Теневая защита

Олег Поляков (2024)

Бестолковая и в целом обыденная жизнь молодого теневика, обладающего паранормальными способностями, в один момент рушится и превращается в стремительную борьбу за выживание. За ним охотится преступный мир, спецслужбы и нечто угрожающее из иного мира. Чтобы спасти себя и своих близких от нависшей угрозы уничтожения, ему придётся пошатнуть основы мироздания, бросить вызов сильным мира сего, встать на пути потустороннего, а заодно разобраться в себе.

Глава 11

— 11 —

Жизнь протекает не в спокойствии и размеренности. Бывают взлеты и падения, удачи и потери. Не без того, иначе какая ж это жизнь. Так, компьютерная симуляция, не самая удачная. Да и как можно было бы понять, что вчера было хуже, а завтра ожидается просто космос. Сравнение, только оно помогает отличить негатив от праздничного конфетти. Только эмпатия способна привести к какому-то знаменателю. Говорят же, что жизнь состоит из черных и белых полос. Мол, белых больше, они шире, они доминируют на карте. А черные… Что ж, черная полоса как маленькое неизбежное зло. Через которое остается лишь переступить. Пережить. В крайнем случае нужно лишь на время замереть, дождаться, преодолеть, найти в себе силы выбраться из очередной задницы и быть готовым к новым ярким зарницам. К зарождающемуся, слепящему чистотой и радостью, новому светлому дню. К следующему «Завтра», несущему свежую порцию радости, великолепия и счастья. Враньё!

Придумавший эту чушь должен гореть в аду! Сейчас. Отныне и вовеки. Ничего такого от этого зажравшегося мира ждать не приходится.

Вернее, радость утра дарована не всем. Кто-то, вставая с полыхающим в зените солнцем с теплой, пахнущей примешанными луговыми травами постели, тянется к наполняющему пространство спальни свежесмолотому кофе. Пролистывая на смартфоне со Сваровски намеченный задолго график рабочих встреч прислушивается к себе — а нет ли поводов для недовольства и раздражения. Досады от неверного начала дня.

И кофе, показавшийся вначале чудесным феем пробуждения, с новым глотком становится все горше, теряя терпкость и аромат. И ветер за окном старательно стаскивает со своих мест вчерашние умиротворенность и беспечность. И телефонный звонок выводит из себя. Не важно, что ты кому-то нужен, кому-то понадобился. Кто-то смог дозвониться, обмолвиться словом.

Ну а кому-то, продрогшему, пропахшему копотью и сажей, разбуженному холодом и сведенным с вечера пустым желудком, приходится каждое утро сражаться вновь и вновь с самим собой. С кислым подвешенным воздухом, с подступающим рывками рассветом, приникшем в готовности к броску, с намерением навалиться новым ворохом проблем. И наплевать. Вчера их было так много, и так густо ими был посыпан предыдущий день, месяц, год, что одной больше, одной меньше… Лишь только затравленный, заглушенный темными мрачными мыслями взгляд из-под лохматой не чесанной шевелюры еще временами вспыхивает, тяжелея и меняя цвет в ответ на глухие позывы боли…

Болело все, везде и сразу. От холода, от провисшей и неудобной кровати, от анемии мышц. Боль, временами утихая, скручивалась в тугой комок, тускнела от обилия, перетекала по жилам, но всегда возвращалась. Её было много, разной, но уже давно неотступной и привычной до слез. Боль даже помогала. Вынуждая ворочаться, подыматься, закидывать в зев затухающей буржуйки новую порцию антрацита, раздобытого в небрежных россыпях на путях железнодорожной станции. Поиск и притаскивание угля со станции в дом с наступлением холодов становилось едва ли не самой главной и насущной необходимостью. Без еды еще можно было обходиться какое-то время, без тепла заскорузлая жизнь подвисала на тонкой, рискующей ежечасно оборваться, нити.

Еще лежа, поскрипев просаженными кроватными пружинами, запахнув как можно туже полы некогда стильного и вздутого пуховика, Лизавета приподнялась, с помощью локтя утвердилась вертикально на кровати и уткнулась подбородком в ворот. Затем принялась дышать себе под кофту, пытаясь немного отогреться.

Печь стояла еще теплая, даже горячая, хороший угольный кусок мог давать жар полсуток к ряду. Но к утру все же тепла уже явно недоставало. Вездесущие сквозняки, прорехи в притолоке и холодный не утепленный пол выстуживали комнату практически мгновенно.

Разгибаться и подниматься с кровати было непростым занятием. Затекшее после ночи тело ныло и требовало оставить его в покое. Прямо сейчас. И навсегда. Чтобы не пересчитывать мысленно вчерашние болячки, отзывающиеся хором и поодиночке в любой попытке изменить положение тела. Но именно эти ноющие и стреляющие спазмы становились теми единственными мотиваторами, заставлявшими сделать шаг, наклон, бросок в горнило печи нового пыльного куска. А потом уже и передвинуть закопченую тушку чайника к огню, долить воды, и сжавшись, ждать возможности заварить чай в веселом оранжевом заварнике.

Продолжая кутаться в ворох одежд, Лиза медленно переводила взгляд из угла в угол жилища, пытаясь собраться и с мыслями, и с силами.

Нет, Лизавета не была ни бомжом, ни алкоголиком, ни просто асоциальным элементом. Напротив, она старалась. Всегда и изо всех сил. Пыталась обустроиться, наладить свой быт, что-то изменить к лучшему. Как могла. Но, не имея перед глазами примеров, не получив наставлений и советов матери, не приняв в себя семейные традиции, не имея объекта для заботы под рукой, ей сложно было выстроить свою жизнь так, как это могло бы быть в иных обстоятельствах. И всё же она пыталась.

Вчерашний день, промелькнувший как мгновение, вместе с первым снегом, слабой поземкой и уже неслабым морозцем, давил тяжестью и какой-то особенной безысходностью. Вчера она осталась без работы. Да какой там работы. Так… Ей позволялось за гроши мыть полы в паре магазинов на перекрестке, деньги хозяин обоих отдавал сразу, за смену, что позволяло ей производить хотя бы ближайшее планирование и даже откладывать крохи на черный день. И еще поломоить в столовке двумя кварталами дальше по проспекту. На жизнь хватало, приятным бонусом служили довески из столовой, когда горячее, а когда и нарезки после банкетов. Теперь осталась лишь столовка. И если с питанием пока еще можно было протянуть, то с покупкой зимней обуви можно было окончательно забыть.

Лизавета шмыгнула носом, и, закашлявшись, заставила себя подняться.

Нехитрый скарб жилой комнаты составляли, помимо кровати и чугунной буржуйки, дышащей угаром в упершуюся в вентиляцию трубу, стол с двумя стульями, какое-то подобие серванта с кухонными и прочими мелочами, еще старый понурый и продавленный пуфик, вешалка у двери и сундук. Сундук был самым важным в этом нехитром перечне. Деревянный, перекрашенный множество раз, внушительных размеров ящик с громоздкой откидной на кованых петлях крышкой, этот мебельный мастодонт принадлежал этому дому ровно также, как встречающий сыростью подвал или поеденные древоточцем стропила крыши. Он и стоял на своем месте несдвинутым за многие годы. Пол был докрашен ровно до его деревянных стенок. За ним же в темной и пыльной прорехе у стены скопились уже поколения ссохшихся пауков, чье генеалогическое древо вело свои истоки с времен пра-пра-владельцев этого дома. Закопченый временем и угольной пылью потолок, худосочные, но бережно штопанные занавески на окнах, аккуратный половичок при входе. Несмотря на убогость и нищету, пол был наново выкрашен минувшим летом, выметался каждый день, занавески периодически стирались, правда, в теплое время года, а половичок ждал каждый год снега, что быть выбитым и просвеженным. В прихожей стоял еще старенький, тарахтевший как дизельэлектроход холодильник, не доставлявший хлопот и продолжавший, невзирая на триасовую ветхость, усердно хранить доверяемые его нутру нехитрые припасы.

Жизнь от рассвета до заката диктовала свои правила быта. Подъем, возвращение к жизни, неслышимые мольбы к тому, кто за все в ответе, потуги по приведению в чувство халупного мирка, попытки завтрака, добыча дарующего тепло топлива, халтуры на рынке, вечерние рабочие смены, одинокий ужин принесенными столовскими дарами и отход в небытие.

Иногда существование все же бывало чуточку приветливее. До наступления холодов, которые обычно заявлялись к ноябрю, дни разрастались также парками и скверами, где изредка удавалось поднять рублик-другой за уборку мусора и метение аллей вместо заболевших или запивших дворников. Случалось, центральная набережная реки принимала ее, суля редкие, но такие памятные подачки от уличных шавермщиков или хотдогеров.

Лиза в свои двадцать четыре выглядела едва ли на совершеннолетнюю. Кейтмосовкое телосложение да избыточная худоба вызывали к ней повышенное внимание окружающих и желание как-то, хотя бы мелочью, но поучаствовать в ее судьбе. Вот в конце лета и поучаствовали…

Вартан выделялся из себе подобных уличных торговцев вполне искренней доброжелательностью, юмором и внимательностью. Так что даже голодный и ко всему подозрительный зверек Лизавета прониклась. Отозвалась на дарящего просто так тепло общения и заботу чужого человека, ничего не требующего взамен. Легко преодолев недоверие к бровастому и вихрастому южанину, с готовностью принимала от него завернутые в горячий хрустящий лаваш шавермы, благодарно выдавливала ответную улыбку и усаживалась неподалеку, наслаждаясь подаренным чудом. Медленно погружаясь в эйфорию сытости и вкуса, она внимательно продолжала слушать шутки и каламбуры, извергаемые Вартаном в неимоверных количествах. Над некоторыми хотелось даже посмеяться. Густой и вызывавший мысленные судороги запах жареного мяса действовал на Лизку гипнотически. И даже если бы шутки были вовсе не смешные, а всученная в обе ладони горячая шаурма случалась отнюдь не так часто, как бывало, Лизавета все равно приходила бы сюда. Просто чтобы понаслаждаться иллюзиями. Но каждая шаверма когда-то заканчивалась, и вместе с отправленной в урну скомканной бумажной упаковкой улетучивались и проблески какого-то теплого комфорта. Чернота полосы возвращалась. Стоило лишь обернуться, и становилось понятно, что эта тянущая вниз жизнь никуда от нее не делась.

Дождавшись вечерних сумерек, когда требовалось уже бежать на свои каждодневные трудовые повинности, Лизавета помогала Вартану собрать и упаковать скопившийся мусор и оттащить мешок к ближайшему мусорному баку. Такой импровизированный симбиоз устраивал обоих. До поры…

Походив из стороны в сторону, размяв немного ноги, потянувшись, Лиза поставила чайник на верхнюю варочную плиту буржуйки, и выглянула в окно. Предрассветные сумерки неохотно проявили занесенную снегом дорожку к дому, дальше, за заборчиком, мгла не позволяла что-либо рассмотреть. Вдалеке, в рыжем свете фонарного столба на углу переулка какой-то мужик суетился возле своей престарелой ласточки, пытаясь ее оживить и насилуя подуставший на морозе такой же немолодой аккумулятор. От окна сквозило холодом и ненастьем. Однако этот дом, этот маленький клочок мироздания, подаренный ей судьбой, принадлежащий только ей одной, который не нужно было ни с кем делить, позволял ей жить, самой. Не замерзнувшей на улице, не выдавленной из провонявшей бомжами ночлежки. Свой, никому другому недоступный, капсюльный, мирок.

Лизавета присела за стол и опустила лицо в растопыренные ладони. Замерла так, прислушиваясь к звукам старого дома. Плакать и рыдать не хотелось. Выплакала уже своё за столько-то лет. Сначала в интернате, после периодических побоищ со сверстниками по пустяковым поводам. Потом, там же, по случаю удочерения других девчонок новыми семьями. Затем по окончании школы, когда ее, всеми фибрами души сопротивлявшуюся такой внезапной и нежеланной свободе, вытолкали на улицу, поскольку время ее нахождения в интернате подошло к закономерному концу. Да что там. Поводов для слез судьба подкидывала предостаточно. Сначала они сами просились наружу. Потом, научившись закрывать свои эмоции под стальными дверями на амбарный замок, слезы выплескивались лишь ночью, в подушку, в беззвучных содроганиях и невидимых стенаниях. Теперь же, спустя вечность и один день после осознания своего сиротского существования в мире жестокости, зла и одиночества, Лизка уже лишилась этого дара. Слезы отныне не помогали справиться с печалью, тревогой. Огрубев душой, она, словно иссохшее русло реки, встречала дни своего существования лишь ступором. Молчаливым отрешенным оцепенением. Блокируя себя от растворения, от дезинтеграции на атомы. От сгорания в адском пекле ненависти и гнева. Ко всему, всем и к себе в том числе.

Каждый раз, когда жизнь предлагала ей новый поворот к лучшему, высвечивая какие-то, пусть, незначительные, но вселяющие новые надежды перспективы, следом наносился остервенелый по своей жестокости удар, разрушавший призрачные мосты, переправы и сверкавшие светом в конце тоннели. Рушилось не только осязаемое завтра, но и доступное в мечтах послезавтра. Настолько неизбежным был такой установленный порядок вещей, что Лизка уже боялась поводов для радости. Словно кто-то, незримый, равнодушный и беспощадный, не позволяя ей выбраться из вечного порочного круга, готовил ее жизнь к чему-то. Сопровождал, следил и всякий раз укладывал на прокрустово ложе. Заставляя ее раз за разом, цепляясь за блекнущие проблески надежд, продолжать свое похожее на призрака существование.

Поначалу это казалось страшным. Глубоко мрачным и печальным. Позднее, с выработкой иммунитета, все вычерченные пики в этой диаграмме ее жизни пообрезались, померкли, и стало просто неимоверно всё равно. Пусто. Ровно. Мглисто.

До вчерашнего дня.

Вчера она лишилась не только работы. Она утратила выработанный годами рефлекс, построенный на многократно исхоженной, исследованной, использованной модели реальности. Где есть она, вопросы, требующие решения, и алгоритмы, позволяющие эти вопросы снять. Потому что в определении своего места в жизни, своего окружения, она всегда рассчитывала только на себя. Она всегда была одна, сама по себе, без никого.

А теперь…

А теперь все кардинально изменилось.

Неделю назад она почувствовала шевеление в себе новой жизни. И данное обстоятельство ее, наперекор природе, не обрадовало, а ужаснуло. Пришло осознание, что та глупая минутная слабость, абсолютно неоправданная доверчивость, сломали ее, разрушили ее жизнь окончательно. Вартановы шавермы не прошли бесследно. И слушая его нескончаемые хохмы под щекочущий ноздри запах жареного мяса и взрывающий мозг космический вкус неземной шавермы она, сама не заметив, попала под его коварное обаяние. А сейчас…

А сейчас уже поздно что-либо предпринимать. Потому как опытная в таких вопросах Михална из торговых сырных рядов Центрального рынка, вытирая руки о клетчатый передник, авторитетно пояснила, что вопрос с избавлением закрыт. Теперь только радость материнства и хлопоты-заботы по кормлению вякающего свертка. Михална все это сказала беззлобно, без какого-то негатива, просто потому что так заведено, так положено природой. Не представляя, что своими скупыми наставлениями выбивала табуретку из-под ног мысленно бьющейся в судорогах сироты.

Этим утром, проснувшись и еще не открывая глаз, прислушиваясь к скрипам старого домишки и к себе, Лиза вдруг осознала, что чувствует она себя сегодня абсолютно спокойной. Не чувствительной ни к запаху угольной гари, ни к подступающему холоду, ни к вечно полуголодному животу. И чувство тревоги, сожаления, напряжения исчезли без следа. Просто ровное ничто в душе. Состояние народившегося искусственного интеллекта. Осознающего себя как цельного, отделенного от остального мира юнита, наделенного сознанием и лишенного каких-либо желаний, предпочтений и страданий. Кукла, снабженная органами чувств.

Было даже хорошо. Как-то уверенно, спокойно, легко. Непривычно.

После нескольких ночей ужаса в томительных размышлениях о наступающем и полном неизвестности завтра, к которому она оказалась совсем не готова. Ни морально, ни физически. Оказаться в положении абсолютной слабости, в условиях, когда ответственность приходится брать не только за себя, но и за будущее малыша… И в полном понимании того, что выкормить его в одиночку ей не удастся. Как бы ни складывались звезды, ни светила звезда удачи, но обречь на страдания теперь еще и своего ребенка она уже не могла. Мир не принял ее, он отталкивает и ее ребенка. Миру они не нужны, и такой мир не нужен ей.

Оторвав лицо от немного закоченевших пальцев, Лизавета, закрыв глаза, подняв лицо вверх, медленно вдохнула полной грудью, задержала дыхание, также медленно выдохнула. Повторила. И еще раз. Затем привстала и осмотрела потолок. Вид потолка ее несколько озадачил. Тогда она принялась осматривать все вокруг, пытаясь что-то для себя определить, словно была впервые в этой комнате.

Наконец, взгляд ее остановился на входной двери в комнату, слегка просевшей с годами. Верхний навес, устав бороться с гравитацией, отклячил дверное полотно, образовав неровную, расходящуюся к верху брешь между дверью и притолокой.

Ощущая себя уже вполне свершившейся сомнамбулой, Лизавета направилась к сундуку, с усилием откинула тяжелую крышку и, покопавшись, выудила тонкий облупившийся местами поясок. Такими поясками, лакированными и цветастыми, девчонки в интернате на танцевальных вечерах перехватывали в талиях свои нехитрые платьица. Этот ей достался по случаю, уже и не вспомнить при каких обстоятельствах.

Несмотря на облупившуюся местами краску, поясок выглядел вполне крепким и надёжным. Лизка его даже понюхала. Ощутив слабые сладковатые отголоски детских ягодных духов, зажмурилась и замерла. Запах далеких и забытых простых радостей, громкой волнующей музыки, беспричинного веселья и полного стаканчика вкуснейшей и редкой колы.

Ремешок лежал на ладони, вопросительно изогнувшись и не понимая цели своего извлечения на свет.

Лиза развернулась и, не опуская рук, почти торжественно подступилась к двери. Поразмыслив, скинула с себя на пол заношенный пуховик, а следом и толстую вязаную бардово-серую кофту.

Застегнув ремешок на крайнюю дырочку, она зацепила его за выступающий верхний дверной навес. Подёргала. Затем, привстав на цыпочки, просунула внутрь пояска голову, провернулась вокруг своей оси. И, с не сходящей с лица улыбкой, ослабила ноги, позволив себе мягко опуститься и повиснуть головой в натянувшемся пояске.

Чайник, стоявший на буржуйке, уже начал закипать, когда струя вырвавшегося из носика пара сначала неуверенно, а спустя мгновение отчетливо стала закручиваться в плотную и четко структурированную спираль. В комнате повеяло леденящим холодом, огонь в буржуйке забился в судорожных всполохах, вторя нарастающим вибрациям пола и ступенчато уплотняющейся атмосферы внутри дома. Увеличившаяся плотность воздуха снизила его прозрачность, резкие грани мебели и абрисы окон потеряли четкость и резкость. Старый сундук заскрипел и принялся пощелкивать, растрескиваясь и расползаясь.

Вторя конвульсиям свисающего в ременной петле изгибающегося тела над сундуком проявилось сгустившееся непрозрачное марево, бесформенно повисшее над раскрытым нутром и продолжая постоянные трансформации и разбухая на глазах. Возникшая на мгновение тишина разлетелась осколками под тяжелым низкочастотным вибрирующим эхом. Дом встряхнуло, стены пошли мелкими трещинами. С потока на пол посыпалась грязно-угольная побелка. Вибрирующий гул перетек в спазмирующие звуки уходящего куда-то в глубину громового раската, звучащего в обратном порядке.

Чайник продолжал выплевывать пар из короткого побитого носика, упираясь горячей струей в лоснящееся, клубящееся в центре комнаты бесформенное нечто, впитывающее в себя и горячий водяной пар, и умирающий жар буржуйки, и тепло остывающего тощеватого тела, продолжавшего хранить застывшую улыбку на заострившемся лице, похожую на маску мертвеца.