Осада. Повести и рассказы

Николай Николаевич Наседкин, 1993

В сборник вошли криминальные повести и рассказы. Если у вас слабые нервы – вам будет тяжело читать эту книгу. Но прочитать её стоит: по сути она – оптимистична, посвящена Жизни, а не Смерти. Да, в этих произведениях людей убивают, калечат, унижают, запугивают… Но если человек не подастся агрессии, не струсит – его сломать, испугать и даже убить невозможно…Многие произведения сборника ранее печатались в журналах («Сыщик», «Кредо», «ФиС» и др.).Впервые книга «Осада» вышла в московском издательстве «Голос» в 1993 году.Содержит нецензурную брань.

ОСАДА

Рассказ

1

Уж так душа болела в этот день у Веры, что даже слёзы беспричинно то и дело наворачивались на глаза.

Она с ходу нахамила шефу, лишь тот заикнулся было попрекнуть её за опоздание, вдрызг рассорилась с Полиной, ближайшей товаркой по работе. Вечером, растрёпанная и взвинченная, из последних сил пробилась в троллейбус, потащилась к матери. На сердце давила тяжесть. Хотелось прилечь где-нибудь в сухом тёплом углу на мягкий диванчик и полежать.

Троллейбус, как всегда вечером, напоминал бедлам: крики, ругань, хождение по ногам, пьяные безумные глаза. Мест свободных, само собой, — ни единого. Какая-то старая калоша притиснула Веру к жёсткому ребру сиденья так, что перехватило дыхание. Она, еле сдерживая себя, промолчала.

Вдруг совсем рядом, над ухом, раздался липкий голосок:

— А ничего тёлка. Щас познакомимся…

Хмельной тошнотный душок коснулся ноздрей Веры. Она обмерла: «Господи, неужели ко мне?» Ей сейчас не хватало только пьяных приставаний.

Но через мгновение Вера поняла — ухаживают не за ней. В беду попала маленькая девчушка — в очках, беретике. Она пыталась отмолчаться, но два осовелых пса с грязными ногтями и сальными мордами взялись за дело всерьёз.

— Ну ты, бля, чё нос воротишь? Мы ж по-хорошему, не хамим…

— Отстаньте, пожалуйста! Ну не трогайте, ну не трогайте меня!

Голосок девчонки прерывался. Сцена сотворялась в вакууме.

Вера чувствовала-знала — надо вмешаться, нельзя вот так отсутствовать: девчонка даже в спину её толкала, отбиваясь от подонков. Но знала Вера и другое — никакая сила не заставит её совершить этот подвиг: «Ну почему я? Почему? Вон мужиков сколько…»

— Э! Э! Что здесь происходит? — строгий окрик.

Троллейбус облегчённо перевёл дух — с передней площадки протискивался милиционер.

Вера выскочила на своей остановке — прямо в жирную лужу. Проклятый извозчик! Не видит собака, где останавливается? Гад ползучий!.. Вера сладостно, в охотку ругалась шёпотом, судорожно искала в кружочке зеркала своё лицо: тушь, конечно, поплыла, глаза — как у крольчихи. Жуть! Она горько вздохнула, протёрла лицо платочком, положила под язык валидол и достала зонт — дождь не дождь, но сверху летела какая-то морось.

Вера поплелась к дому матери. «И чего это я так расклеилась? Поди — магнитные бури опять…» Где-то там, в самой-самой глубиночке её сознания шевелилась тяжёлая тревога: что-то вот-вот случится. Вера, сама себя обманывая, мысль эту глушила, отодвигала-прятала — она верила в предчувствия и боялась их.

Как всё-таки тяжко на душе!

2

У Антона настроение также было весь день весьма-весьма паршивое.

Ни в магнитные бури, ни в предчувствия он не верил и полагал, что расплачивается за вчерашнее пиво. Пиво ему категорически запрещалось — он уже трижды валялся в больнице с желудком. Но как тут удержишься, если идёшь мимо магазина, а там выбросили свежее «Жигулёвское», да ещё нет никакой нормальной очереди: так, всего-то человек тридцать жаждущих успели подскочить к разгрузке.

Антон по случаю и расстарался — схватил десять бутылок. Больше половины вчера же и усидел. Да ещё умял тушку страшно солёной ставриды холодного копчения. Вот сегодня и вертелся — в желудок будто кто шурупы вкручивал. Хоть матушку-репку пой!

В голову лезли шершавые крамольные мысли: «Это уже не жизнь… Если так до могилы мучиться, лучше уж… Ждать, пока сгниёшь заживо?..» Не мысли — обрывочки. Связно и полно думать боязно: кто его знает, до чего можно додуматься. Вон в «Комсомолке» проскочило: за год в благословенной нашей стране восемьдесят тысяч человек сами точку в своей судьбе поставили… Чёрт-те что в башку лезет!

Антон взял дипломат — ого, тяжёленек. А-а-а, совсем забыл — Солженицын. Вот единственная радость за весь день: наконец-то ему «Архипелаг ГУЛАГ» достали. Тэк-с, тэк-с, тэк-с… Три толстенных тома. А от тёщи придётся — по традиции — картошку тащить, варенье, компот… Надо оставлять Александра Исаевича… Но сегодня — пятница? М-м-м… Ладно, поглубже в стол упрятать, бумагами прикрыть и запереть, а завтра утречком — делать нечего — придётся подъехать.

Он замкнул кабинет, подёргал дверь, сдал ключи вахтёрше и, морщась, массируя время от времени живот, потащился пешком по раскисшим октябрьским тротуарам. Тёща жила от его конторы не так уж далеко…

— Слышь, земляк!

Антон встрепенулся. Перед ним покачивалась образина в засаленной болоньевой куртке — небритая, смрадно дышащая.

— Слышь, земеля, рубель надо. Рваный всего. Не хватает…

Антон напрягся. Шагах в двадцати, у дверей винно-водочного магазина курили и поплёвывали ещё две образины, поглядывали на него. Обычно Антон старался пройти это место стороной, да вот задумался.

— Нет у меня, — резко бросил он и попробовал миновать вымогателя.

Тот шагнул поперёк.

— А поискать, земеля, а? В карманах-то пошарь, поищи. Сам понимаешь — на пузырь не хватает.

Антон спохватился: не ту тональность взял. С этими шакалами надо по-другому…

* * *

Однажды, также по осени, он ездил командированным в Псков. Угодил на выходной. С утра осмотрел город, а вечером попал в театр. Но то ли спектакль не вдохновлял, то ли усталость с дороги скрутила — одолела зевота. В антракте оделся, вышел. И поддался лирике, решил пешком пройтись по поздневечернему древнему Пскову. Дорогу представлял себе уже довольно ясно: скоро вышел к угрюмой громаде кремля, свернул на мост через Великую. Ночь — светла, луна — сияет: поэзия! Да ещё на мосту фонари почти все целёхоньки.

Зато за мостом — мрак и темь. Но Антон, видя невдалеке за домишками и заборами сверкающие ленты этажей гостиницы «Рижская», шаг не убыстрил, шёл размеренно, руки в карманах плаща, в голове — мечтания.

И вдруг сзади, из-за правого плеча:

— Эй, мужик, спичек дай! — голосок. И голосок какой-то опасный, таящий угрозу, мерзкий.

Антон мгновенно понял, что влип в историю. Он растерялся и, не зная ещё, как себя вести, что делать, молча обернулся, увидел малого лет шестнадцати, требовательно, нагло глянувшего ему в глаза, и чуть сзади ещё три тёмные, неторопко идущие фигуры. Антон, не останавливаясь и не отвечая, продолжал идти всё тем же гуляющим шагом. Так хотелось рвануть — до гостиницы оставалось метров полтораста.

— Ну, спички есть у тебя, спрашиваю? Эй, ты! Ну остановись!

Антон ощутил на рукаве цепкие пальцы. Оставалось последнее мгновение: сейчас его схватят сначала за руку, потом за шею… По мостовой изредка проносились машины — мимо, мимо… Мимо!

И вот — словно Бог надоумил Антона. Он медленно повернул лицо к семенящему сбоку шакалёнку и внешне твёрдо, свысока, даже слегка насмешливо изрёк:

— Молодой человек, вы хоть маленько думаете — к кому можно приставать, а к кому нет?

И опять, не останавливаясь: раз-два, раз-два… Гостиница — уже вот она родимая, рукой подать.

Тот чуть поотстал, потом догнал, ухватился снова за рукав.

— Ну остановись, поговорить надо!

Антон, чуя, что останавливаться ни в коем случае нельзя, развернулся на ходу и ещё более жёстко, подавляя, проговорил:

— Вот что, молодой человек, я сейчас удостоверение достану и приглашу с собой пройти. Ясно?

Какое такое удостоверение вдруг выскочило, он и сам не знал — экспромт. И опять: топ… топ… Он не оборачивался. В ушах даже засвербело: что там сзади? Ничего не слышно. Свернул на дорожку, бегущую к яркому подъезду гостиницы, и только тогда плавно обернулся — четверо стояли у забора, уже вдалеке, совещались, жестикулировали.

Антон сразу прошёл в ресторан, заказал двести водки, залпом выпил. Руки подрагивали, майка к спине прилипла. Антон даже представить себе до конца боялся, что случилось бы, останься он лицом к лицу на пустынной улице с теми тёмными фигурами…

* * *

Теперь он всегда при столкновении с существами из того — другого — мира старался брать тоном, спокойствием. Вот и сейчас, смерив ханурика взглядом с кудлатой головы до порыжелых штиблет, Антон насмешливо, уничижительно спросил:

— Что, молодой человек, у вас — проблемы?

Тот опешил от такой резкой перемены, отступил на шаг.

— Чё, проблемы? Рубель надо — не хватает…

Антон разозлился, двинулся на него.

— Ну-ка, пойдём со мной. Быстро!

Парень отшатнулся, поддался.

— Да ты чё? Никуда я не пойду! Меня ждут вон…

И он метнулся к дружкам, оглядываясь на Антона. Надо бы радоваться победе, но на душе так муторно, что — ну их всех к чёрту! Что же это творится, а? Что происходит?

В предчувствия Антон не верил.

3

Когда вышли от тёщи — совсем свечерело.

Занудил уже настоящий плотный дождь. Хотели переждать, но известно: осенний дождь — долгий. Ночевать у Евдокии Петровны, что ли? Потопали. Вера с Наташкой — под зонтиками. Антон поднял воротник плаща, опустил на уши шляпу, сгорбился — в обеих руках по увесистой сумке с банками, картошкой, луком. Тяжесть бытия!

Наташка впереди плывёт-выступает. Ишь ты, тринадцать лет всего, а туда же, пигалица! Походка-то, походка какая: и впрямь — плывёт. И — вот новости! — штаны эти модные, тёртые-перетёртые. Варёнки, что ли? Откуда они у неё? Тёща, видно, опять задаривает.

— Наташка!

— Чего?

— Откуда у тебя это безобразие на ногах?

— Это не безобразие, это очень модные, красивые и практичные брюки.

Вот и положи ей палец в рот. Вышагивает — тоненькая, маленькая, а уже — женщина, взрослый человек. Скоро ухажёры заведутся — красавица! Чего уж там скрывать: удалась дочка, дочурка, дочушенька… Чёрт, вот от нежности горло перехватывает, а вслух не выговаривается.

— Наташка, чтоб сняла эту мерзость. Такие похабные штаны только девицы лёгкого поведения носят.

— А у меня, пап, по-твоему, — тяжёлое поведение?

Ну вот, сейчас орать придётся. Ведь дурёха не знает, не догадывается, какие муки претерпевает он, отец, думая о её судьбе. Да разве она понимает, в каком мире живёт, по какому краю пропасти каждый день ходит? Антон порой, глядя на размалёванных, чадящих на ходу цигарками, с откровенно блядскими глазами девок, заполонивших улицы города, неожиданно говорил себе: «Если Наташка станет такой — убью!» И вот, пожалуйста, — уже штаны проститутские напялила. Эх, Наташка, Наташка, дурёха ты наша… Придётся сегодня воевать.

— Да отстань ты от девчонки! — раздражилась Вера. — Не в штанах дело.

— Как раз в штанах. Это — не штаны, а вывеска, призыв к парням: «Подходите, я — готова!»

— Тьфу на тебя! Перестань, ей-Богу, и так тяжело на сердце.

Замолчали. Шуршал дождь. Хлюпали лужицы под ногами. Противно скрипели ручки одной из сумок: хр-р… хр-р… хр-р…

Свернули на Интернациональную — на улице с таким громоздким и нелепым названием судьба сподобила их жить. Вот и родная хата — десятиэтажная кирпичная крепость, придавившая собою целый квартал. Резкими выступами и углублениями по фасаду дом походил на гигантский коленчатый вал. Спереди на уровне второго этажа висел стеклянный параллелепипед «Дома торговли». Витрины его слабо блестели глубинным светом. Как раз под зелёным неоном магазинной вывески находился их подъезд — в самом центре дома.

Антон всегда старался проскочить под нависшим универмагом пошустрее и Веру с Наташкой поторапливал. Помнилось, как в самом начале, когда магазин только-только освятили, буквально на второй день его работы, вернее — ночь, рухнул целый пролёт стены со всеми витринами и рекламными «Добро пожаловать!». Слава Богу, в три часа ночи прохожих под стеною не случилось — обошлось без жертв. Бока злосчастного магазина подпёрли железными балками, но лучше уж не находиться слишком долго под его нависшей тушей, не испытывать судьбу.

Ладно — прошмыгнули. Перед тем как подняться по ступенькам, Антон привычно глянул вверх — всё нормально. По остроумному проекту архитектора (чтоб ему до пенсии не дотянуть!) прямо над подъездом громоздились этажеркой переходные балконы. В доме этом несуразном лестничные клетки находились совершенно изолированно от жилых секций. Если поднимаешься по лестнице, то на нужном этаже надо пройти по балкону улицей, тогда только попадёшь в коридор с квартирами. Пацаньё, само собой, любило околачиваться на этих балконах: интересно же поплевать вниз на головы входящих, а то и сбросить чего-нибудь посущественнее и потяжелей.

Однажды Евдокия Петровна ворвалась к ним в квартиру задыхаясь, перепуганная и расстроенная: оказывается, только она взошла на первую ступеньку крыльца, как прямо перед ней ахнула о бетон пустая бутылка и — вдребезги. Ещё бы шаг и — гуд бай!

Та-а-ак… В подъезде опять темень. Обычно светилась хотя бы одна лампочка внизу, у почтовых ящиков. Сегодня и той нет.

Антон, чертыхнувшись, передал одну сумку Вере, достал ключи, на ощупь растворил свой ящик. Газеты — много: видимо, «Литгазета», «Комсомолка», местная… Ага, открытка какая-то… От кого, интересно?

— Ни один лифт не работает. Поздравляю! — ворчливый голос Веры.

Ну уж, разумеется — всё под настроение. Потащились на пятый этаж пешедралом. В балконные двери тускло отсвечивали уличные фонари. Невыносимо пахло мочой, отхожим местом…

Ничего, ничего, сейчас закупоримся в квартире: горячая ванна, сытный ужин, газетки свежие — поправим настроение, прорвёмся. Вот и пятый этаж. Тэ-э-эк-с, стекло рифлёное в двери снова зияет звездой пролома. Каблуком саданули, мерзавцы. Балкон — пуст; за широкой колонной-подпоркой — никого. А бывает, стоят-толкутся двое-трое, покуривают, матюгаются, цинично взглядывают. Рядом, на стенке балкона, обыкновенно — узоры свежие: помочились уже, облегчили души.

Дверь в первый тамбур открыта. Тамбур — высокий и узкий, как шифоньер. Лампочки нет. Дверь в следующий тамбур, где мусоропровод и лифт, закрыта — на пружине. Наташка — первая. Потянула на себя дверь, шагнула. И отпрянула. Ну-ну, что такое?

Антон перехватил сумки одной рукой, оттеснил дочь и жену плечом, шагнул сам. В тамбуре — а он довольно обширен, с комнату, в нём сухо, тепло и чисто, — компашка. Пацанов штуки четыре, два парня постарше и девица. Девица совсем голая, стоит согнувшись к батарее отопления. Над ней копошится один из парней. Какая мерзость!

Замолкли, повернулись к Антону, уставились. Парень, второй из старших, оторвал бутылку ото рта, губы облизывает, смотрит — пока без выражения, пустым взглядом. Даже девица изогнула шею от батареи, пьяно высматривает: чё там? хто там? Лишь тот, над ней, не отвлекается, работает, пыхтит — дорвался.

Антон, придерживая локтем дверь за спиной, дотянулся до двери в коридор (дебил архитектор помешался на дверях и тамбурах!), отступил шаг в сторону:

— Быстро!

Вера с Наташкой юркнули — торопливо, жалко, стыдно. Антон, чувствуя сверлящие взгляды, не в силах повернуть голову на деревянной шее — а надо бы, надо бы в упор посмотреть, осадить! — замедленным движением прикрыл одну дверь, потом, шагнув в коридор, другую.

Горит всего одна лампочка — в центре. Медленно, степенно пошёл. Топ… топ… топ…

Вот слева уже 90-я квартира, справа — 95-я… Топ… топ… топ… Коридор длиннющий, как в бараке или в общежитии. Налево — две двери: трёхкомнатные квартиры. Направо — четыре: по краям — двухкомнатные, в серёдке — одноячейные. Вот направо и родная 93-я. Дверь коричневым дерматином обита, глазок насторожённо выглядывает, два замка сверкают — всё, как у людей. Стандартно.

— Вера, достань свои ключи. Быстро!

Быстренько надо, быстренько. Взгляды у гостей больно нехорошие. Что они там сейчас? О чём говорят? Вера копается в своей дурацкой сумочке.

— Ну быстрее, В-вера!

— Да сейчас, сейчас! Куда они, проклятые, запропастились? Свои бы уже давно достал!

Скрипнула дверь в тёмном начале коридора. Ну — всё! Фигура показалась. Одна. Идёт, вихляясь, к ним.

— В-в-вер-р-ра! — рычит Антон.

Вера наконец выхватывает ключи, возится с чехольчиком — никак не сбросит со связки. Сбросила. Прыгающими пальцами суёт ключ в верхний замок. Не попадает…

Тот приближается. Пацан молодой: усики — серой полоской. Взгляд пьяный, нахрапистый. Что ему надо? Один замок уже открыт.

Малый обходит Антона, словно столб, хватает за рукав куртки Наташку.

— Пойдём к нам!

Антон на секунду оторопел, потерялся. Подонок уже тащит перепуганную упирающуюся Наташку, лыбится.

Антон бросил сумки (банка с компотом — кр-р-рак!), задохнулся от ярости, страха за Наташку. Схватил сучонка за шиворот и так рванул, что тот сел на задницу, потом вздёрнул, тычком запустил вдоль по коридору.

— Пшёл отсюда, гадёныш!

Пацанчик полетел, согнувшись, трепыхая руками, словно крыльями, завопил:

— Тюлень! Тюлень! Он меня ударил!

В коридор впрыгнули сразу несколько. Бросились к ним. Дверь всё же распахнулась. Антон, подхватив сумки, заскочил последним. Захлопнул.

Щёлкнуло.

Повернул второй замок до упора.

Набросил цепочку.

С той стороны раздался глухой удар.

4

Вера, не раздеваясь, опустилась на ящик для обуви, облокотилась на пустую телефонную полку, схватилась за сердце. Сейчас — разорвётся.

Она массировала грудь, смотрела упорно на тёмную растущую лужу под сумкой (вишнёвый компот жутко напоминал кровь), думала: «Придётся сейчас полы мыть…» Наташка — рядом на табуреточке, глаза — в пол-лица, испуг через край плещется. Антон, согнувшись, совсем как та деваха у батареи, вглядывался в глубокую скважину глазка.

Вдруг по нервам ударил звонок. Они разом вздрогнули. Ещё — др-р-рлин-н-нь! И ещё — др-р-рлин-н-нь! И ещё, и ещё… Жёсткий палец там, в коридоре, утопил кнопку звонка и лишь слегка её покачивал.

Вера заткнула уши, согнулась к коленям и зарыдала. Завсхлипывала и Наташка. Антон обалдело смотрел с минуту на белую коробочку под потолком, невольно морщась каждый раз при новой трели, подпрыгнул, рванул — звонок отлепился от стены, хряснулся об пол. За дверью — отчётливые голоса:

— Открывай, козёл! А ну — открывай! Всё равно ведь откроешь — куда денешься? Давай, быстро!

Вера подняла заплаканное, страшное в этот момент некрасивостью, грязное лицо, выдавила:

— Го…го…говорила — телефон. Всё тянешь, тянешь…

— Да о чём ты? — зло отмахнулся Антон.

Хотя, чего тут злиться? Телефон сейчас, действительно, не помешал бы. Во всём коридоре только у них не имелось телефона — вот что обидно. Антон ходил пару раз на приём к начальнику городской телефонной сети — зажравшейся свинье в галстуке: просил, требовал, выяснял, почему у всех соседей телефоны есть, а у него — нет. Но требовать как надо Антон не умел, не тот характер. Да, у соседей есть, а у вас нет, и будет не раньше, чем через два-три года — весь сказ. Чёр-р-рт, может, соседи услышат, догадаются позвонить в милицию?

В дверь начали долбить ногами.

— Открывайте, эй! Щас дверь высадим!

Хорошо, что Антон нынешним летом, во время ремонта, укрепил замки — набил на дверь металлический лист от старого фотоглянцевателя. Замки сидят прочно. Цепочка — надёжная. Но вот сама дверь — злым ударом пробить насквозь можно. Ведь хотели, хотели полностью дверную коробку заменить — пожалели гроши, отложили на потом.

Дверь трещала, тряслась — минут через пять-десять рассыплется. Что же делать?

— Наташка, быстро — молоток и большие гвозди!

Антон сбросил плащ, кинулся на лоджию. Какое счастье, что не успел сделать полки — всё тянул. Две доски — натуральные, толщиной почти с кирпич, одна метра два, другая чуть короче — лежат голубушки. Антон втянул их в прихожую, примерил — в аккурат. Длинная доска перекрыла через центр дверь по высоте, вторая ловко уперлась в плинтус напротив и — под углом к первой. Так, где гвозди?..

В это время погас свет. Гады! Вырубили пробки в коридоре.

— Вера, зажги фонарик!

Яркий луч заплясал по потолку, опустился на дверь.

— Наташа — свечи! — приказал Антон.

Сам принялся вколачивать гвозди, соединяя доски в крепкий упор. Наташка поставила на полочку сувенирный канделябр с тремя цветными стеариновыми столбиками, суетливо подожгла. Закачались тени по углам. Наташка снова примостилась на табурет. Антон притащил из кухни хлеборезную доску, приладил над упором, пригвоздил к вертикальной доске и к двери насквозь. Всадил гвоздей восемь. Вот так! Сел рядом с Верой на полированный обувной ящик. Все трое напряжённо уставились на замки.

С той стороны громили уже всерьёз. Плечами, подошвами. А это что? Хр-р-рес-с-сь! Похоже — ножом располосовали обивку. Хр-р-рес-с-сь! Ещё…

— Везёт, что коридор у нас узкий: разбежаться и садануть как следует не смогут, — деловито сказал Антон, прерывисто вздохнул.

Вера посмотрела на него жалким, каким-то затравленным взглядом.

— Что же соседи, а? Антош, что же соседи, а?

При неровных бликах свечей лицо её походило на гипсовую маску.

— Надо в 92-ю стучать, — встрепенулся Антон.

Он — прямо в заляпанных туфлях — побежал в комнату, по ковру, приник к узкому пространству меж книжными полками и сервантом. Постучал костяшками пальцев — до боли, до онемения. Тихо. Заколотил кулаком. Схватил вазу хрустальную из серванта — донышком, тяжёлым, литым. В обоях появились вмятины. Ни отзвука! Чёрт! Неужто дома нет? Да — дома, дома: притаились, замерли. Ну только б позвонили по ноль-два…

Хотя, хотя…

За стеной, в двухкомнатной 92-й, жил болгарин Валентин с русской женой и пятилетней дочкой. Всего неделя, как он вернулся из больницы — лежал месяца два, а то и больше. Да, точно, в августе ещё как-то в субботний вечер, было светло совсем, спустился Валентин в тапочках за почтой. Между третьим и вторым этажами на площадке стояли — человек пять. Пили «чернила», курили. Валентин протиснулся бочком, пробормотал с улыбкой:

— Что, ребята, больше места нет?

И пошёл. И тут же сел. Ударили по голове бутылкой. Били-пинали его всего минут пять, но так размолотили, что врачи еле склеили. Теперь Валентин ходил согнувшись, бочком — такое впечатление: вот сейчас — раз! — и рванёт, помчится прочь, прикрывая голову руками…

В другую сторону, в 94-ю, стучаться тоже бесполезно: сосед, ветеран орденоносный без одной ноги — лечится в санатории, перед отъездом просил почту забирать из ящика.

Тупик.

Антон, подсвечивая фонариком, прошёл на кухню, достал ледяное пиво из тёмного холодильника, отбил пробку о край стола, не отрываясь выцедил — аж зубы заломило. Вернулся в прихожую. Жена с дочерью всё так же оцепенело не сводили глаз со вздрагивающей двери, сосредоточенно слушали угрозы.

— Открывайте, мать вашу! Хуже будет!..

Антон машинально взял открытку из газет, подсветил — уведомление с ГТС: телефон будет установлен в четвёртом квартале следующего года. Антон скомкал открытку, отшвырнул. Пошарил в нише за ящиком с инструментами, достал туристский топорик, расчехлил. Деловито попробовал пальцем лезвие. Поставил рядом с собой, прислонил к стенке.

Вера, странно апатичная, усмехнулась обидно: куда тебе! Антон и сам в глубине души сознавал — ударить человека топором он не сможет. Хотя топорик покупался именно для самозащиты — без него Антон не ходил на рыбалку, не выезжал в лес по грибы. Топорик у пояса придавал уверенности, спокойствия. Когда в лесу встречались люди, мужики, Антон расчехлял топорик, приготовлялся к столкновению, но всегда потаённо надеялся: до схватки не дойдёт. Увидят, что вооружён — отстанут. Главное — посуровее лицо сделать и напружиниться.

А ещё с недавнего времени Антон взял за моду носить при себе нож. Перочинник, «белочку», за два двадцать. Чёрт его знает: человека живого пырнуть, конечно, ещё решиться надо, но блеснуть лезвием при случае — вдруг поможет? Антон регулярно шаркал ножик наждачкой, пускал зайчики лезвием, хорохорился. Вера над ним подшучивала…

Внезапно вспыхнул свет. Антон и Наташка вскочили, уставились, щурясь, на плафон. Горит, светит! Вера отрешённо протирала лицо носовым платком, сморкалась.

Антон одним выдохом задул свечи. И одновременно свет погас. И зажёгся. И потух. И вспыхнул. Антон, злясь, ломая спички, затеплил свечи, надавил на выключатель. Постоял пару секунд в раздумье. И начал ковыряться — отпирать замки.

— Ты что? — вскрикнула Вера.

— Ничего! Идите в комнату с Наташкой. Я с ними поговорю, — решительно, зло прикрикнул Антон, беря в правую руку топорик.

— Да ты что? — вскочила Вера, вцепилась в руку. — Их вон сколько! Поговорит он! Ничего они не сделают: постучат и уйдут. Сядь!

— Эх, ружьё бы сейчас, — скрипнул Антон зубами, сел снова рядом с женой, положил топорик рядом. И вдруг завизжал: — Эй, вы там! А ну перестаньте! Прекратите сейчас же, сволочи!

За дверью стихло. Антон неуверенно глянул на Веру, она — на него. Наташка, приоткрыв рот, вытянув тонкую шею, вслушивалась: неужели всё?

Антон вскинулся глянуть в глазок: эх, сам же его доской перекрыл!

Прошла минута. Откуда-то издалека, из-за двух-трёх стен доносилась скорбная музыка — Бетховен. Или это в голове звучит? Быстрое горячее дыхание Наташки. Веры совсем не слышно: затаилась, ждёт.

Тр-р-рах-х-х! Гулкий металлический удар. Что это? Что? Ах, чёрт! У мусоропровода — Антон вспомнил — валялась секция от батареи отопления. Конец! Сейчас дверь — в щепы.

Но дверь пока держалась. Зато сверху, с притолоки сорвался кусок штукатурки. Ещё один. И вдруг — половинка кирпича: шмац! В дыру засверкал коридорный свет. Ворвались голоса, гогот пьяных негодяев.

Антон напряжённо думал, лоб — складками. Мотнул головой.

— Вот что: надо с лоджии на помощь звать. Прохожих или соседей. Быстро!

Они, теснясь, метнулись через кухню на лоджию. («…крепнут мир и дружба между народами…», — долдонит радио над холодильником.) Их окна выходят во двор. В боковых секциях-выступах «коленчатого вала» светятся зашторенные окна. Там — люди. Во дворе — тихо, пустынно. Рябит дождь.

Однако — стоп: кто-то показался. Далековато — не разобрать. Двое. Идут по дорожке мимо дома. Вошли в круг фонарного света: ага — мужчина и женщина, под одним зонтом, с сумками. Надо кричать.

Антон щёлкнул шпингалетами, дёрнул створку окна — безрезультатно. Что такое? Он рванул ещё: ручка, стеклянный рифлёный шар, оторвалась — Антон шарахнулся локтем и плечом о стену. Проклятая краска!

— Начерта нам надо было стеклить лоджию? — взревел он. — Пропадай теперь из-за этого!

— Антон! Антон! — только и сказала-простонала Вера. — Антон, сделай что-нибудь!

Мужчина с женщиной удалялись, сейчас скроются за выступом дома. Уже осталось несколько шагов.

Антон нагнулся, подхватил скамеечку, без размаха ткнул её торцом в стекло. Оно лопнуло со взрывным звоном. Прохожие приостановились, вглядываясь из-под зонта. Антон сунулся в дыру, помаячил секунды две, обернулся к своим.

— Чёр-р-рт, ну как я буду кричать? Вера, ты крикни!

Вера замешкалась, замялась, отступила.

Вдруг Наташка подскочила к окну, схватилась ручонками за стеклянные зубцы и страшным, ненатуральным каким-то голосом тоненько завопила:

— Помоги-и-ите! Помоги-и-ите! Нас убива-а-ают!

Мужчина с женщиной подхватились, исчезли. Во многих окнах погас свет.

— По…мо…ги…те! — захлёбываясь, крикнула последний раз Наташка в пустое пространство двора и, прикрыв заалевшими пальцами глаза, уткнулась в грудь Антону.

Трах! Трах! Трах!..

Осада продолжалась.

5

Как они мечтали об отдельной квартире!

Сначала теснясь у тёщи, потом снимая углы, затем прозябая в коммуналке, — они грезили о своём изолированном мирке. Казалось, ничего больше не надо: дайте нам наш куб пространства, дайте нам нашу собственную маленькую крепость, где можно спрятаться, укрыться от суматошного шизофренического мира хоть на мгновение. С какой серьёзностью, с какими затратами сил, времени и нервов они обихаживали, обставляли и украшали свою квартиру, особенно, конечно, Вера мытарилась: то за обоями пять часов в очереди мается, то какие-то кашпо заморские в художественном салоне сторожит.

Обклеили, обставили, намыли, натёрли и, действительно, квартирка получилась уютная. Придёшь из мира — грязный, согбенный, взъерошенный: скинешь обувь у порожка, наструишь прозрачно ванну до краёв, отмокнешь, на кухоньке примешь ужин — не торопясь, посмакивая; в комнате возляжешь на диване под торшером с газетами или книгой, а то телек врубишь — чего там старенького? Вот и ещё отсрочил на денёк свою гибель или сумасшествие, уравновесился.

Да разве можно было предугадать, что своя же квартира-крепость станет западнёй? Это там, за окнами, за крыльцом — мрак и жуть. Это там идёт постоянная война-охота. Это там можно жертвой стать в любой миг и без всякого повода. Господи, ну почему, зачем ты привёл этих тварей подпитых сюда? В чём вина наша, Господи?..

Антон, часто дыша, прижимал к себе Наташку, смотрел на огненные жала свечей. Он чувствовал горячий взгляд Веры на своём лице, но никак не мог повернуться — странная вялость заполнила всё тело…

* * *

Точно так же не мог Антон смотреть Вере в глаза однажды в ясный летний вечер много-много лет назад. Тогда длились первые дни их страстной, чувственной дружбы. Только в десятом классе, под самый последний звонок разглядели Антон и Вера друг дружку, просверкнула меж ними искра. А до этого два года за соседними партами посторонне сидели.

В тот день они сдали историю. Гуляли после экзамена по стадиону, заброшенному, заросшему травой, а по краям — деревьями. Говорили, смеялись, но главным образом — целовались чуть не поминутно: кровь играла, щёки алели, окружающий мир существовал где-то там, вдали, за пределами атмосферы.

И тут Антона из пустоты пространства кто-то грубо облапил, дохнул в лицо портвейном. Антон очнулся, отпрянул и узнал — Боец, парень из его дома. Антон с ним почти не общался: Бойцов учился в ПТУ, обитал в другом мире — в антимире. Но «привет» на «привет» при встречах обменивали.

Боец, качнувшись, снова заключил Антона в объятия, скорячился в борцовскую стойку, замычал. Антон, нервничая, начал отдирать от себя парня, но тот словно прилип.

— Боец, ты что? Не узнал, что ли? — Антон сам слышал в своём голосе постыдные умоляющие нотки. — Боец, ну правда, что ты? Отстань. Мы же в одном доме живём — не узнал?

— К-короче, — пробубнил Боец, начиная кружить Антона по траве, точно по борцовскому ковру. — К-короче…

Антон зыркнул на Веру. Она стояла в сторонке, прижимала кулачки к подбородку, смотрела растерянно, испуганно.

И Антон решился: подстегнул себя, плеснул в душу злости, резким тычком отбил левую руку Бойца, отклонился назад и своей правой вмазал ему по физии. Но — слабовато: не удар — пощёчина. Однако Боец оторвался, застыл, хлопая ресницами.

Только воспрянувший Антон хотел резко отодвинуться и распрощаться с соседом по дому, как из-за деревьев нарисовались ещё двое. Антон, не успев собраться, после первого же тычка в лицо закрыл голову руками, выставив локти, скрючился. Его мигом сбили на землю, принялись с аппетитом пинать.

Спасла Антона Вера: она так пронзительно завизжала, что пинальщики не выдержали, приложили ещё по разу «фраера причёсанного», подхватили Бойца и — смылись. Антон в общем-то отделался легко: фингал, губа разбита да бока гудят. Но больше всего душа кровоточила — от стыда хотелось в канализационный люк головой. Да ещё Вера сыпанула добрую пригоршню сольцы на свежую рану — шла, шла, да и ляпнула: «А ты драться, оказывается, не умеешь…»

После этого вечера они не встречались полгода.

6

Шмац! Шмац!

Антон догадался — пробивают дыру над притолокой.

— Если бы не застеклили лоджию, мы бы сейчас спокойно к соседу перебрались, — ровно, бесстрастно сказал он.

Лоджия — одна на две квартиры. Посередине тонкая перегородка в половину кирпича.

— Подождите, — оживился Антон, отстранил от себя Наташку, — сейчас всю раму выбьем…

Он побежал за топориком. Наташка приникла к матери. Девчонка словно заснула: не открывала глаз, еле держалась на ногах. Лицо её было измазано в крови.

Антон схватил топорик, глянул — наверху зияла квадратная дырища. Левый верхний угол дверной коробки ходил ходуном.

И тут Антона осенило — ванная!

— Вера, Наташка, сюда!

Он открыл ванную, впустил жену с дочкой, бросил напоследок взгляд назад — дверной косяк трещал, выскакивал из плоскости стены. Антон закрылся на защёлку, сунул фонарик Вере. Положил топорик в раковину, обеими руками сорвал зеркало вместе с полочкой — посыпались банки, тюбики, флаконы. Швырнул всё в ванну. Перехватил удобнее топорик, ахнул остриём по стене…

Ещё когда они только вселились, Антон, отделывая ванную, обнаружил: от соседа-инвалида в этом месте их отделяет тонюсенькая стеночка из половинок кирпича и сыпучего раствора. Чтобы капитально закрепить раковину, пришлось даже нашивать деревянный щит на всю нижнюю часть перегородки.

От первого же удара сделалось окошко с ведёрное дно. Загремело и рассыпалось зеркало соседа. Антон с сумасшедшей силой рубанул крест-накрест несколько раз, приказал:

— Наташка, полезай!

Он подсадил дочку, просунул её ногами вперёд, протолкнул в дыру. Быстро подтащил стиральную машину «Малютку».

— Вера!

Жена ступила на унитаз, с него — на «Малютку», хотела перешагнуть раковину, но узкая юбка держала.

— Вера! — заорал в бешенстве Антон. — Да задери ты её, чёрт возьми!

И сам схватил за подол, вздёрнул юбку. Вера, сверкая исподним, корячилась, протискивалась в пролом.

«Боже, — мелькнуло у Антона в голове, — это же кинокомедия! Это же цирк!» И он почувствовал на глазах слёзы.

Прежде чем скрыться самому, Антон, охнув от натуги, стащил со стены железный шкаф с запасами мыла, зубной пасты, порошка стирального — придавил им дверь. Вплотную придвинул и стиральную машину. Приладил под ручку швабру — всё, глядишь, задержит на минуту-другую.

В квартире соседа они оказались впервые. Свет вспыхнул. Краем глаза Антон заметил — сиро, убого: стол, стулья, дерматиновый диван. Но главное — телефон. Вот он голубчик, ярко-красный, стоит на тумбочке у окна — ждёт.

Антон схватил трубку… В телефоне — чёрный провал тишины. Сволочи! Они, конечно же, провода в коридоре оборвали…

Всё!

Антон загнанно осмотрелся: может, ружьё где висит? Не хотелось верить, что шансов не осталось.

— Пап, а что если так: когда они все сюда полезут — в коридоре ведь никого не будет? Мы в двери выскочим и убежим, а?

А что, идея! Молодец Наташка! Только бы на улицу выскочить: всё же — центр города. Да и время ещё — Антон глянул на часы: Господи, всего полчаса прошло! Ещё только половина десятого.

Антон ринулся в переднюю. У соседа тоже — два замка. Так, верхний — нормальный: изнутри открывается. А нижний? Нижний…

Антон сгорбился у дверей, приник к тёплому дереву лбом, закрыл глаза.

— Ну что, Антон? Что?!

Антон устало развернулся, обнял жену и дочь, крепко прижал к себе. Вдохнул тревожный родной аромат их волос.

И всхлипнул.

В ванной раздались крики, хохот, весёлые глумливые матюги…

Лю-ю-юди-и-и-и-и!..