Вероятность реальности. Из десяти книг

Олег Тупицкий

«Поэтическая манера Олега Тупицкого тяготеет к почти афористичной краткости. При этом, несмотря на аскетичность стиля и явный перевес философской составляющей, стихи его насыщены яркими, запоминающимися, зримыми образами – и в этом тесном сплетении рационального и иррационального, мысли и чувства в небольших по объёму стихотворениях, возможно, и кроется их особое обаяние». Лера Мурашова, поэт

© Олег Тупицкий, 2017

ISBN 978-5-4485-1168-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ИМЯ ВЕТРА

1995

«Всё, как тогда — уходит день…»

Всё, как тогда — уходит день,

и вечер удлиняет тень.

И Днепр напоминает мне,

как ты по берегу бежала

за мной. Вода едва дрожала,

и отражались мы на дне.

И ты так весело смеялась.

Я убежал, а ты осталась

одна на диком берегу.

Вернусь. Увижу отраженье.

За отражением бегу,

а Днепр уносит отраженье.

«Ты снилась мне короткими ночами…»

Ты снилась мне короткими ночами,

но сотни километров за плечами

нас разлучали.

Улары над ущельями кричали —

нас разлучали.

В ночи тайга, чуть слышная, ворчала:

«Начни сначала».

И разлучала.

Но как начать, когда начало

нас разлучало?

«Любимая, мы были дураками…»

Любимая, мы были дураками,

когда, грозя друг другу кулаками,

припоминали прошлые грехи.

(Какие же мы были дураки!)

Расстались не друзьями, а врагами.

Ты не сказала: «Доброго пути».

Я промолчал. За это и прости.

Морджот опять укрылся облаками,

и, значит, просветления не жди.

(Какими же мы были дураками!)

Но поздно крикнуть: «Нет, не уходи!»

Теперь дожди. Пока одни дожди.

«На постое в селениях дальних…»

1 февраля 1987 года

На постое в селениях дальних

и в палатках, уют не сулящих,

не ищите друзей гениальных,

а ищите друзей настоящих.

Пусть они из числа отстающих,

невезучих и вечно бродячих,

но зато из породы дающих

и взамен ничего не просящих,

из глупцов, что в мирской суете

не таскают за пазухой камни,

и легко, по своей простоте,

ваши беды разводят руками.

* * *

И считался героем, кто дня не прожил без стакана.

И считался дерьмом тот, кто горькую пить не посмел.

Сильным мира сего это на руку было. Вполпьяна

мужики не роптали. Хватало бы на опохмел.

И, почти не трезвея, ходили в роддом и за гробом.

И, чтоб крепче спалось, заливали пустые слова.

Ты не спился, отец. Я ж родился с похмельным синдромом.

Как болит голова! Как позорно болит голова!

«Блажен, кто верует, покуда…»

Блажен, кто верует, покуда

живёт на свете. И не худо

бы мне понять, что вера в чудо —

одна из самых светлых вер.

А снег пойдёт. Как раз к обеду,

когда я в Африку приеду.

Во вторник. Или лучше — в среду.

Но после дождика в четверг.

Как трижды три

маленькая поэма

1

Когда бы не был я раним

напоминанием одним,

что все мы меркнем перед ним,

и, как творцы макулатуры,

существованием своим

опасны для литературы,

то непременно бы нашёл

наперекор природной лени

возможность Музу на колени

себе привлечь и сесть за стол.

2

Уж мы придумали б, о чём

поведать миру. Калачом

на задушевную беседу

нас вызвать дошлому соседу

не удалось бы нипочём.

Как ни имей он на примете

прознать, каким таким речам

мы предаёмся по ночам —

он о желаемом предмете

не смог узнать бы ничего.

Так пожалеем же его.

3

Вот это шутка! Се ля ви.

(Надеюсь, что французским Вы,

мон шер, владеете свободно.)

Коль скоро будет Вам угодно

наверно знать, а что в виду

имею я, когда веду

о шутке речь, тогда охотно

признаюсь в том, что на беду

я не могу найти героя

среди знакомых и друзей,

дабы воспеть, как Одиссей

воспет и как воспета Троя,

а рифмовать на злобу дня

невыносимо для меня.

4

Герой, однако ж, найден. Он

был от рождения крещён

по православному обряду,

затем четыре года кряду

мочил пелёнки, чем смущён

немало был его родитель,

не зная за собой греха

подобного, ворчал: вредитель.

И, понимая, что лиха

беда, как водится, начало,

а дальше легче, мать качала

седой до срока головой,

ещё не будучи вдовой.

5

Мне дела нет, какую Вы

из вновь прочитанной главы

науку вынести сумели,

и есть ли в том хоть малый прок

для Вас. Я на короткий срок,

не написав и сотни строк,

родителей у колыбели

оставлю. И пускай они

покамест поживут одни —

им осточёртели до смерти

(уж мне, пожалуйста, поверьте)

немногочисленной родни

авторитетные советы.

Как поговаривали деды:

и малой силой вражью рать

заставить можно землю жрать.

6

Пусть я смущаю Ваш покой

пустопорожней чепухой,

написанной моей рукой

без напряженья, между прочим.

Но что поделаешь — порочен

я, как иные. (Мы морочим

друг друга много крат сильней,

чем я поэмою своей

морочу Вас.) И мой порок

в том заключён, что этих строк

мне вид приятен. Право слово,

нет в этом ничего плохого —

ведь безобиден графоман,

не сочиняющий роман,

а пожелавший бестолково

без задней мысли и морали

на радость дюжине (едва ли

и столько сыщется) друзей

подбросить парочку идей

для обсужденья за столом

меж преферансом и вином.

7

Друзья мои! А чем же нас

так привлекает преферанс?

Нас не причислишь к знатокам

всех тонкостей, но под вистуза

мы и под мухой выйдем с туза,

и возмущённым игрокам

нас канделябром по рукам

бить не представится возможность

за явную неосторожность

иль глупый ход. Наверняка,

чем в подкидного дурака

всю ночь, как нанятым, играть,

полезней пульку расписать.

Игра, ей Богу, не глупа,

так пуркуа бы и не па?

8

Прошу покорно извинить,

я не намерен изменить

ни слова из того, что было

написано до сей поры.

Такие правила игры

я сам установил. Не мило —

тогда не стоит и читать

лишь для того, чтобы считать

мои досадные повторы,

а после за вечерним чаем

вести пустые разговоры

о том, что, дескать, у него

в пятнадцати строках всего

три раза слово нас встречаем.

Увы, увы, я не Флобер,

хотя беру его в пример.

9

Что напоследок я хотел

сказать? Поэма выйти втрое

длинней могла бы, но героя

мы позабыли между дел.

А он изрядно постарел

тем временем, заматерел

и процветает, сколотив

торговый кооператив.

Его старушка-мать жива,

читает перед сном Моэма

и, слава Богу, не вдова,

но у родителя проблема —

трещит с похмелья голова.

На том закончена глава,

а с ней закончена поэма.

Девять блюзов для Наташи

1. Солдаты блюза

Нас не греют постели но во все времена

мы готовы в дорогу и нас не пугает война

мы знаем солдаты блюза гибнут на Млечном Пути

мы знаем солдатам блюза никогда не дойти

до цели

мы устаём как собаки но во все времена

не потерять надежду нам помогает Луна

мы помним солдаты блюза гибнут на Млечном Пути

мы помним солдатам блюза не суждено дойти

до цели

быть солдатами блюза трудно во все времена

но мы смеёмся как дети которых не ждёт ничего

мы верим солдаты блюза любимы на Млечном Пути

мы знаем солдатам блюза уже никогда не дойти

до цели

2. Четыре года

Четыре года не изменили меня

четыре года в дороге не изменили меня

четыре года пролетели как четыре дня

четыре года не изменили тебя

четыре года в постели не изменили тебя

четыре года просочились как между пальцев вода

четыре года не изменили тебя

четыре года не изменили меня

и мы не будем вместе ни дня

четыре года не изменили ни тебя ни меня

четыре года пролетели как четыре дня

3. Твои колени в мозолях

Твои колени в мозолях

от долгих бессонных ночей

ты считаешь позором

что руки растут из плеч эй

и я обожаю тебя за это

твои колени в мозолях

от бурных бессонных ночей

ты не можешь позволить

себе оставаться ничьей

и я ненавижу тебя за это

твои колени в мозолях

от грязных бессонных ночей

ты живёшь под надзором

похотливых своих палачей

и я презираю тебя за это

но я не могу без тебя

4. Ты никогда не узнаешь

Я ухожу из дома

мне не нужен уют

впереди дорога

позади порог

ты никогда не узнаешь что такое уходить навсегда

я стою на мосту

я не вижу людей

надо мною небо

подо мною река

ты никогда не узнаешь что такое броситься вниз

я не хочу на север

я не хочу на юг

мне не нужен запад

мне не нужен восток

ты никогда не узнаешь что такое никуда не спешить

я открываю дверь

я закрываю глаза

за порогом ты

позади ничего

ты никогда не узнаешь что такое вернуться домой

5. Как мясо

Я не видел рассвета

и вряд ли увижу закат

я даже не вижу просвета

в серых слепых облаках

я чувствую мы им нужны как мясо

я вижу как всякая сволочь

топчется по головам

мне хочется вырубить совесть

и занырнуть в стакан

я чувствую мы им нужны как мясо

я вижу лощёная сука

хоронит меня в углу

меня заедает скука

но я молчать не могу

я чувствую мы им нужны как мясо

6. Она убила меня

Мама она убила меня

ты не поверишь мне мама она убила меня

и я тупею день ото дня

я забросил гитару

я забыл про друзей

я не сдаю стеклотару

и пью теперь каждый день

мама она убила меня

и я тупею день ото дня

мама я не желаю так жить

ты не поверишь мне мама я не желаю так жить

мне надоело себя глушить

я разобью бутылки

я наплюю на неё

лучше дыра в затылке

чем такое житьё

мама я не желаю так жить

мне надоело себя глушить

7. Ты забыла

Ты забыла кем ты была вчера

не жми плечами ты забыла кем ты была вчера

я вижу ясно в твоей груди дыра

твои глаза не излучают тепло

мне страшно видеть что глаза не излучают тепло

они слепые как лобовое стекло

ты не смеёшься и не поёшь мой блюз

ты не смеёшься моим шуткам и не поёшь мой блюз

немного жутко что так тяжел этот груз

я понимаю что моё дело труба

я не дурак и понимаю что моё дело труба

мне безразлично что изменило тебя

ах твой папаша вчера купил Мерседес

ты говоришь что твой папаша вчера купил Мерседес

тогда прощай моя крошка я обойдусь и без

тебя катись катись катись

катись ко всем чертям

8. Часы на моей стене

Я сам себе прокуратор

я сам себе иудей

я сам себе генератор

самых безумных идей

потому что часы на моей стене стучат в ритме блюза

не надо сажать меня в клетку

не надо кричать взахлёб

не надо показывать плётку

не надо показывать хлеб

за то что часы на моей стене стучат в ритме блюза

забудь обо мне ради Бога

я буду лежать как вода

ты можешь кусать свои локти

но ты не поймёшь никогда

того что часы на моей стене стучат в ритме блюза

9. Макаров блюз

Макар погнал телят за речку

погнал пастись телят за речку

пересыхающую речку

ему навстречу Серый Волк

Макар сорвал с плеча двустволку

свою охотничью двустволку

великолепную двустволку

Макар в двустволках знает толк

могли пролиться капли крови

могли пролиться реки крови

могло пролиться море крови

но Волк с позором убежал

он скрылся с глаз за горизонтом

прочь за далёким горизонтом

да навсегда за горизонтом

Макар там сроду не бывал

вы не ищите здесь морали

вы не найдёте здесь морали

здесь и не может быть морали

я поучать вас не берусь

чтобы отвлечь вас от раздумий

вас от безрадостных раздумий

от унизительных раздумий

я вам пою Макаров блюз

«Когда я навещу Ростов…»

Когда я навещу Ростов,

пять барбарисовых кустов

там посажу в саду конвертом.

Затем, когда я стану ветром,

очередной Екклесиаст

внесёт меня в свою тетрадку,

которую листать никто

не станет. Дальше по порядку

пройдут века. И Вы в пальто

демисезонном в сад войдёте,

на куст засохший набредёте,

последний из того конверта.

И назовете имя ветра.

И Вам за это Бог воздаст.

Окно

1

Я от рождения одной

надеждой движим, что напрасно

небритая щека пространства

в окне нависла надо мной.

2

Конечно, я в Исаии не гожусь,

но всё же ты останешься вдовою.

Ты мне не веришь, ну да Бог с тобою —

я на тебя за это не сержусь.

Я только покачаю головою

и сяду рядом. А теперь спроси,

зачем в окно заглядывают Псы

Большой и Малый и тоскливо воют.

«Заткни меня за пояс Ориона…»

Заткни меня за пояс Ориона.

Мне — не скажу, что белая ворона,

лишь несколько отличный от иных,

отведавших правления Нерона

или ему подобных — подле трона

коленями сучить, как и патрона

в патронник досылать, не довелось

покамест. Кто рогатый, тот и лось,

но может стать, что запрошу пардона,

когда мне будет ловко бить под дых

дородная заплечных дел матрона.

«Какого дня какая злоба…»

Какого дня какая злоба

согнёт меня в бараний рог

настолько, что друзья до гроба

не пустят даже на порог,

и отвернутся домочадцы

от непотребного отца?

А до Небесного Отца

во все века — не докричаться.

«Я умер. Было бабье лето…»

Я умер. Было бабье лето.

Четыре дня до Покрова.

Прошла по городу молва,

что дуба дал, как дважды два,

и даже местная газета

заметку тиснула: поэта

солёная от слёз вдова,

вовсю сморкаясь в рукава,

сопровождала у лафета.

Пускай твердят, коль скоро это

не посягает на права

в гробу лежащего предмета.

«Боевое седло убивает в мужчине мужчину…»

Боевое седло убивает в мужчине мужчину,

но рождает легенды. И в этом я вижу причину

тяготения к тихим омутам пьяного рая.

Я не против надраться. Я считаю, что это вторая

форма небытия, сопряжённая с выбором место-

положения тела относительно Оста и Веста

по капризу души. Нестареющим жестом Пилата

умываю ладони. Мне дороже шестая палата.

«Крест Лебедя над городом ночным…»

Крест Лебедя над городом ночным,

провинциальным, глупым, сволочным,

скрывающим за сотнями замков

унылых баб и пьяных мужиков,

навязчивым, как папиросный дым,

и — никуда не денешься — родным.

* * *

Я построю дом. Из Крыма переставлю на чердак

водопад Джурджур весёлый и угрюмый Чатырдаг.

Чтобы не было неловко, гостя встретят на столе

Демерджи пирог слоёный, Понт Эвксинский в хрустале.

И тогда в любое время заходи — поговорим,

будь ты город Севастополь или Александр Грин.

«Рентгеновский снимок в зените…»

Рентгеновский снимок в зените,

рябина, как смерть на миру,

но я не скажу: извините

меня за двойную игру, —

тому, кому не по нутру

рентгеновский снимок в зените,

рябина, как смерть на миру.

«Осколок зеркала — растущая луна…»

Осколок зеркала — растущая луна —

пускает зайчиков на полуночный город.

Чумацким Шляхом неба свод распорот —

и звёзды густо падают за ворот,

и звёздами исколота спина.

Вам этого не видно из окна.

«По мановению руки…»

По мановению руки,

оповестившему начало,

Плеяд рябиновая кисть

к быку небесному упала.

Уходит день, уходит год,

уходит век — на горнем склоне

бык звёзды горькие жуёт,

и не кончается погоня.

«Лишённые по прихоти людей…»

Лишённые по прихоти людей

своей привычной птичьей процедуры,

скользят по холодеющей воде

два лебедя, как лёгкие фигуры.

И вот когда на опустевший пруд

падёт зимы проклятье воровское,

мы скажем просто: шахматный этюд

вполне решило лето городское.

«То ли в детство впадаю…»

То ли в детство впадаю,

то ли вещие сны —

сам себя наблюдаю,

как столица Апсны.

Вот ладонь погружаю

в неостывший песок,

облака провожаю

взглядом наискосок.

Вот сухую травинку,

как телок, тереблю

и гудеть под сурдинку

помогаю шмелю.

Мимо на паутинке

пролетел паучок —

мило, как на картинке,

чья цена пятачок.

Дозревают рябины,

на губах молоко,

и до первой руины

далеко-далеко.

«Солнца медный пятак…»

Солнца медный пятак

сунул в тощий карман окоёма

износившийся франт,

облысевший до первых седин,

и отправился прочь

из горящего жёлтого дома —

сорок восемь недель

живота своего господин.

«Распахни своё окошко…»

Распахни своё окошко

поскорее — посмотри,

как качается серёжка

в мочке розовой зари.

Здравствуй, взбалмошная вера

ни с погоста, ни с села,

в то, что это не Венера —

капля чешского стекла.

«Поздно вечером выйдем покурить на балкон…»

Поздно вечером выйдем покурить на балкон

и увидим — на юге поднялся Орион,

и за ним, за домами, за дымком сигарет —

миражом — Галилея, городок Назарет,

двери дома, мужчина подпирает косяк,

завтра утром в дорогу, а жена на сносях,

долгожданный мессия всё еще не рождён,

и висят над горами семь огней без имён.

«Кто гадал по следам…»

Кто гадал по следам

над болотом поднявшихся уток,

кто хлебал молоко

из прохладной ладони реки,

кто платил свою дань

одиночеству пеших прогулок —

тот меня не поймет

и напишет другие стихи.

«В этих диких краях…»

В этих диких краях

нужно быть элементом рельефа —

драгоценную плоть

растерзают, и, может быть, бросят,

а копаться в душе

никому недостанет ума.