Пятое время года

Н. К. Джемисин, 2015

Грядет новая Зима. Мир, в небе которого парят Обелиски, пережил уже много Зим. Одни цивилизации гибнут, возникают другие. А когда землю не сотрясают извержения вулканов, люди все так же ненавидят не похожих на них. Глухачи презрительно называют роггами тех, кто способен слышать землю и двигать горы. Кто они – проклятые или боги в цепях, которых стерегут улыбчивые и жестокие Стражи?.. Иссун, потерявшая сына и дочь и жаждущая мести. Дамайя, преданная родителями и отданная Стражам. Сиенит, все лучше контролирующая свои способности… Но бывают испытания, которые ломают даже богов. Что же станет последней каплей, встряхнувшей весь мир до основания?

7

Ты плюс один равно два

Утром ты встаешь и пускаешься в путь, и мальчик с тобой. Вы вдвоем бредете по холмистой местности под падающим пеплом.

Главная проблема — ребенок. Во-первых, он грязен. Прошлым вечером в темноте ты этого не заметила, но он весь покрыт сухой или подсыхающей грязью, к которой прилипли какие-то веточки и Земле ведомо, что еще. Наверное, его накрыло селем — во время землетрясений такое часто случается. Если так, ему еще повезло, но когда он просыпается и потягивается, ты морщишься от полос грязи и крошек, которые он оставил на твоем спальнике. Минут через двадцать ты осознаешь, что он еще и совершенно голый.

Когда ты спрашиваешь его об этом — и об остальном, — он уклоняется от ответов. Он не настолько большой, чтобы увиливать эффективно — но у него получается. Он не знает имя общины, из которой он родом, или людей, которые вырастили его, которых, вероятно, «не так много». Он говорит, что у него нет родителей. Он не знает своего функционал-имени — прямая ложь, и ты в этом уверена. Даже если его мать и не знала, кто его отец, он унаследовал бы ее функционал-касту. Он мал и, возможно, осиротел, но не настолько мал, чтобы не знать своего места в мире. Куда более малые дети это знают. Уке было всего три, а он знал, что он Инноватор, как и его отец, и потому его игрушки — это книги, инструменты и все, что можно использовать для создания вещей. А еще он знал, что есть вещи, которые он не может обсуждать ни с кем, кроме своей матери, и только наедине. Все, что касается Отца-Земли и вещей глубоко внизу, как называл их Уке…

Но ты не готова об этом думать.

Вместо этого ты гадаешь над тайной Хоа, поскольку тут есть о чем подумать. Он приземист, как ты замечаешь, когда он встает — едва ли четыре фута ростом. Но ведет он себя как десятилетний, хотя он тогда или слишком мал для своих лет, или поступает слишком по-взрослому для такого тела. Ты думаешь, что скорее последнее, хотя не уверена, почему тебе так кажется. Ты не можешь сказать о нем многого, разве что кожа у него, пожалуй, светлее — там, где он стер грязь, она серо-грязная, а не коричнево-грязная. Так что, возможно, он откуда-то из областей ближе к Антарктике или с западного побережья континента, где люди бледны.

И он здесь, в северо-западном Южном Срединье, одинокий и голый. Ладно.

Может, что-то случилось с его семьей. Может, они сменили общину. Многие поступают так, вырывают свои корни и проводят месяцы и годы, пересекая континент, чтобы напроситься в общину, где они будут торчать, как бледные цветы на сером лугу…

Может быть.

Верно.

Как бы там ни было.

У Хоа льдистые глаза. По-настоящему льдистые. Ты немного испугалась, когда проснулась поутру и он посмотрел на тебя: темная засохшая грязь окружает две серебристо-голубые точки. Он выглядит нечеловечески, но многие люди с такими глазами редко выглядят людьми. Ты слышала, что в Юменесе, в функционал-касте Селектов такие — льдистые глаза — особенно желательны. Санзе нравится, что льдистые глаза пугают и вызывают легкое отвращение. Они такие и есть. Но не это пугает в Хоа.

Во-первых, он неестественно весел. Когда утром, после того как он прицепился к тебе, ты просыпаешься, ты видишь, что он уже встал и радостно играет с твоей трутницей. На лугу нет ничего, из чего можно было бы развести костер — одна луговая трава, которая вспыхнула бы мгновенно, если бы ты могла найти достаточно сухой травы и, возможно, в процессе устроила бы пал — потому ты не вынимала прошлым вечером трутницы из рюкзака. Но она у него в руках, он что-то беспечно напевает себе под нос, вертя в пальцах кремень, а это значит, что он рылся в твоем рюкзаке. Это не улучшает твоего настроения в этот день. Однако пока ты пакуешься, из головы твоей не выходит образ — ребенок, который явно пережил какую-то катастрофу, сидит голым среди луга, под падающим пеплом — и играет. Даже мычит под нос песенку. А когда видит, что ты проснулась и смотришь на него, улыбается.

Вот потому ты и решила держать его при себе, хотя и думаешь, что он наврал, что не знает, откуда он родом. Потому что. Ладно. Он ребенок.

Потому, когда заканчиваешь сборы, ты смотришь на него, а он в ответ смотрит на тебя. Он прижимает к груди узелок, который ты заметила прошлым вечером. Как ты можешь сказать, это что-то, замотанное в рваное тряпье. Узелок чуть дребезжит, когда он стискивает его. Ты можешь сказать, что он чем-то встревожен — его глаза ничего не умеют скрывать. У него огромные зрачки. Он некоторое время вертит его, встает, одной ногой чешет заднюю часть голени.

— Идем, — говоришь ты и снова поворачиваешь в сторону имперского тракта. Ты пытаешься не замечать его тихого дыхания и того, как он через мгновение приноравливается к твоему шагу.

Когда ты снова выходишь на дорогу, по ней группками и нитками идут люди. Почти все направляются на юг. Их ноги взбивают пепел, пока легкий и подобный праху. Он падает большими хлопьями — пока маски не нужны, если кто не забыл, что надо положить их в рюкзак. Какой-то мужчина бредет рядом с раздолбанной телегой и хромой лошадью. В телеге пожитки и старики, хотя идущий пешком человек вряд ли сильно моложе. Все они смотрят на тебя, когда ты выходишь из-за холма. Группа из шести женщин, которые сбились вместе ради безопасности, при виде тебя начинают перешептываться — затем одна из них громко говорит другой:

— Ржавь земная, глянь на нее!

Возможно, ты выглядишь опасной. Или нежелательной. Или и тем, и другим.

Или, может, их обескураживает вид Хоа, потому ты оборачиваешься к ребенку. Он останавливается, когда останавливаешься ты, у него снова встревоженный вид, и тебе внезапно становится стыдно, что он ходит в таком виде, хотя ты и не просила этого странного ребенка таскаться за собой.

Ты осматриваешься. По ту сторону дороги виднеется ручей. Неизвестно, когда ты доберешься до очередного дорожного дома. Предполагается, что они стоят через каждые двадцать пять миль по имперскому тракту, но волна с севера могла повредить следующий. Теперь вокруг больше деревьев — вы покинули равнины, — но не так много, чтобы можно было как следует укрыться, к тому же многие из них сломаны после землетрясения. Пеплопад немного помогает — видно не дальше чем на милю. Однако ты замечаешь, что равнины вокруг дороги начинают переходить в более суровый ландшафт. Ты знаешь это по картам и по слухам, что за горами Тиримас находится древний, вероятно, закрытый разлом, полоса молодого леса, который вырос после прошлой Зимы, а затем где-то через сотню миль равнины превращаются в солончаки. За ними пустыня, где общин мало, и они сильно разбросаны, и, скорее всего, они куда сильнее защищаются, чем общины в более гостеприимных местностях.

(Вряд ли Джиджа добрался до пустыни. Это было бы глупо — кто там его примет?)

Ты уверена, что есть общины между здешними местами и солончаками. Если привести мальчика в приличный вид, возможно, в одной из них его примут.

— Иди за мной, — говоришь ты и сворачиваешь с дороги. Он идет за тобой по обочине из щебня. Ты замечаешь, насколько некоторые из камней остры, и мысленно добавляешь хорошие ботинки к списку необходимых вещей, которые надо добыть для него. По счастью, он не порезал пока ноги, хотя в какой-то момент поехал по гравию, упал и покатился по склону. Ты спешишь к нему, когда он останавливается, но он уже сидит, и вид у него рассерженный, поскольку он шлепнулся прямо в грязь возле ручья.

— Давай! — Ты протягиваешь ему руку.

Он смотрит на руку, и в какой-то момент ты с удивлением замечаешь что-то вроде тревоги на его лице.

— Все хорошо, — говорит он, игнорируя твою руку, и встает на ноги. Грязь чавкает у него под ногами. Затем он проскальзывает мимо тебя, чтобы поднять свой тряпичный узелок, который выронил при падении.

Ладно же. Маленький неблагодарный ублюдок.

— Ты хочешь, чтобы я вымылся, — говорит он.

— Как ты догадался?

Похоже, он не замечает сарказма. Положив на каменистый берег свой узелок, он заходит в воду по пояс, затем садится на корточки, пытаясь отдраиться. Ты вспоминаешь и роешься в рюкзаке, пока не находишь там кусок мыла. Он оборачивается на твой свист, и ты бросаешь его ему. Ты морщишься, когда он промахивается, но он тут же ныряет и появляется с мылом в руках. Затем ты смеешься, поскольку он смотрит так, будто никогда такого не видел.

— Тереть кожу? — Ты показываешь, как это делать. Снова сарказм. Но он выпрямляется и чуть улыбается, словно это действительно что-то проясняет для него, и подчиняется.

— И волосы тоже, — говоришь ты, снова роясь в рюкзаке и перемещаясь так, чтобы могла присматривать за дорогой. Некоторые из людей, проходящих по ней, посматривают на тебя с любопытством или неодобрением во взгляде, но большинство даже не смотрят. Оно и лучше.

Ты ищешь свою вторую рубашку. На мальчике она будет как платье, потому ты подшиваешь подол нитками, чтобы он мог подпоясывать ее по бедрам ради скромности и немного согревать торс. Надолго этого, конечно, не хватит. Лористы говорят, что вскоре после начала Зимы похолодает. Надо попробовать в следующем городке купить одежду и еще припасов, если там еще не ввели Зимнего Закона.

Затем мальчик выходит из воды, и ты не можешь отвести взгляд.

Ну, совсем другое дело.

Его отмытые от грязи волосы были пепельно-жесткими, той совершенной противопогодной текстуры, которую так ценили все, в ком была кровь санзе. Они уже начали высыхать и пушиться. По крайней мере, они достаточно длинны, чтобы греть ему спину. Но они белые, не пепельные, как обычно. И кожа его белая, не просто светлая. Даже жители Антарктики не так бесцветны, ты таких не видела. Брови над льдистыми его глазами тоже белые. Белые-белые-белые. Когда идет, он почти растворяется в падающем пепле.

Альбинос? Возможно. Но в его лице есть еще что-то. Ты удивляешься, но ты видишь и понимаешь — в нем нет ничего от санзе, кроме текстуры волос. В ширине его скул, угловатости подбородка и разрезе глаз есть что-то совершенно чуждое твоему взгляду. У него пухлые губы, но маленький рот, настолько маленький, что тебе кажется, что ему трудно есть, хотя это явно не так, иначе он не дожил бы до таких лет. Еще и малый рост. Он не просто мал, но коренаст, словно его народ создан для других нагрузок, чем тот тип, который в течение тысячелетий культивировали в Старой Санзе. Может, его раса вообще вся такая белая, кем бы он ни был.

Но все это какая-то ерунда. Все расы в мире сейчас в какой-то мере отмечены кровью санзе. В конце концов, они правили Спокойствием много столетий и определенным образом продолжают. И не всегда это время было мирным, так что даже самые изолированные расы носят отпечаток санзе, желали ли их предки такой примеси или нет. Каждый оценивается по стандартным отклонениям от среднего санзе. Однако народ мальчика, кем бы они ни были, умудрился остаться обособленным.

— Что же ты такое, пламень подземный? — говоришь ты, прежде чем тебе приходит в голову, что ты можешь его обидеть. Несколько дней ужаса — и ты забываешь, как обращаться с детьми.

Но мальчик кажется лишь удивленным. Затем он улыбается.

— Пламень подземный? Ты странно говоришь. Я достаточно чист?

Ты настолько ошеломлена, что он называет странной тебя, что до тебя не сразу доходит, что он уклонился от ответа.

Ты качаешь головой, затем протягиваешь руку за мылом, которое он отдает тебе.

— Да. Вот.

Ты протягиваешь ему рубашку, чтобы он просунул туда руки и голову. Он делает это, но настолько неуклюже, словно его никогда никто не одевал. Но это легче, чем одевать Уке, по крайней мере, этот мальчик не извивается…

Ты замираешь.

Ты на некоторое время отключаешься. Когда приходишь в себя, небо светлеет, и Хоа лежит, растянувшись, на низкой траве. Прошло не меньше часа. Может, больше.

Ты облизываешь губы и неприветливо смотришь на него, ожидая, что он что-нибудь скажет о твоем… отсутствии. Он просто оживляется, как только видит, что ты вернулась, встает и ждет.

Ладно. В конце концов, вы можете поладить.

После этого вы возвращаетесь на дорогу. Мальчик шагает хорошо, несмотря на отсутствие обуви. Ты внимательно смотришь на него, высматривая признаки хромоты или усталости, и останавливаешься чаще, чем если бы шла одна. Кажется, что он благодарен за эти передышки, но в остальном все хорошо. Настоящий маленький странник.

— Ты не можешь оставаться со мной, — говоришь ты ему, однако, во время одной из ваших остановок. Пусть не слишком надеется. — Я постараюсь найти тебе общину. Мы будем останавливаться в нескольких по дороге, если они откроют ворота для торговли. Но мне надо идти дальше, даже если я найду тебе место. Я ищу одного человека.

— Дочь, — говорит мальчик. Ты застываешь. Проходит мгновение. Мальчик не замечает твоего потрясения. Он поет песенку под нос, гладит свой узелок, как зверька.

— Откуда ты знаешь? — шепчешь ты.

— Она очень сильная. Конечно, я не уверен, что это она, — мальчик смотрит на тебя и улыбается, не замечая твоего взгляда. — Таких, как ты, много идет в этом направлении. В таком случае всегда трудно.

В твоей голове сейчас, наверное, должно быть много вопросов. Однако тебя хватает лишь на то, чтобы задать вслух лишь один.

— Ты знаешь, где моя дочь?

Он снова что-то уклончиво мычит. Ты уверена, что он понимает, насколько безумно все это выглядит. Ты уверена, что под этой невинной маской он смеется в глубине души.

— Откуда?

Он пожимает плечами.

— Просто знаю.

— Откуда? — Он не ороген. Ты признала бы своего, будь он орогеном. Орогены могут выслеживать друг друга, как собаки, чуя друг друга издалека, как если бы орогения была запахом. Только Стражи способны на подобное, да и то лишь если рогга не обучен или достаточно глуп, чтобы позволить им себя почуять.

Он поднимает глаза, и ты едва удерживаешься, чтобы не вздрогнуть.

— Я просто знаю, хорошо? Просто я могу это. — Он отводит взгляд. — Это то, что я всегда умел делать.

Ты удивляешься. Но Нэссун?

Ты готова поверить в любой абсурд, если это поможет тебе ее найти.

— Хорошо, — говоришь ты. Медленно, поскольку это безумие. Ты безумна, но сейчас ты понимаешь, что мальчик, видимо, тоже, а это значит, что тебе следует быть осторожной. Но остается крохотный шанс, что он не безумен или его безумие действует именно так, как он говорит…

— Как… как далеко до нее?

— Много дней пути. Она идет быстрее тебя.

Потому, что Джиджа взял телегу и лошадь.

— Нэссун жива.

Теперь приходится после этого замолкнуть. Слишком много чувств, слишком со многим надо справиться. Раск говорил тебе, что Джиджа покинул Тиримо вместе с ней, но ты боялась позволить себе думать о ней как о живой. Хотя часть тебя не желала верить, что Джиджа способен убить свою дочь, остальная часть тебя не только верила, но даже предвкушала это в какой-то мере. Старая привычка — брать себя в руки в предчувствии боли.

Мальчик кивает, глядя на тебя. Его маленькое личико сейчас странно торжественно. Внезапно запоздало ты осознаешь, что в этом ребенке совсем не так много детского.

Но если он может помочь тебе отыскать дочь, то будь он хоть воплощенным Злом земным, тебе плевать.

Ты роешься в рюкзаке, отыскиваешь флягу, ту, с питьевой водой. Вторую ты наполняешь водой из ручья, но ее сначала надо прокипятить. Сделав глоток, ты, однако, протягиваешь ее мальчику. Когда он кончает пить, ты даешь ему горсть изюма. Он качает головой и отказывается:

— Я не голоден.

— Ты не ел.

Конец ознакомительного фрагмента.