Закон Дарвина

Олег Ростислав, 2013

Первые американские бомбы обрушились на города Казахстана. Более трагическая судьба постигла Поднебесную – китайский народ почти подчистую выкосила «загадочная» Желтая Чума. И только в Россию, проданную и преданную собственным правительством, войска ООН вошли без единого выстрела. Но «бархатная» оккупация вскоре обернулась безжалостным ограблением страны и вывозом миллионов детей в публичные дома Турции и арабских шейхов. А самых подходящих по физическим кондициям «миротворцы», не таясь, пускали на органы. Но именно здесь, на поруганной и многострадальной земле России, зародилось кровавое и беспощадное сопротивление. Русские напрочь перечеркнули столь «заманчивые» планы Соединенных Штатов. Началось самоочищение Европы, да и всего мира от «демократии по-американски», а заодно и от засилья воинствующего ислама…

Компания РосДератизация. Российская Федерация

Так что — сам выдавай решения,

А не то, что тебе твердят…

А будешь спрашивать разрешения —

Обязательно запретят!

В. Третьяков

В 10.00 по Москве — через час после начала рабочего дня — мэр Воронежа Василий Григорьевич Шукаев понял, что ему хочется убить своего референта.

Не просто убить, а свалить на пол ударом в ухо и пинать итальянскими туфлями, пока тот не подохнет. Желательно, чтобы это был долгий процесс.

Но убить похожего на хомячка молодого человека не представлялось возможным по ряду причин, главной из которых была дикая головная боль, терзавшая Шукаева после вчерашней глобальной попойки в банях. Смутно вспоминались голые девки, свой собственный кулак, смачно впечатывающийся в морду Паолизи (генерального комиссара ООН в области), и чей-то надрывный крик: «Какую страну просрали, уе…ки!» Гм… похоже, он сам и орал… и, кажется, не один… Но, судя по всему, вчерашняя катавасия так и пойдет на тормозах…

«А что им еще делать, — иронично подумал Шукаев, морщась от попискивающего голоса референта, который вещал что-то о программе реституции… или проституции?.. Нет, с «программой проституции» припрется через час Бэлла Асхатовна Гурбер — что-то насчет полового воспитания в школах…» Василий Григорьевич поморщился и рыгнул.

— Простите? — изогнулся вопросительным знаком хомячок.

— Ничего, продолжай, — махнул рукой мэр.

Хомячок затрындел снова. Чего ж мне так хреново, подумал Шукаев. Раньше и больше пил. А тут как будто кошка в рот нагадила. Или не в рот? А куда? В душу, что ли? За что он Паолизи-то двинул? Либо не за хрен — просто под руку подвернулся… мурло евросоюзное, не в обиду итальянцам…

Да, ничего они не сделают, вернулся он к прежним мыслям. Ну снимут они его. А кого поставят? Шукаев скривил губы. Еще при «независимости» среди чиновников людей, на самом деле умеющих делать дело, не осталось почти совсем. А уж за последние недели… Весь аппарат — либо полные придурки и ворюги, готовые теперь обкрадывать и новую власть с неменьшим рвением (как этот вот хомячок), либо полные придурки, но восторженно и искренне целующие в зад «комиссаров», «инспекторов» и «советников» (вроде той же Гурбер, которая и правда считает, что к десяти годам все девочки должны попробовать секс в целях правильного развития). Неизвестно, кто хуже, но ни те ни другие работать не умеют».

Василий Григорьевич вздохнул. Ох тошно-о-о-о… А может, и снимут. Ни одна программа ООН в области толком не работает. Деньги — что из Москвы, что целевые — разворовали почти начисто (ну да, ну и он украл… немного, ну и перевел на Мэн — ну и х…й ли?!). Снимут — жену под мышку и туда. На Мэн.

А чего-то не хочется мне на Мэн, угрюмо резюмировал мэр. Хрен знает, чего хочется. Рассолу, что ли? Или правда этого типчика завалить сейчас, а потом сказать, что он на мэра с шилом бросился… Или вообще ничего не говорить, а самому потом взять и на хер застрелиться. То-то будет смеху! Записку оставить… как Маяковский. «Жил грешно — и умер смешно!»

— Ты Маяковского читал? — оборвал мэр доклад референта. Тот поперхнулся словом «идиосинкратический», секунду пялился на шефа выпученными глазами (став похожим на обгадившегося хомяка), потом, очевидно решив, что шеф пошутил, вежливо хихикнул и продолжал:

— Таким образом, план вывоза детей из неблагополучных семей буксует. В первую очередь не разработаны критерии неблагополучия. Госпожа инструктор Шмальц предлагает взять за таковой…

— Пошел на хер! — прервал тошнотный словопонос Шукаев. — Потом свою бздень дочитаешь. Там ждет кто-нибудь, в приемной?

— Господин Ярцевский, — референт на начальство ничуть не обиделся. А Шукаев вдруг подумал: попробовал бы с ним кто-нибудь вот так говорить в этом возрасте — хоть секретарь обкома. С ним, комсомольским вожаком Васькой Шукаевым, целинником…

Стало так гадко, что Шукаев не сразу понял, какую фамилию назвал референт. А когда понял, что имеется в виду известнейший адвокат-консультант, то удивился:

— Димка? Он же вроде куда-то уехал перед всем этим… Давай зови. Срочно зови.

Ярцевский вошел, видимо не дожидаясь официального приглашения, — едва дверь закрылась за референтом. Элегантный, как всегда, с коротко подстриженными светлыми усиками, в костюме от Армани, пахнущий «вежеталем» — словом, совершенно такой же, каким Шукаев привык его видеть. «Да уж, — подумал мэр с отвращением, — это добро, адвокатишки, ни при какой власти не пропадут…»

— У вас ко мне дело? — спросил мэр отрывисто.

— И очень важное, Василий Григорьевич! — сверкнул белейшей улыбкой Ярцевский.

* * *

Странно, но город мало изменился. Это было даже поразительно.

Ну, стал громче и показушней смех молодежных компаний. Появились новые вывески, а многие из старых были заменены на такие же, но на иностранных языках. С гербов на «присутственных местах» исчезли короны, а сам орел стал окончательно напоминать бройлера-мутанта. Ярче и наглей стала реклама, среди которой тут и там попадались плакаты пропаганды контрацепции и «ознакомительных поездок для детей из нуждающихся и социально неблагополучных семей» за рубеж, стикеры гей-клубов и клубов бой — и геллаверов, рейв-пати, адреса аптек, где продаются «легкие» наркотики…

Но в целом это был все тот же Воронеж. Поразительно — на местном здании Союза казаков России сохранились вывески, только прибавилась еще одна: большой красочный плакат с фотографиями и символикой казачества призывал «господ казаков» записываться в ряды Казачьей мобильной дивизии ООН (защита интересов свободного человечества, престижная служба в экзотических районах земного шара, оплата — 2000€ в месяц + надбавки и льготы).

Первое, что Юрка Климин — а он бродил по Воронежу уже час из времени, отпущенного высадившимся в разных местах города, — осознал как полностью выбивающееся из привычного образа, было здание кадетского корпуса. Металлическую ограду демонтировали. На плацу стояла техника, во многих местах шли какие-то работы, а крайний слева подъезд — уже отремонтированный — украшала надпись:

ДЕТСКОЕ

МОДЕЛЬНОЕ АГЕНСТВО

«ПАРАДИЗ ЭКСТРА»

Юрка не задержался бы. Но на другой стороне улицы под тополями стояли кучкой семеро мальчишек. Они были разного возраста — от 12–13 до 15–16 лет, и непохожие. Один рыжий и веснушчатый, бледнокожий. Один — явно нерусский, с косоватой прорезью глаз. Еще один — просто темноволосый, коренастый. Четверо других — русые, гибкие. В общем, непохожие… и похожие чем-то неясным.

Климин подошел…

…Они и до этого стояли молча, только глядели на ремонт (или разорение?) корпуса. А теперь разом повернулись в сторону приближающегося молодого парня. И не сводили с него глаз. Такое смутило бы и взрослого. Но Юрка спокойно остановился рядом и спросил:

— Закурить есть?

Ему молча протянули две пачки. Юрка затянулся, прикурив от извлеченной зажигалки, предложил огоньку еще двоим. Дымили теперь трое. Юрка кивнул на корпус:

— Учились тут, что ли?

— Угу, — буркнул рыжий. Юрка пыхнул дымом:

— Ясно… Радоваться ходите?

Семь пар глаз скрестились на нем, как взгляды через прицелы. Один из куривших — самый старший — шевельнул углом все еще по-детски пухлых губ и сказал:

— А то ж… Радуемся. В себя прийти от радости не можем.

— Ты чего? — враждебно проронил нерусский, глядя на курящего приятеля. Его пихнули в бок — неясно даже, кто.

— Что, только семеро радуются? — Юрка запулил бычок в урну. Все проследили полет бычка глазами.

— Раньше ввосьмером радовались, — сказал рыжий. — Пока Тимку не забрали.

— За что? — удивился Юрка.

— Бутылек с бензином в ментовозку бросил, когда знамена и портреты вывозили, — ответил самый младший.

Они замолчали. У Юрки от непривычной сигареты першило в горле.

— Куда вывозили? — спросил он наконец.

— Куда, — усмехнулся рыжий. — На свалку. Куда.

— А вас сколько в корпусе училось? — Юрка повел глазами. Все семеро снова посмотрели на него.

— Много, — сказал куривший старший, тоже бросая окурок. — Построили всех и заявили: по домам, ребятки. Офицеры больше государству не нужны. Ну и разошлись все.

— Все? — уточнил Юрка.

— Григорий Павлович в кабинете застрелился, — тихо произнес младший мальчишка. — Наш начальник училища…

Глаза опустились. Все семь пар.

— Во дурак! — засмеялся Юрка.

— А в рыло? — поднял голову нерусский. Юрка сунул руки в карманы.

— Да бей. А только раньше что? Тут-то вы смелые — семеро на одного, чуть постарше вас, оружия нет… А как этому Тимке, слабо? Будущие офицеры плюс воспитатели в погонах… Два мужика на весь корпус оказалось. И оба дураки вдобавок.

Они молчали. И опять все смотрели на асфальт под ногами.

— Форму-то куда дели? — с насмешкой спросил Юрка. — Тоже… на помойку?

— Мы потом знамена и портреты… — начал младший. Его опять толкнули.

— Подобрали и спрятали до лучших времен? — голос Юрки был издевательским. — Вон оно, ваше лучшее время, — он кивнул на вывеску. — Там ваших девчонок как — в трусиках фоткают или без? Или вы сами туда ходите?

— А что мы… можем… — еле слышно прошептал старший. Совсем детским голосом.

А потом Юрка увидел, что на светло-сером асфальте у ног двоих — младшего и еще одного, постарше, который тоже курил, — черными звездочками разбиваются капли. Еще и еще…

— А автоматы из оружейки расхватать слабо было? — не щадил их Юрка, понимая, что нашел тех, кого нужно. — Что, это не на плацу сапогами бухать и песенки про Россию орать?

— Я же говорил!.. — вскинулся рыжий. Но старший тоже поднял голову:

— В Рязани, в кадетском, некоторые расхватали. И что? Сожгли всех ракетой. А кто выжил — вывезли куда-то. Даже мальков совсем, с первого курса. А училище десантное и вовсе без шума разошлось… взрослые парни…

— Тогда валите отсюда, — презрительно произнес Юрка.

И они — все семеро — повернулись и покорно побрели прочь.

Этого Юрка не ожидал.

Но не ожидал он и того, что произошло потом. Младший из мальчишек вдруг развернулся и горько заявил:

— Если бы мы знали… как это будет… как вот тут будет… — он мучился словами, как раскаленными отливками, мазнул себя по груди. — Пусть бы и нас сожгли! Мы бы не ушли! Но мы же не знали! Мы не знали!!!

И Юрка увидел вдруг, какое тоскливое горе в глазах у всех семерых.

— Есть два «макара», шесть полных обойм и три эргэдэхи, — сказал он. — Бесплатно. Поговорим дальше? Или пойдете знаменами слезки утирать?

Они — семеро — качнулись к нему.

* * *

Никитка и Илюха купили себе мороженое на углу — напротив здания, возле которого группками и поодиночке толпилось человек сто, не меньше, ребятни в возрасте от 7–8 до 13–14 лет. Оба они бывали в Воронеже раньше, кроме того, Земсков-старший их обоих подробно проинструктировал, когда «подрастающая смена» высыплется из фермерского пикапчика на Московском, около забранного лесами и закрытого строительной сеткой Мемориала. Поэтому мальчишки хорошо знали, куда идти, и сейчас наблюдали, лениво облизывая мороженки, как пацаны и девчонки нет-нет да и заходят внутрь. Остальные в такие моменты притихали. Среди стоящих около здания было много явных беспризорников и вообще неухоженных детей. Они как-то очень резко контрастировали с плакатом над входом: ооновский флажок, ниже — на зеленой лужайке перед домом стоят и дебильно улыбаются Мужчина, Женщина, Мальчик, Девочка и Собака, навстречу которым двое дебильно улыбающихся существ среднего пола ведут дебильно улыбающегося русского ребенка. «ОБРЕТИ ДОМ!» — гласила подпись ниже.

Мимо ребят прошли двое пацанов немного постраше их самих и девчонка — примерно ровесница. Остановились на краю тротуара.

— Ема, сколько-о-о… — протянул один из пацанов. Второй вздохнул:

— Ну это… говорят, всех возьмут. Постоим, чего, привыкать, что ли?

— Мальчишки, — нервно проговорила девчонка, — пойдемте отсюда, мальчишки. Не нравится мне тут.

— Не ной, — грубовато, но ласково сказал первый из пацанов и, обернувшись, чтобы утешить — подружку? сестру? — увидел флегматично лижущих мороженое Никиту и Илью. — А вас чего, не взяли? — кивнул он. — Или вы еще не ходили? — Видно было, что и он нервничает, поэтому и заговорил с младшими ребятами.

Пацаны переглянулись. И захихикали (отрепетировали).

— А мы там уже были, — хрюкнул Никитка. — Нас аж до бывшей хохляцкой границы довезли.

— И чего? — Все трое подошли к мальчишкам, девочка держалась за спинами своих спутников.

— И ничего, сбежали, — пожал плечами Илюха и ткнул ей мороженое. — Хочешь? Держи.

— Сбежали? — недоверчиво спросил второй пацан. — На хрен, ой, зачем, то есть?

— Совсем лошки, что ли? — усмехнулся Никитка, и старшие, ошарашенные таким обращением, не двинули наглому мелкому по шее, а продолжали слушать. — Вы хоть знаете, что это, — он кивнул на плакат, — за контора?

— Ну это, — пожал плечами первый. — Переселять детей. Беспризорных. В семьи там, в Америку… На усыновление.

— Лошкииии… — протянул Никитка, и Илья толкнул его локтем:

— Да ладно. Мы сами-то… — И повернулся к троим: — Никакое это не усновление, я вам говорю! Ни в какие семьи никто и не попадает. Прямо сразу вывозят поездами в Италию, оттуда морем в Бразилию — и там кого куда. Кого на плантации, кого е…ться заставляют, а кого на эти — на органы кромсают. Да уже в поезде все ясно было, уже там все делали. Нам повезло, охранник клювом прощелкал, мы под вагоны…

— Мальчишки, я же говорила! — вскрикнула девчонка, хватая своих старших спутников за запястья и роняя мороженое. — Пошли отсюда скорее!

— Да врешь, — пробормотал второй пацан.

— Да поезжай, я чего, мешаю, что ли? — пожал плечами Никитка и облизал пальцы. — Все равно всем пипец, что тут, что там. Я просто не хочу, чтобы мне очко порвали. Лучше как-нибудь тут…

— Ага, тут… — вздохнул первый мальчишка. — Тут и раньше… а сейчас вообще… менты озверели, тащат прямо в зону, а оттуда, говорят, как раз на такие дела точно отправляют…

— А ты лохом не будь, — посоветовал Никитка. — Валите из города подальше. Места много. Проживете.

— Мальчишки, пойдемте! — умоляла девчонка, оглядываясь на очередь, как будто оттуда сейчас мог появиться людоед и схватить ее.

— Да, валим, — решился первый пацан. — Верней… это… — Он посмотрел на своего спутника. — Дим, ты уходи на наше место, а я сейчас с ребятами перетру… — он тоже оглянулся на очередь. — Вон же Семыч стоит… и Артурка со своими мелкими…

И он решительно зашагал к очереди. Второй мальчишка — Димка — удержал рыпнувшуюся следом девчонку и посмотрел на Никитку и Илью.

— А вы чего делать будете? — спросил он.

— А не знаем пока, — ответил Никитка. — Может, тоже куда, в какую деревню, уйдем. А может, еще чего придумаем…

— Чего тут придумаешь? — вздохнул Димка. — Вон как все… плохо. Я, по правде, и не думал, что в семью возьмут, — признался он. — Вон я уже какой лось здоровый… Думал, может, хоть работать где в поле или еще где…

— Е-мое! — фыркнул Никитка лихо (девчонка укоризненно на него посмотрела). — А что, у тебя руки и голова только в Америке работают? Из-под палки на пиндоса ты работать будешь, а на себя — обломись?.. Ну ладно, мы пошли, давайте…

…Когда Никитка и Илья уже прошли полквартала, Илья толкнул приятеля локтем:

— Глянь.

Они обернулись.

От очереди тут и там отрывались одиночки и группки — и исчезали в улицах.

Их было немного.

Но они — были.

* * *

К Союзу казаков России Верещаев добрался сильно за полдень.

Он помотался по городу, заглянул в пару книжных магазинов, где спрашивал, есть ли последний сборник речей Обамы, и один раз поднял скандал, когда ему сказали, что пока не завезли; попел возле «Спартака», с энтузиазмом размахивая выданной бесплатной банкой пива — «Овиплакосс — бухай во имя добра!» (присутствующие пели «шагай во имя добра», но за общим ревом и разжигалкой полуголых тинейджерок с импровизированной сцены его разночтения никто не услышал…). Потом полез фотографироваться с двумя попавшимися навстречу наемниками из охраны газопровода, рассыпаясь в похвалах демократии на отвратительном английском и призывая всех вокруг быть свидетелями того, как он рад наступившей эре порядка. Наемники терпеливо улыбались — народу вокруг было слишком много, русский глуп и назойлив… Они даже согласились сфотографироваться в обнимку с этим идиотом. Мальчишка, которому Верещаев сунул свой цифровик, не дрогнул, когда увидел, как придурковатый мужик пристроил над головами наемников «рога» из пальцев. Остальная собравшаяся публика тоже лишь прятала улыбки.

Верещаев любил издеваться над дураками и в мирное время, а сейчас это взбадривало нервы. Это было особенно нужно перед предстоящим визитом.

В холле Союза сидели пятеро донцов в полной форме, двое — с пистолетами в кобурах. На вошедшего они уставились совершенно без выражения на лицах. Один пожилой, двое — молодые мужики (с пистолетами), двое — пацаны лет по 16–17. Роднили казаков похмельные глаза.

— Здоров дневали, казаки! — бодро поприветствовал дежурных Верещаев. Те ответили вяловатым «Здоров дневали». — А как бы мне атамана Щупака повидать?

— Сняли Юрия Сергеевича, — сказал тот, что постарше.

Это был удар. Но Верещаев лишь поднял брови:

— О как. За что ж?

— За русский фашизм, — объяснил тот же. Верещаев хмыкнул:

— А, ну да, это правильно. А вы чего сидите?

— А чего нам делать? — буркнул один из «пистолетчиков».

— А-а-а-а… — с непередаваемой интонацией протянул Верещаев. — Ну тогда я пойду, бывайте… МУЖИКИ, — и, кивнув, вышел наружу.

На улице самообладание ему несколько изменило — он залепил шепотом такую матерную тираду, что сидевший сбоку от входа бомж удивленно поднял брови и явно передумал клянчить денег. Но внимания мат и злость не притупили — через сотню шагов Верещаев обнаружил, что за ним «по своим делам» идут те двое казачат.

— Угу, — человеконенавистнически буркнул экс-писатель на ходу. Он и правда был очень зол. И рассеянной походкой побрел туда, где было меньше людей — в Петросквер, а оттуда — в Фабричный переулок…

…Завернув за угол переулка, парни буквально налетели друг на друга и замерли.

Верещаев стоял в каком-то метре перед ними, держа в руке у бедра «ПМ».

Переулок был пустынен.

— А ну, стой, — произнес он мирно. Вздохнул и продолжил негромко: — Ребятки, вы за мной не ходите и не бегайте, не надо. А то ведь я рассержусь и шлепну вас прямо возле божьего храма, — он чуть кивнул на купола за деревьями, — некрасиво как-то выйдет, правда? И не надо шутить, — его голос стал почти ласковым, — вы по сравнению со мной котятки рядом с бирюком. Идите своей дорогой, а я пойду своей…

Замешательство на лицах казачат сменил испуг, который потом вдруг переплавился в решимость.

— А мы вас… — начал тот, что постарше, с типичным чубом из-под фуражки. — Мы вас узнали. Вы писатель.

— Я узнал, — тихо добавил второй, ниже ростом и хлипче. — Я ваши книжки читал… Вы Верещаев. Ольгерд.

— Ну я Верещаев, Ольгерд. — Верещаев не убирал пистолет. — Дальше что? Кстати, казачатки, придется мне вас и правда шлепнуть обоих, раз уж мы так хорошо знакомы…

Парни чуть попятились, но остались стоять.

— Мне ваши книжки нравились… нравятся… — по-прежнему тихо сказал второй. — И мне, и Андрюхе, — он кивнул на чубатого, — хотя он мало читает. Ну и мы подумали… не может быть, чтобы вы… тоже…

Верещаев посмотрел в глаза обоим парням. Одному. Второму. Одному. Второму.

— Идите, — буркнул он, убирая пистолет. Казачата дернулись… и тут же Андрюха спросил растерянно и сердито:

— И чего — все?!

— Ишь ты, — непонятно произнес Верещаев, — их живыми отпускаешь, а они еще чего-то хотят…

— А нам, может, неважно — живыми или как! — запальчиво выкрикнул казачонок.

— Ну и дураки, — мирно возразил Верещаев. — На вашем месте я бы карьеру делал. Вы молодые. Вам новая власть будет доверять. Чего еще-то.

— Ах ты… — багровея, Андрюха шагнул на поднявшего брови Верещаева. Но его приятель поймал разъяренного казачонка за руку:

— Стой, погоди… Карьеру? — он чуть прищурился. Верещаев кивнул:

— Ее, родимую.

— Пошли, Андрюх. — Младший казачонок потянул за собой рвущегося в бой старшего.

— Да куда пошли, ты что, не слышал… — рвался тот бить морду иронично следящему за ним мужчине.

— Это ты ничего не слышал, дундук, — тихо сказал младший. — А что слышал — того не понял, я тебе потом объясню, по дороге… — и махнул рукой Верещаеву: — Мы пошли. Карьеру делать. А вы проследите за ней?

— Да уж как-нибудь, — лениво ответил писатель. И мальчишеским шагом — пружинисто и легко — зашагал дальше по переулку…

…Неожиданно выяснилось, что Щупак дома не один. В мягком кресле около низенького стола сидел и пил кофе тощий длинный молодой мужик с козлиной бородкой. Увидев Верещаева, бородатый невероятно оживился и несоразмерно густым басом изрек, приветственно поднимая чашку:

— Здрав буди, словоблуд языческий.

— О как. — Верещаев, остановившись на пороге, склонил голову набок. Щупак, хмыкнув, обошел его и плюхнулся в другое кресло, сделал приглашающий жест к третьему, но Верещаев покачал головой и продолжил: — Это за что ж вы меня так, батюшка Георгий?

— А что, истина глаза колет? — осведомился бородатый. И тяжело вздохнул: — Да только не батюшка я ныне. Расстрижен еси…

— Это за что же? — вкрадчиво и непонятно уточнил Верещаев. Экс-священник потупился, а Щупак не без удовольствия сообщил:

— За проповедь, произнесенную перед пришедшими с визитом дружбы функционерами ООН. Жорка почтил их словами…

–…О Господи, Господи, многогрешен и окаян… — пробормотал бородатый. Щупак невозмутимо продолжал:

–…«Мудозвонное собрание», «кимвалы пустоголовые», «смрадь вавилонская»… Но особенно запомнилось мне окончание речи, ознаменованное блестящим эпитетом «офедроном ослиным рожденные».

Верещаев захохотал — искренне и громко. Щупак тоже смеялся. Экс-священник снова вздохнул и, подняв голову, пояснил:

— Зол был и пламенем пыхал… А кто их, между прочим, — перешел он на нормальную речь, — заставлял закрывать церковный приют? Мол, «мракобесное и ортодоксальное воспитание, не соответствующее реалиям свободы личности». Приют-то помнишь? — уточнил он у подобравшегося Верещаева.

— Еще бы ему не помнить, ты ж его два года назад оттуда кадилом изгонял, — усмехнулся Щупак.

Верещаев отрывисто и серьезно спросил:

— Дети где?

— Далеко, — вздохнул священник, — однако не в тех местах, куда их эти паскудцы отправить хотели, — и неожиданно подмигнул Верещаеву, но тут же перекрестился и потупил глаза.

— А самое главное, — продолжал Щупак, — что на следующий день Жорка, чтобы доказать бессилие расстрижения, публично проклял новенький гей-клуб на набережной. А ночью клуб чего-то сгорел…

— Ай-ай, как же вы так? — осуждающе покачал головой Верещаев, пристально глядя на священника. — Может, вы и в непогрешимость ООН не веруете?

— Не верую, — сокрушенно вздохнул тот. Верещаев уточнил:

— А вот… перевалочную базу, например, проклясть не пытались?

Священник посмотрел в глаза писателю.

— Да пока нет… — медленно начал он. — Вот сил у Господа намолю — глядишь, и прокляну…

— Ну, тогда плесни-ка мне кофейку, атаман, — обратился Верещаев к Щупаку, садясь в кресло. — Говорить будем.

* * *

— «…и учредить компанию по борьбе с грызунами, именуемую ниже РосДератизация». — Шукаев поставил свою подпись. Ярцевский благосклонно наблюдал за процессом из кресла. Когда мэр отложил ручку, бывший адвокат спросил с искренним интересом:

— А вам не страшно, Василий Григорьевич? Прослушки тут нет, так вот прямо и скажите — не страшно?

— А вам? — угрюмо посопев, поинтересовался мэр.

— Мне? — Ярцевский покачал головой. — Нет. Я несколько выше этого примитивного чувства.

— А мне страшно, — честно признался мэр. — Но если уж по-другому, то тоскливо. Так, что в петлю. Лучше пусть страшно. Чем, как три дня назад, когда я подписал… мемориал наш — на ремонт, значит. Проще — под снос… — Он вздохнул: — Простится ли?

— Нет, — покачал головой Ярцевский и стал серьезен, поднялся. — Никому из нас не простится, Василий Григорьевич. И не прощения надо искать, а искупления добиваться. Всего хорошего. Значит, встречаемся, как договорились, а офис… офис я найду, дело привычное.

Мэр задумчиво кивнул и проводил взглядом вышедшего Ярцевского. На секунду Шукаева вдруг охватил настоящий страх, от которого остановилось сердце. Что он наделал?! Правительство… армия… все государство… а он, старый дурак, как под гипнозом… сейчас вломятся…

Он перевел дух. Лицо пожилого чиновника вновь сделалось угрюмо-упрямым.

Нет. Он не жалел о своей подписи и своих словах. Он — Васька Шукаев, и пусть он так и останется им — Васькой Шукаевым, а не разжиревшим «старостой» на побегушках у ооновской сволочи.

«И еще поглядим — кто кого», — вдруг ясно и отчетливо подумал мэр.