На счастье

Никтория Мазуровская, 2020

Посуда бьется на счастье – так утверждает народная мудрость. А жизнь, разлетаясь на осколки, как самый хрупкий хрусталь, тоже?! И есть ли смысл собирать осколки прошлого вместе: склеивать, шлифовать, заглаживая трещины, заживляя раны? Или все же жизнь разбивается на «до» и «после» ? Содержит нецензурную брань.

ГЛАВА 5

Петр — адвокат, он знает цену каждому своему слову. Знает, что одной фразой можно человека окрылить и вдохновить. А также убить, сломать, уничтожить. Он знает цену словам, это его работа — говорить и доказывать словами вину или же невиновность.

Но, пожалуй, самый тяжелый разговор тот, где каждое неосторожное слово, что гвоздь в крышку гроба, происходил сейчас.

На этой кухне, в квартире его бывшей жены, где он провел несколько лет своей жизни, пока окончательно не перебрался в другой город и в другую жизнь.

Камилла не выдержала и просто ушла, только поняв, кто звонит. А Ксюше он сам не скажет и уж точно не побежит передавать ей трубку телефона.

— Дядь Петя, говорите, как есть, я знаю, что-то не так. Ксюша заболела? Что-то серьезное? — у парня хрипел голос, выдавая с головой его нервное состояние.

— Можно сказать и так.

— Что это значит? Нужны врачи, медикаменты? Только скажите, я все найду!

— Я не думаю, что это в твоих силах, Давид.

— Да, скажите уже как есть, черт возьми!

— Не ори, — Петр осадил парня, — Не думай, что это просто. Если я говорю тебе все, как есть, ты будешь делать только то, что я скажу. Не потому, что я против тебя или что-то еще в этом роде. На первом месте для меня Ксюша и ее состояние, ясно?

Давид молчит, только сиплое тяжелое дыхание слышно в динамиках телефона.

— Говорите!

— Несколько недель назад она возвращалась вечером домой, одна. Возле дома…в общем… — не находил он сейчас правильных слов, не мог, голова просто отказывалась работать.

— На нее напали? Ограбили? Избили?

Господи, если бы только это случилось, если бы! Вслух он этого не произнес, конечно, но по повисшей паузе все стало и так ясно.

Молчание затягивалось, но ни он сам, ни Давид не решались произнести то самое страшное, что случилось на самом деле.

Одно дело знать самому, столкнуться нос к носу со всем этим, переживать внутреннюю бурю злости и ненависти. И другое дело, говорить об этом молодому парню, который влюблен и дорожит его малышкой не меньше, чем он сам.

Чтобы продолжить говорить пришлось прокашляться как следует, горло сводило судорогой, во рту пересохло.

— Это было изнасилование, Давид. Ксюша вторая или третья жертва в серии, она жива и относительно в порядке.

Напряженную тишину, что начала звучать после его слов, кажется, можно было пощупать руками; вдохнуть носом, ставший вдруг вязким воздух.

— Я приеду в течении суток!

Давид не спрашивал, а просто ставил его в известность, парень именно сейчас окончательно стал мужчиной. Мужчиной, чья женщина попала в беду, практически погибла, морально уничтожена. И он не будет спрашивать ни у кого разрешения, чтобы в этот момент быть с ней рядом, подставить свое плечо и дать ей опору в этом мире.

Если бы ситуация была другой, Петр бы отнёсся к действиям Давида с пониманием. Но это была его дочь, которая только-только начала вставать с колен после жизненного удара, почти смертельного.

Он не мог позволить упасть своей малышке еще раз, не мог!

— Ты никуда не поедешь, пока я не разрешу! — процедил сквозь зубы, — Я сказал, что все тебе расскажу при одном условии!

— Вы думаете, я смогу остаться тут, пока моя девочка…

— Твоей девочки больше нет, Давид! Та Ксюша, которую ты помнил и знал… ее нет. А новая боится мужчин до тошноты, до дикой паники и желания забиться в самый темный угол комнаты. Она боится даже меня! — Петр еле сдерживал свои эмоции, — Если ты появишься сейчас, у нее ничего не останется! Ты… ты ее друг детства, ты тот человек, которого она не боится, но только потому, что ты далеко. Как только она тебя увидит, не будет больше у нее друга, понимаешь? Ты будешь ее врагом просто потому, что являешься мужчиной! Она не выходит из комнаты, только в туалет, даже в ванную, и то не может. Почти не спит, практически не ест. Кричит от кошмаров, вздрагивает от шагов. Для нее сейчас все мужчины потенциальные насильники, понимаешь?! Это пройдет, но не сразу.

— Когда я смогу ее увидеть? — голос уже не хриплый, лишенный любых эмоций, убийственно спокойный.

— Психолог не может сказать, когда закончится острая фаза дезорганизации, да и Ксюша сама с доктором пока не говорила.

— Почему?

— Потому, что незнакомые люди ее пугают, и женщины тоже. Нам всем будет нелегко, я консультируюсь с психологом, она поясняет поведение Ксюши, и как лучше нам всем себя вести. Людмила говорит, что ты и твоя дружба для Ксюши, — то светлое, что в ней осталось, не замаралось. Она будет эти воспоминания беречь. Пойми, что с физической точки зрения все не так страшно, но ее психика пострадала сильно. Ее личность на куски разорвали. Она чувствует себя грязной, униженной, недостойной. Появись ты сейчас, парень, который любил ту веселую девушку, которой больше нет, — все станет только хуже.

— Бл*дь! Как же так, дядь Петь? Как? За что? Она ведь… она… Господи!

У Петра воздух из легких вышибло от этого приглушенного крика. Мышцы узлом скрутило, сердце остановилось.

Петр эту ярость, эту дикую злость на жизнь, на людей, на мир, — уже пережил, успел внутри всё переварить. Давиду только предстояло это сделать. Парню придётся принять важное решение, окунуться во всю эту ненависть и злость с головой, и сделать все наперекор словам Петра или же смириться и начать думать головой, думать о том, как Ксюшу из этого ада вытаскивать. На расстоянии, но помогать.

Молчание затягивалось, напряжение нарастало. Но Давид снова заговорил приглушенным тоном, в котором бурлили сдерживаемые эмоции:

–Что она сейчас делает?

— Спит. Вырубилась после истерики, — не рассказывать же ему, что, когда его девочка увидела кровь на бедрах пережила флэшбэк. Если Давид действительно решит помогать, а потом и вовсе попытается быть рядом с Ксюшей, в первую очередь надо обратиться к психотерапевту. Вот там ему и объяснят все как надо, у Петра не было желания поднимать в душе эту муть еще раз, он не железный, ему силы беречь для другого надо.

— Что вы будете делать дальше?

— Увезу ее к себе. Здесь ей жизни не дадут другие, да и самой ей будет некомфортно.

— Полетите самолетом?

Давид говорил тихо и спокойно, но даже у Петра за тысячи километров от этого парня что-то внутри задрожало. Было в молодом человеке какое-то скрытое темное начало. Что-то страшное и сильное. Бешеное. И Давид это давил в себе на корню, а сейчас еле сдерживался, по-видимому.

— Да, таков план.

— Лучше поездом, купите билеты в СВ. Это дольше, но… людей меньше. А лучше несколько купе выкупите.

Петр сам бы и не догадался, не сообразил как-то. Предпочитал летать, — быстрее, время экономит, но для Ксюши это стало бы каторгой.

Какая же жизнь су*а все-таки, а?!

Его девочка, этот парень… Им бы вместе быть, пожениться, детей нарожать. А теперь оба покалечены морально. Петр почему-то не сомневался, что Давид уже тоже прежним никогда не будет.

— Хорошо, так и сделаю.

Петр чувствовал, что самый главный вопрос еще не задан, но сам начинать говорить на эту тему не мог, не хотел. Ему терпения не хватало, лучше было сосредоточиться на Ксюше, чем на той мрази, потому что свою ярость и ненависть он просто задавил, но они не исчезли, горели медленным огнем, готовые в любой момент взорваться вулканом и поубивать всех и все.

— Уже выяснили кто это был? — тихий отрывистый вопрос сквозь сцепленные зубы.

— Следователи работают. Ксюша единственная выжившая по их данным, но она не могла говорить некоторое время… портрет и приметы они составили.

— Ясно.

— Давид, не делай глупостей!

— Дядь Петь, какие глупости? Я просто найду эту мразь и живьем скормлю дворовым псам, даже пальцем к нему не прикоснусь, не волнуйтесь!

— Не думай, что мне не хочется его на куски своими руками порвать. Хочется. Еще как хочется, Давид! Но…

— Но у вас жена, сын и дочка, которую надо спасать, я знаю. Только у меня ничего и никого кроме Ксюши как не было, так и нет. Он мою женщину убил, Мою КСЮШУ! — не сдержавшись заорал, — КСЮХУ МОЮ ТРОНУЛ!

Петр, кроме боли и ярости в голосе парня уловил и вину. Нутром своим его боль и вину ощутил, потому что и сам себя тоже виноватым считал. Не доглядел, не уберег.

— Давид, учись, работай… делай то, что хотел. Не ломай себе жизнь. Хватит того, что Ксюша никогда прежней не будет. Рано или поздно, но вы встретитесь, подумай о том, каким она тебя увидит, каким ты будешь в ее глазах.

Парень молчал. Слушать-то он слушал, а вот услышал ли, вопрос?!

— Я буду вам звонить, не скрывайте от меня ее состояние.

— Не буду, — покорно согласился, теперь-то уже поздно что-либо скрывать.

— Мои родители в курсе всего?

— Да, я просил тебе не говорить… пока не решил бы, что уже можно. Знал, что удержать тебя от Ксюши будет трудно, если вообще возможно.

— Я понял. Позвоню через пару дней.

Петра такой конец разговора не удивил. Кончились у парня силы. Эмоции взяли верх. Не повезло тем, кто сейчас окажется с этим бешеным зверем рядом, хорошо, если никого не покалечит.

Вроде и находился за тысячи километров от них, а сумел помочь и подсказал лучший вариант для переезда.

Петр помнил, что ходил когда-то ночной экспресс, может и сейчас такой есть. Ночью людей меньше, Ксюшу можно напоить снотворным, и она вообще ничего и никого не увидит, а проснется уже в другом городе.

Но это будет уже завтра, сейчас ее трогать не решился, только ведь успокоилась, а нужно ее предупредить, чтобы не перепугалась на новом месте.

***

Великобритания, Лондон.

Телефон так и остался в опущенной руке. Не мог разжать… пальцы, кажется, занемели, застыли, не мог ими пошевелить. Вцепился в свой смартфон намертво, еще пару секунду и пластик с металлом в его руке согнётся, треснет.

Давид посмотрел на свои руки и только сейчас заметил, что те дрожат. Как у запойного алкаша дрожат.

С той лишь поправкой, что алкоголем он никогда не злоупотреблял. Сейчас его трясло от другого.

От ярости! От бешеной огненной ярости, которая поднималась горячей обжигающей лавой из сердца и растекалась по сосудам, сжигая кровь, превращаю ту в пыль, в прах.

На языке появился противный тошнотворный привкус.

В висках гулко забарабанил пульс.

Тук-Тук-Тук-Тук-Тук.

Сердце стучит так, будто сейчас вот-вот остановится и стремится как можно больше этой яростной лавы разогнать по организму. Чтобы горело все тело, чтобы каждая мышца, каждый орган был обожжен, отравлен ядом. Чтобы каждая клетка погибала и корчилась от боли.

Тук-Тук-Тук-Тук-Тук.

Перед глазами мелькают картинки прошлого. В голове параллельно с лавой и болью умирают его воспоминания. Глубоко в груди зарождается нечеловеческий вой.

Маленькая курносая девочка со смешными хвостиками, в белом платье в розовые розы вбегает к нему в палату, звонко смеётся, улыбается так, что ему и солнца никакого не надо. А до него только спустя годы доходит, что она заменила ему все, затмила собой даже Солнце.

— Давушка-Давид, расскажи как дела? — она звонко чмокает его в щеку и смеется, а он мальчишкой краснеет как красна девица, но ему до безумия приятно такое ее отношение. Другие мальчишки в палате пусть дохнут от зависти.

Тук-Тук-Тук-Тук-Тук.

Он раскачивается из стороны в сторону, пытается удержать в себе эту ярость, эту нечеловеческую боль, подвывает ей, как зверь раненый. Рычит на какую-то девицу в квартире. Та напугано вскрикивает, обзывает его кретином и убегает, одеваясь на ходу.

Он этого ничего не видит.

Перед глазами в красные тона окрашивается другая картинка.

Первое сентября в школе.

Он серьёзный, в костюме и дурацком галстуке, и рядом Ксюха, веселая, предвкушающая новую жизнь, новые знания. Она смеется, держит гордо букет для их первой учительницы. Заходит в класс и несмотря на то, что их рассадили по списку и не рядом, впервые бунтует и показывает характер. Занимает соседнее место и отказывается сидеть с кем-то другим.

Тук-Тук-Тук-Тук-Тук.

Он не выдерживает, сердце срывается в бешеный ритм, за собственным пульсом же не слышит, что орет. Орет во все горло, не сдерживает ничего, не может. Его трясет, колотит. Срывается с места и начинает крушить все, что на пути попадается.

Но опять не видит. Ничего перед собой не видит.

Только ее лицо. Более взрослое, но еще с подростковыми чертами. Двадцать третье февраля. Школа. Девочки поздравляют мальчиков. А он накануне подрался с кем-то, родителей опять вызывали к директору. Его наказали, лишили подарка. Но Ксюхе на все плевать, она не может его не поздравить. Не при всех и не в школе, но притащила ему огромную плитку молочного шоколада. Самого сладкого и самого вкусного за всю его жизнь.

— Ешь-ешь, Давидушка, а то тощий такой, что смотреть на тебя голодно!

А он ест и смеется. Хохочет вместе с ней. Еще не понимает себя, своих чувств, но уже с трудом отрывает взгляд от испачканных сладким шоколадом губ.

Тук-Тук-Тук-Тук-Тук.

Мебель в щепки, в осколки. Все острое, режущее, колющее. Но ему плевать, он не чувствует боли, не чувствует, как по рукам стекает кровь, как впиваются в кожу занозы.

Давид мечется раненым зверем по своей клетке. Но клетка не квартира, клетка — это его душа и память. Память, которая подкидывает ему очередную картинку.

Школа. Выпускной. Его девочка безумно красивая в этом персиковом шелке. Платье в пол, длинные рукава, разрез на бедре не слишком вызывающий, приоткрытые плечи и ключицы. Безумно красивая. Такая, что вышибает из его легких воздух. Волосы локонами спадают на точеную талию и ему смерть как хочется их коснуться.

Но образ внешний меркнет, когда видит радостные и счастливые глаза. Она опять предвкушает новый мир, новую страницу в жизни. Поступление в университет, — еще одна ступенька в будущее.

Невозможно не заразиться от нее этой радостью, этим предвкушением.

Он сгорает от ревности. Ненавидит себя за неуместные чувства к подруге, но ничего не может с собой поделать. Любит ее. Скучает по ней. Думает о ней. Мечтает тоже о ней.

И вот она в его руках, успел перехватить у очередного кавалера танец.

Бережно прижимает к себе, ведет ее в танце. Говорит какие-то глупости, а сам тайком вдыхает ее запах, впитывает и запоминает это ощущение горячей кожи под прохладным шелком.

Он всегда помнил ее улыбку. Открытую, радостную. Охватывающую весь мир.

Громить уже нечего, но у него нет сил, чтобы успокоиться.

Он сгорает в ярости. Стонет от боли. Его на куски разрывает агония, смешанная из боли, вины и ненависти.

Кулак впечатывается в стену. Светлые обои окрашиваются в грязно красный цвет. Но он не чувствует этой физической боли, внутри все болит сильней. Внутри у него настоящее месиво, мясорубка из чувств, памяти и мыслей.

Тук-Тук-Тук-Тук-Тук.

Как же так?

ЗА ЧТО?

Он не может себе представить, что сейчас происходит с его малышкой, не может. От боли сходит с ума. От боли не за себя. За нее!

В его мыслях, в его памяти она всегда была светлой, чистой. Смелой, сильной. Она не боялась идти наперекор другим, когда считала это правильным. Она могла встать на его защиту, поддержать даже тогда, когда он действительно был неправ или виноват.

Она не боялась его бешеного характера, не пугалась его нрава.

Принимала его таким, какой он есть.

Дружила с ним. Верила ему. Доверяла ему иногда больше, чем собственной матери или подружкам.

А сейчас… сейчас, когда случился этот ужас, эта трагедия, он не может быть рядом. Не может ее поддержать. Не может ее утешить или поделиться своей силой, своей уверенностью в будущем.

Она не хочет видеть его рядом, он понял это четко. Если бы хотела, он уже давно был бы там, с ней.

Он бьет стену, колотит по ней кулаками, сбивает костяшки уже не в кровь даже, в кашу из ошметков кожи и крови. Но остановиться не может.

Орет, срывает голос. Горло дерет. Но ему не стало легче. Не стало.

Стоит только представить его малышку, его Ксюху раздавленной, сломленной, дрожащей и кричащей от ужаса, и внутри поднималась новая волна ярости, боли.

Как ей помочь?

Как не сорваться и не сделать хуже?

Как он может находиться здесь, когда знает, что она там? Что ей плохо и страшно?

Тук-Тук-Тук-Тук-Тук.

Сердце заходится бешеным стуком. Вот-вот разлетится на ошметки, разорвет грудину на части, и тогда, возможно, физическая боль перекроет другую, ту, которую не объяснить, не убрать таблетками или алкоголем.

Он вспоминает тот вечер. Последний.

Как смотрел на нее в последний раз. Как обнимал. Как сорвал с губ поцелуй, жадно запоминая вкус и ощущения.

Как уходил, ощущая спиной ее взгляд. Боролся с собой, чтобы не броситься назад, не выпытать у нее имя того, в кого влюбилась. Сдерживал себя от глупостей.

Глупостью было уехать.

Даже не глупостью, а фатальной ошибкой.

Он не должен был уезжать. Не имел права оставлять свою малышку одну на попечении вечно занятой новыми отношениями матери и непонятного призрачного ухажёра.

Ему нельзя было уезжать. Нельзя! Не имел права оставлять ее!

Он должен был засунуть все свои чувства и желания в задницу и думать о ней. Как для нее лучше.

Нужно было смириться и остаться. Другом, знакомым, да не важно кем, просто быть рядом и иметь возможность провожать ее домой или сдавать с рук на руки тому, другому. Так она была бы цела, так она бы не проходила через весь этот ад.

Вина и боль сжирают его живьем, не оставляют ничего от него прежнего.

Он всю жизнь будет себя винить.

Но сейчас на себя плевать.

Важна Ксюша. Ее состояние, ее жизнь.

У него ничего и никого, кроме нее не было и не будет. Не важно, где и с кем он будет находиться. За тысячи километров от дома. На другом континенте или на другой планете. У него только Ксюша есть. Была и будет.

Руки немеют. Силы кончились. Голос сорван и горло дерет от боли. Но в душе, наконец, все перекипело, перестало бурлить и наступила тишина.

У него в ушах звенело от собственного крика. За грудиной камнем застыло сердце. Дышал, а воздуха не чувствовал.

Съехал по стене на пол. Прикрыл глаза.

На улице восход. Вязкий туман окутывал город, но солнце время от времени прорывалось через серое марево.

Но у него есть свое личное Солнце. Оно грело его всю жизнь, а сейчас наступило Затмение. Окрасило жизнь в темно-красные тона безнадежности, вины и боли.

У него вся жизнь на то, чтобы сделать свое Солнце вновь теплым и светлым. Вернуть ее улыбку. Избавить от страха.

Все, момент слабости закончился. Нет у него больше права на слабость. Нет права на ошибку.

В дверь квартиры неожиданно позвонили. Настойчиво и несколько раз. Пришлось открывать глаза.

Погром в квартире. Вся мебель в щепки, в осколки. Только окна целы и двери на месте. В воздухе летают отголоски его эмоций, кажется, даже воздух от напряжения потрескивал электрическими разрядами.

Руки сбиты в мясо, все в крови, но боли так и не чувствует.

Находит в себе силы подняться и пойти открыть дверь.

А там доблестные служители правопорядка и любопытные соседи, поднятые с утра пораньше шумом в его квартире, решили убедиться, что он тут никого не убил или его не убили.

Если бы они только знали… если бы они только могли понять.

Они видят перед собой молодого парня у которого мозги с катушек слетели.

Нет. Мозги у него на месте. Наконец-то он понял, что должен делать. Именно сейчас.

Но для начала нужен холодный душ и аптека.

***

Россия, город N.

Ксюша крепко держалась за руку отца. Вцепилась в его ладонь так, что побелели пальцы и кожа утратила чувствительность, но отпустить не могла. Ей все казалось, если разожмет ладонь… все начнется заново. Воспоминания нахлынут, ужас и паника скуют тело, сделают его неподвижным, и в нужный момент она не сможет ничего сделать, не сможет себе ничем помочь.

На улице ночь. Небо затянуто тучами, ни одной звезды не видно, Луны тоже. Чистое хмурое небо. Почти половина второго ночи.

Вокзал, поезда и люди.

Не целая толпа, но ей хватает.

Паника накатывает волнами. Желание забиться в угол и спрятаться почти взяло над ней верх, тошнота подступала к горлу.

Но она заставляла себя передвигать ноги. Дышать носом так глубоко, как только могла. И смотрела исключительно вперед.

А мысленно говорила себе, что тут только она и папа.

Она и папа.

Папа и она.

Ее начало потряхивать.

До поезда осталось каких-то сто метров.

Диспетчер объявляла время прибытия какого-то поезда и с какой стороны идет нумерация состава, люди заторопились на нужный путь.

Папа уверенно шел и тянул её за руку.

Широкий шаг. Один его равнялся двух ее.

Но она успевала за ним, практически бежала. Лишь бы руку ее не отпускал.

Голова кружилась. Воздуха не хватало. Мысли снова путались, сознание уплывало.

Проводница проверяет билеты и документы, запускает их в вагон и провожает до нужного купе.

Ксюша влетает в него, замирает на миг, а потом от накрывшей с головой паники и страха забивается в угол, обнимает подушку и пытается снова дышать и не дать тошноте окончательно собой завладеть.

Здесь никого нет. Она в вагоне. Вокруг стены. Окно закрыто… вот… она цепляется мыслью за окно и пытается его открыть, но сил не хватает.

Папа подходит близко, накрывает ее ладони своими, надавливает сильней и окно поддается, открывает, впускает прохладный ветер и воздух.

Ксюша не выдерживает, поворачивается к отцу, прячет свое лицо на его плече и кричит.

От сковавшего ужаса. От накатившего страха и паники.

Кричит что есть силы, срывает голос, в который раз, но плевать на него.

Тело дрожит, руки сводит болезненной судорогой.

От папы ничем не пахнет. Никаким парфюмом. Он обхватывает ее плечи сильно, но ласково. Растирает спину, гладит. Утешает. Делится своим теплом.

Дикий страх отступает. Она вновь может дышать. Может разжать ладони, сжимающие отвороты папиного пальто. В ушах стоит не ТОТ страшный шепот и дыхание.

Слышит приглушенный голос отца.

— Ты справишься! Ты сильная и со всем справишься!

Она в поезде, едет в другой город, в новую жизнь, за которую придётся бороться с самой собой. Но так надо. Так правильно. В этом городе, в родных стенах она сойдет с ума.

— Не отпускай меня! — шепчет едва слышно, держит руку отца в своих пальцах, — Не отпускай меня пока не окажемся дома!

Руки отца самые надежные. Они не причинят боли. Они согреют теплом и укроют от кошмаров.

— Никогда!

Сознание вырубается, снотворное, выпитое дома, наконец, начало действовать.

****

Петр укрыл Ксюшу пледом, бережно убрал торчащие во все стороны волосы за ушко, провел пальцами по бледной щеке.

Только сейчас у него появилась надежда на будущее дочери. Спустя недели страха, безнадежного ужаса. Только сейчас он уловил как ее глаза снова стали живыми, в них загорелась какая-то эмоция. Что-то кроме страха и ужаса. Что-то другое, пусть и не слишком светлое. Пусть. Главное, что она готова бороться, готова совершать необходимые шаги.

Он только представить может чего ей стоило выйти из квартиры и сесть в машину.

Посмотрел на свою ладонь увидел царапины и отметины от ее ногтей.

Держалась насмерть. И губы в кровь искусала.

Но упрямо шла вперед. Ничего и никого перед собой не видела. Только цель: поезд, вагон, купе.

Ее крик, приглушенный тканью пальто, этот отчаянный страх, напряжение, державшее его малышку всю дорогу… выплеснулось криком.

Пусть. Пусть кричит, пусть кусается. Только бы не сдавалась. Только бы боролась дальше.

Она сможет.

Он верит в это. Она сможет.