свет, — нередко заявляла мать.

И мне казалось, что это тоже правда. Рано или поздно мама оказывалась права.

День набирал обороты, я смотрел на маму Надю, лежащую с закрытыми глазами под пыльным настенным ковром. Вынимал иголку из её руки, укрывал стёганым одеялом и уходил на свою половину, отгороженную дээспэшным шкафом. Засыпая, прокручивал в голове всё якобы чудесное воскрешение моей первой реанимационной пациентки, но мало-помалу в моей памяти оседала истина: куча ошибок, наивное бахвальство неумехи.

Примечания

2

ОРИТ — отделение реанимации и интенсивной терапии.