Вероятность реальности. Из десяти книг

Олег Тупицкий

«Поэтическая манера Олега Тупицкого тяготеет к почти афористичной краткости. При этом, несмотря на аскетичность стиля и явный перевес философской составляющей, стихи его насыщены яркими, запоминающимися, зримыми образами – и в этом тесном сплетении рационального и иррационального, мысли и чувства в небольших по объёму стихотворениях, возможно, и кроется их особое обаяние». Лера Мурашова, поэт

ДОРОГА В ДАМАСК

2003

«Дочь легкомысленной любви…»

Дочь легкомысленной любви

воды и солнечного света,

мать сон-травы и первоцвета,

рождённой заново листвы,

пора вскипания крови

под корень срубленной берёзы —

когда предчувствие угрозы

никак нейдёт из головы.

«Мы не заметили, увы…»

Мы не заметили, увы,

мы за делами проглядели,

что парк — и не прошло недели —

укрылся пологом листвы,

а это значит, ангел мой,

уже не за горами лето.

Но стало воздуха и света

куда как меньше, чем зимой.

«Тот, кто выбирает дорогу…»

Тот, кто выбирает дорогу,

которой пристало идти,

себе выбирает тревогу,

которой томиться в пути.

Что ведомо мне о тревоге,

терзавшей задолго до нас

пылившего по дороге

в Дамаск?

Прогулка

1

Вторая неделя июля,

и в праздник Святого Петра,

как набожные бабули,

бездельничаем с утра.

Но маяться, скоро ли вечер,

причины я не нахожу.

Отправимся, здесь недалече —

тебе городок покажу.

2

Чтоб камнем душа не лежала,

ты тех оправдай и прости,

кто ратушу после пожара

не смог до ума довести.

Никто из них не бездельник.

Не имут вины

работавшие не из денег

спасители старины.

3

Над могилами деда и бабки,

тётки и прочей родни

ни памятников, ни оградки —

кресты да вороны одни.

По-разному жили-тужили

в крестьянской своей простоте —

те праведно, эти грешили.

А ныне лежат в тесноте.

4

За клёнами скромно притихший,

но строгий, как всадник Егор, —

когда-то меня окрестивший,

стоит православный собор.

И с давнего детского лета

знакомая наперечёт

Чечёра — река Гераклита —

под Замковой горкой течёт.

«Пучок утиных перьев…»

Пучок утиных перьев,

бессмертников пучок —

не тешься, дурачок,

ты у неё не первый.

Ручаюсь головой,

она не унывала

и многократ бывала

соломенной вдовой.

Сейчас она твоя,

но случай подвернётся —

другому улыбнётся

и скажет: вуаля.

«Отправляешься в дорогу…»

Отправляешься в дорогу:

кости — псу, овёс — коню,

сердце — даме, душу — Богу,

честь и совесть — никому.

Но не кайся, бедный рыцарь,

если скажут, дураку,

что милее те, чьи рыльца

от рождения в пуху.

«Я памятник воздвиг из горстки слов…»

Я памятник воздвиг из горстки слов.

Достойный поклонения волхвов,

он интересен, судя по всему,

мне одному.

И потому непрочный, как слюда,

мой памятник исчезнет навсегда

бесследнее языческих могил.

Но всё-таки он был.

«Синева долгожданного неба…»

Синева долгожданного неба

обласкает на несколько дней,

не заботясь о том, как нелепы

и мелки наши страсти по ней.

А когда пролетит паутина,

станут жилы тянуть, ополчась,

беспросветная серость, рутина

и непереносимая грязь.

«Снег, обглоданный туманом…»

Снег, обглоданный туманом

атлантических дыханий,

не является обманом

новогодних ожиданий,

но является причиной,

основной и несомненной,

ссоры женщины с мужчиной,

одиноких во Вселенной

между лживых, безучастных,

вороватых, суетливых

и поэтому несчастных,

но поэтому счастливых.

«Небесные цветы дворов и пустырей…»

Небесные цветы дворов и пустырей

влекут меня к себе невнятно и тревожно.

Я сделал первый шаг. Я вышел из дверей.

Я не могу сказать, вернусь ли. Невозможно

предвидеть результат внезапных перемен,

стремительный итог уходов без прощаний.

Искусство быть вдвоём не знает ни времён,

ни комнат, где скелет напрасных обещаний,

скрываемый в углу от посторонних глаз,

не хочет присмиреть и цокает костями.

Его немой укор, его истошный глас

не значат ничего для движимых страстями

по вечному пути. Незваными гостями

им так легко идти с худыми новостями.

Десятый блюз

Я пена ХХ века

катящегося под уклон

я значу не больше чем Вега

когда приходит циклон

я мясо ХХ века

кровавого с красной строки

я значу не больше чем веха

дрожащая в русле реки

я выбор ХХ века

в последние несколько дней

я значу не больше чем ветка

для листьев шумящих на ней

«В конце дороги крепкий чай…»

В конце дороги крепкий чай

и тёплая постель,

а за окном который час

колючая метель.

А за окном леса, поля,

чужие города,

окоченевшая Земля,

хвостатая звезда,

неразличимая во мгле.

И вся моя беда

в том, что как стрелка на игле

мечусь туда-сюда.

«Верни мне слово — я тоскую…»

Верни мне слово — я тоскую,

я задыхаюсь в тишине.

Не вою в поле при луне,

не щёлкаю и не токую.

Я молча ухожу в глухую

защиту, пью напропалую,

не чаю о грядущем дне —

и не сменяю на другую

судьбу свою, пускай немую,

но предназначенную — мне.

«Второе утро августа. Илья…»

Второе утро августа. Илья.

Берлинская лазурь и амальгама

слепят невыносимо — или я

отвык от света птичьего и гама

за краткий миг, пока чудил июль,

насквозь промокший, скомканный и мнимый,

как миллион, умноженный на нуль,

как этот день, летящий вскользь и мимо.

«Берёза сыплет семенами…»

Берёза сыплет семенами.

В природе август. Временами

я исчезаю за дымами

недорогого табака

и маленького костерка,

зажжённого в лесу сосновом,

пустом и светлом, над которым

обычно соло, реже хором

летят кто с карканьем, кто с рёвом,

а молча — только облака.

Mississippi blues

Я не Том Сойер но тем не менее Том

я даже в мыслях не Том Сойер но тем не менее Том

мы похожи как собака с котом

эй Гекльберри ты не забыл свой Миссисипи блюз

пока ты помнишь я ничего не боюсь

здесь каждый пятый братец Сид или индеец Джо

здесь каждый пятый

каждый третий

просто каждый братец Сид или индеец Джо

о кто бы знал как я хочу сказать им всем идите в жо

эй Гекльберри давай споём твой Миссисипи блюз

пока мы вместе я ничего не боюсь

мой старый папа не Марк Твен а мать не Харпер Ли

мой старый добрый бедный папа не Марк Твен

а мать не Харпер Ли

они быть может и хотели да что толку если не могли

эй Гекльберри не забывай наш Миссисипи блюз

пока ты помнишь что мы вместе я ничего не боюсь

я никого я ничего я ни черта всё суета

лишь бесконечный Миссисипи блюз

«Восстанут племена иные…»

Восстанут племена иные,

но повторится, как закон —

во тьме исчезнет Ниневия,

падёт великий Вавилон,

высокомерный Персеполис

горячим пеплом заметёт,

сию стремительную повесть

потомок будущий прочтёт,

отложит в сторону учебник,

урок ответит в двух словах

и своевременно исчезнет

в геологических слоях.

«Я не помню Магадана…»

Я не помню Магадана,

я не помню Волгограда.

Это более чем странно.

Но, возможно, так и надо

забывать места и сроки,

забывать слова и лица,

чтоб не чувствовать мороки

и в себе не заблудиться.

«Я говорю а кто такие мы…»

Я говорю а кто такие мы

лелеющие мелкие обиды

имеющие призрачные виды

в полушаге от сумы или тюрьмы

паломники бредущие из тьмы

во тьму и не хулящие планиды

искатели Эдема Атлантиды

и золота в бассейне Колымы

высокие и подлые умы

прекрасные творенья инвалиды

быки и матадоры без корриды

в болоте ежедневной кутерьмы

на фоне лета осени зимы

весны до жизни после панихиды

«Куда идём и где конец дороги…»

Куда идём и где конец дороги —

об этом знают истину одне

лиловые берёзы при дороге

и небо безответное над ней,

и талый снег, и лужи на асфальте,

и дружная, но поздняя весна.

Не повышайте голоса. Оставьте

в покое нас и наши имена.

«Одинокий постылый уют…»

Одинокий постылый уют,

детский ужас пустующих комнат

между может быть помнят и ждут

и конечно, не ждут и не помнят,

или долгий супружеский рай,

бесконечная пёстрая лента —

назови свою роль и сыграй

без антракта и аплодисмента.

«Под облаками августа…»

Под облаками августа,

дождями сентября

замешанная нагусто,

надёжно и не зря

надежда на спасение

от злости и тоски

в последние осенние

погожие деньки

обманет? оправдается?

не выйдет из ума?

Что сбудется, то станется.

А далее — зима…

«Не мочёной морошки…»

Не мочёной морошки

попрошу принести,

жизни жалкие крошки

зажимая в горсти,

но такую же мелочь

назову, дребедень,

что в достатке имелась

у меня каждый день,

чтобы стало понятно,

как любил его я —

этот грубый, приятный,

вечный вкус бытия.

«В повтореньи сезонов…»

В повтореньи сезонов,

положений и слов —

проявленье законов,

утвержденье основ.

И не надо бояться

быть таким же, как все,

горевать и смеяться

и бежать в колесе,

забывая при этом,

что и сны наяву

возвращаются эхом,

как лесное ау.

Орёл и решка

1 (2)

Мы малые, но перед нами вечность

и звёздные скопления вдали.

Мы не считаем время на рубли.

Мы малые, но перед нами вечность.

Играющим в космической пыли,

нам не к лицу наивность и беспечность.

Мы малые, но перед нами вечность

и звёздные скопления вдали.

2 (1)

Мы малые, но перед нами вечность

и звёздные скопления в дали,

которая зовётся — бесконечность.

Мы малые, но перед нами вечность —

и нам к лицу наивность и беспечность,

играющим в космической пыли.

Мы малые, но перед нами вечность

и звёздные скопления вдали.

«В этом мире симметрий и тождеств…»

В этом мире симметрий и тождеств,

конгруэнтностей и подобий,

заурядностей и ничтожеств,

безысходности и юдоли

просто быть симметричным, тождественным,

конгруэнтным, подобным.

Невозможно — божественным.

И нельзя — неудобным.

«Неподвластно, неподсудно…»

Неподвластно, неподсудно,

безрассудно, ни зачем

зарождаются подспудно,

как руда из гидротерм,

по законам тех тектоник,

что неведомы почти

и которые никто не

в состоянии постичь,

в неположенные сроки

потаённые слова —

и тогда молчат сороки,

и не ухает сова.

«И жизни год сороковой…»

И жизни год сороковой,

начаться не успев, кончается,

и венчика над головой

не намечается,

и счёт один за всё про всё —

уйдём туда, откуда прибыли,

своих долгов не унесём,

тем паче прибыли,

поскольку суета сует

поборами не облагается,

и в саване карманов нет —

не полагается.

«Я напишу стихотворенье…»

Я напишу стихотворенье

и возведу его в закон:

— От самых первых дней творенья

до окончания времён

какие бы не угрожали

напасти — нам ли горевать?

Non solum armis, горожане,

и век иному не бывать.

Псалом 130

Я наблюдаю облака,

потупив очи.

Не поднимается рука

исполнить то, на что нет мочи.

А усмирённая душа

моя томится,

не порываясь, не греша,

и плакать, как дитя, боится.