Моя вторая беседа с Э. Д
— Ну что ж. А говорили, не сможете.
— Так быстро?
— А что тут читать? Пять страниц.
— Текст путаный…
— Да, путаный, немного бессвязный. Тяжело?
— Как будто мешки ворочал.
— Понимаю.
— Я не чувствую себя лучше. Еле-еле подбираю слова. Истрепал все ваши словари.
— Словарям это на пользу. И ещё. Вам нужен старый ноутбук со сломанным модемом? Хотела выбросить за ненадобностью, слишком уж он тормозит.
— Мне?
— Ну да. А кому ещё? Считайте его своей печатной машинкой. К Сети он не подключается.
М о л ч а н и е
— Доктор, выпишите мне другие лекарства. Те, что я пью, — не работают.
— Что вы хотите?
— Транквилизаторы.
— Вам они не показаны, вы ведь знаете.
— Знаю.
— Мы будем работать с тем, что есть. А потом и вовсе уйдём с препаратов.
М о л ч а н и е
— Всё время мысленно возвращаюсь к ней.
— Это хорошо.
— Чем это хорошо? Сейчас приплетёте старика Фрейда?
— При чём здесь Фрейд? Я думаю о другом. О родителях. Удивительно. Давно умерший человек вдруг может взять и заговорить.
— Вы о моей писанине?
— Скорее о себе. Я тоже дочь своего отца. И знала-то его не очень хорошо. Он дневал и ночевал в клинике. Когда я пошла работать, он меня не опекал. Но мне постоянно приходилось сталкиваться с его авторитетом. Всю жизнь я искала свой стиль, доказывала себе, что я человек самостоятельный… Ну, вы понимаете. Мы оба с отцом пережили тяжёлые времена. Нас ломали. Мы боролись с системой, иногда действовали исподтишка. Мой отец уже давно умер. И вот сейчас я замечаю, что, когда готовлюсь к лекциям для студентов, в конспектах строю фразы так, как это мог делать только он.
— Прекрасное откровение, доктор. Но меня оно не утешает.
— И не собиралась утешать вас.
— Хотите сказать, моя сумасшедшая мама говорит моими словами? Поздравляю вас, коллега, а то я не знал, что ранний Альцгеймер всегда наследуется.
— Никто не знает, что и как наследуется. Даже генетики. Видела ваши опросники. У вас нет болезни Альцгеймера.
— Тем хуже. Значит, даже генетика ничего не объясняет.
— Каждый мнит себя уникальным.
— Вы меня оскорбляете.
— Ничуть. Наоборот, я жду продолжения.
М о л ч а н и е
— О чём хотите почитать?
— Мы только что говорили о стиле работы. Хотела бы узнать, как вы работаете сегодня.
— Обыкновенно.
— Это правда: чтобы реанимировать больную, вы влили в неё все лекарства, которые были в отделении?
— Помните девяностые? Иногда в отделении имелся только физраствор и самое элементарное: папаверин, атропин…
— Да, конечно. Помню.
— Я действовал наугад.
— Поэтому больше не работаете в реанимации?
— Не верю в приметы. Просто совпало.
— А вы знаете, что в некоторых примитивных племенах, когда проходит инициация мальчиков и они подвергаются жизненно опасным испытаниям, в конце их ждёт самая сложная проверка? Догадываетесь, какая? Проверка безразличием. Вообразите. Мальчик возвращается в племя и ждёт, что его примут с почестями. Он преодолел все преграды! А племя не обращает на него никакого внимания. Никто с ним не общается. И он думает, что не прошёл испытания. Представьте себе, как ему тяжело. И только через три дня шаман разжигает костёр, девушки вплетают в волосы цветы, музыканты достают свои барабаны… Но перед этим — три дня позора.
— Недалеко же мы ушли от папуасов.
— О! Ещё как недалеко. Расскажите мне о каком-нибудь недавнем пациенте. Наверняка был тот, кого вы хорошо запомнили. И ещё: вы же понимаете, что тут не на кого производить впечатление.
— Да уж. Рядовому врачу не с руки тягаться с профессором.
— А я думала, вы видите во мне ещё и женщину.
— Пытался скрыть.
— Не пытались. Но речь не об этом. Не описывайте успешный диагностический случай. Я и так знаю, что вы хороший врач. Мне интересны люди. Те, которых вы описываете.
— Сколько писать?
— Сколько хотите. Я читаю быстро.
Мама Надя умерла в самом что ни на есть цветущем Альцгеймере, ей было пятьдесят девять. На дворе стояли девяностые годы, я учился в интернатуре и не имел ни денег, ни связей. Своевременное и правильное лечение застарелой гипертонии было упущено, что, пожалуй, только ускорило мамин уход. Слабоумием, судя по рассказам, страдал и дед Сергей, которого я никогда не видел. Прожил он гораздо дольше, но мне кажется, это никому не принесло счастья. Говорили, дескать, я похож на деда: ростом (оба — коротышки), осанкой (лёгкая сутулость) и глазами — не знаю, что в них этакого, но мама, упоминая о нашем сходстве, всегда улыбалась. Да ещё очки: когда я рассматривал фотографии, замечал, они у нас с дедом почти одинаковые и даже сидят так же. С отцом я никогда знаком не был и не могу сказать, чем я на него похож. Может, цветом волос? Может, и мой отец рано поседел? Уже не угадать. Да и вряд ли я стал бы разыскивать чужого человека, чтобы ответить на все эти вопросы.
Будучи ещё в ясном уме, мама работала в клинической лаборатории. Она весь день смотрела в микроскоп и считала количество лейкоцитов в анализах мочи. Тогда она была ещё просто мама, а не мама Надя. Звать маму Надей я начал тогда, когда до меня дошло, что она ничего не помнит: существительные, а среди них имена собственные, первыми пропали из её памяти и речи.
Мама Надя в молодости была красивая, и чудачества сходили ей с рук. Невысокого роста, стройная, со светлыми мелкими кудрями, заколотыми кверху: мама раз в три месяца делала химическую завивку. Свои желтоватые в крапинку глаза она подводила по контуру чёрным; кривая линия шла от угла глаза, и заканчивалась чуть ли не возле виска. Следуя моде, мама Надя ходила на высоченных каблуках и умудрилась ни разу в жизни не травмировать голеностоп. Она могла прицепиться к незнакомому человеку на улице только потому, что у прохожего, к примеру, был желтоватый цвет лица. Дабы сказать незнакомцу «У вас гепатит!», она могла идти за ним шаг в шаг целых полчаса или больше. На Новый год мама Надя могла взять в комиссионке костюм Снегурки и ходить так по городу — просто потому что ей так захотелось. Она верила в примету: если утром надеть что-нибудь наизнанку, день сложится удачно. И маму Надю нельзя было переубедить, что в народе эта примета трактуется совсем по-другому. Ей ничего не стоило надеть шиворот-навыворот даже платье, если её, конечно, устраивал рисунок изнанки.
А вот ещё был случай. Какой-то поклонник однажды позвал её на море. Мама согласилась и оставила меня с тёткой Леной, которая специально приехала в Ленинград, чтобы приглядывать за мной. Мама приехала к мужику на вокзал, и там у них произошла неожиданная ссора. Мама схватила его чемодан и швырнула на рельсы, под колёса приближавшегося поезда.
Когда мама выбросила чемодан под поезд, ей было немногим меньше, чем мне в тот период, о котором я пытаюсь рассказать. Мы с ней, конечно, очень разные люди. Я, в отличие от мамы Нади, всегда испытывал комплексы, общаясь с противоположным полом, и поэтому у меня было мало женщин. Одеваться я старался по возможности опрятно и экстравагантности сторонился. Я никогда не верил в закономерности и не видел связи между событиями и ритуалами. Но всё же какой-то частью сознания, спрятанной настолько глубоко, что на свете нет такого датчика, который бы доказал её существование, я не исключал: когда-нибудь я стану копией моей матери. Несмотря на все мои старания, природа возьмёт своё, и в конце концов от меня останется нечто мычащее и жалкое. И вот тогда, в эти неизбежно грядущие времена, мои записи станут доказательством того, что я такой же человек, как другие, — вернее, недавно был им, что я некогда мыслил и даже кое-как пытался бороться с генетикой.
Глядя на маму, я решил стать настоящим врачом и старался держаться подальше от вспомогательных служб и прочих лабораторий — они всегда напоминали мне о матери. И я окончил медицинский. Маме Наде оставалось подождать всего лишь чуть-чуть, она бы увидела всё и порадовалась. Хотя, если честно, необходимость несколько лет в одиночку ходить за тяжёлой больной могла кого угодно отвратить от медицины. Меня посещали такие мысли, но к тому времени, когда я собрался послать всё к чертям, в стране случился кризис. Перестраиваться и лихачить было глупо. К тому же больница расширяла отделение лучевой диагностики, и меня после нескольких лет работы в реанимации занесло за пульт управления ультразвуковым аппаратом. Мой центр зрения в затылочной доле мозга находился в напряжении более шестнадцати часов в сутки, а центры, отвечающие за память и интеллект, решали заковыристые задачи. А значит, я делал всё, чтобы не пойти по маминому пути.
Вспоминается наш институтский преподаватель по фамилии Росин. Он вёл у нас фармакологию и носил козлиную бородку, за которую хотелось подёргать. Росин задавал нам клиническую задачку и спрашивал, чем лечить пациента с определёнными симптомами. В ожидании ответа он ходил вдоль притихшей аудитории и кричал в ухо какому-нибудь невезунчику: «Ну же! Наморщи свой головной ганглий!» Все годы работы в клинике я старался, чтобы ганглий морщился.
Друзей в институте у меня не было, а Грачёв появился в моей жизни, только когда я пошёл работать по специальности. Он часто повторял мне, что я «странный», и это всегда меня раздражало: кто бы говорил… Ладно бы моя жена, у которой и правда могли быть основания для такого. Но Грачёв! Тот самый, кто однажды, лет двадцать назад, так нажрался на дежурстве, что, не удержавшись, рухнул в служебном туалете прямо в промежуток между унитазом и стеной. Если бы не я, Грачёву грозило бы увольнение с занесением, не меньше. Он всегда был такой здоровый, что в одиночку я бы с ним не справился, и поэтому освобождали мы его вдвоём с медсестрой Ритой. Ну и кто тут странный?
Чем ближе я придвигался к роковой возрастной черте, тем чаще прислушивался к себе. Понятно же, что со мной произойдёт. Этому невозможно помешать. Я закрывал глаза и видел, как длинные аксоны3, похожие на извитые хвосты воздушных змеев, теряют натяжение ветра и управляющую руку. Как будто есть на свете пацан, который держит в кулаках бессчётное количество тонких верёвочек, и все они уходят высоко, под самое небо, — и там становятся воздушными змеями. Чувак обязательно удержал бы всё своё богатство, и змеи бы не улетали, но верёвок так много, что попробуй уследи. И вот куски разноцветной ткани превращаются в еле подвижные точки, в невидимые небесные пиксели. Другие, вырвавшись из связки, бьются в судороге и тыкаются носом в землю. Запутываются ниткой за провода линий электропередачи; их в скором времени ждёт смерть от удара током. Застревают в ветвях деревьев и там дряхлеют, пока следующая зима не превратит их в ветошь.
