Осада. Повести и рассказы

Николай Николаевич Наседкин, 1993

В сборник вошли криминальные повести и рассказы. Если у вас слабые нервы – вам будет тяжело читать эту книгу. Но прочитать её стоит: по сути она – оптимистична, посвящена Жизни, а не Смерти. Да, в этих произведениях людей убивают, калечат, унижают, запугивают… Но если человек не подастся агрессии, не струсит – его сломать, испугать и даже убить невозможно…Многие произведения сборника ранее печатались в журналах («Сыщик», «Кредо», «ФиС» и др.).Впервые книга «Осада» вышла в московском издательстве «Голос» в 1993 году.Содержит нецензурную брань.

ТРУДНО БЫТЬ ВЗРОСЛОЙ

Рассказ

«Судьба (если только она есть), скорей всего, — слепая, злая и взбалмошная старушонка. Без всякой системы и справедливости суёт она в руки кому попадя обжигающие слитки счастья и с отвратительной застывшей гримасой прислушивается — что будет? А люди: маленькие и большие, добрые и злые, великие и обыкновенные, но все одинаково — дети, и кричат, и смеются, и плачут от восторга, сжимая в ручонках сверкающие кусочки счастья, носятся с ними, всё время боясь потерять.

И вдруг однажды они обнаруживают, что вместо ослепительного золотого самородка счастья они сжимают в кулачках серый булыжник горя. И многим невдомёк, что у них всё время и был этот грязный тяжёлый булыжник, и что они сами наделяли его в воображении сиянием…

И острой болью дёргается сердце, слыша отдалённое безобразное хихиканье старухи-судьбы, которая ещё раз в полной мере насладилась наивностью и доверчивостью очередного живого сердца…»

Лена отложила пухлую тетрадь, откинулась на подушку и блаженно улыбнулась: «Какой умница Стас! Ведь надо же так написать!..»

— Умница, умница, умница! — повторила она быстро несколько раз, словно целуя Стаса, и рассмеялась. — Ну и глупышка же я, уже сама с собой разговариваю!

2

Лена ждала любви, как люди на вокзале ждут свой поезд: сколько бы ни задерживался, а всё равно придёт.

На чём базировалась эта уверенность, Лена меньше чем кто-либо могла объяснить, она просто знала, что или сейчас, или через год, когда ей будет восемнадцать, или даже через два ей встретится ОН. Может быть, обожаемый Грин вдохнул в неё эту уверенность? Она была уверена и потому спокойна.

Ирка, соседка по комнате в студенческом общежитии, пятью годами была постарше и, естественно, поопытнее во всех делах, в которых только требуется опыт. Эта многоопытная Ирка частенько билась лбом о стенку Ленкиного спокойствия. Вот образчик обычного вечера в комнате № 318.

Ирка, сидя в одной короткой, до размеров майки, сорочке перед настольным зеркалом, отчаянно дымя сигаретой и одновременно намазывая импортной тушью ресницы, по привычке клокотала:

— Дура ты, Ленка, как есть круглая дура! Как арбуз. Ну вот какого ты лешего этот дурацкий дойч долбычишь? Ведь послезавтра он… А кстати, мне Жора идейку подкинул: Тургенев — скучный мужик, а смотри, как клёво выразился…

Ирка с одной накрашенной ресницей на лице, от чего у неё сделался какой-то подмигивающий вид, нашла в книге нужную страницу и с наслаждением вычитала:

«Владимир Николаевич говорил по-французски прекрасно, по-английски хорошо, по-немецки дурно. Так оно и следует: порядочным людям стыдно говорить хорошо по-немецки…»

— А, каково? Порядочным! Послезавтра на семинаре вслух зачитаю, при немке — потеха будет…

Лена снисходительно улыбнулась:

— Ты хоть знаешь, по какому поводу это сказано? Это же Тургенев пустышку Паншина характеризует, иронизирует, а ты всерьёз принимаешь. Сама-то так и не прочитала роман. И Жоре поменьше верь, опять он подшучивает.

— Ну, Жора, ну, заяц! Я ему щас покажу на скачках! — Ирка обиженно запыхтела сигаретой и углубилась в гримирование своего лица.

Потом промычала от зеркала:

— Думаешь, немка помнит этого Паншина? Дудки! А ты вставай и встряхивайся! От этого немецкого зубы выпадут. На дискотеку пойдём… Опять не пойдёшь?

— Ты же знаешь, что нет. Это дикость: в комнатушке размером с шифоньер, в темноте, прыгать, не зная с кем. («Узнаем!» — вставила Ирка.) Нет, вот я немецкий доучу, потом Карамзина дочитаю и письмо надо домой написать… Дел хватит.

— Ну и бес с тобой! Так и засохнешь за книгами. Ведь, посмотри, тебе — семнадцать, а у тебя схватиться не за что — и лифчика не надо. Одни глазищи да лохмы, как у Пугачёвой, а то и вообще бы за девку не признать. Эх, мне бы такие глазищи! Такие волосы! Да я бы!.. Тебя веником убить мало или твоей же книгой — долго ты будешь так сидеть?!.

Ирка бесилась каждый раз на полном серьёзе, и Лену это даже иногда пугало.

— И что ты злишься? Мне неинтересно знакомиться с этими юнцами, понимаешь? Они все как по шаблону сделаны — скучные.

— Юнца-а-ами… Посмотрите на эту старуху! Много ты понимаешь… Как же скучно, когда их много и все разные?..

Ирка уже успокаивалась, предвкушая весёлую карусель вечера, новые знакомства, поцелуи… Она скинула рубашку, бодро втиснула телеса в джинсы, которые не лопались только потому, что были настоящие, фирмы «Lее», натянула прямо на голое тело распашонку с умопомрачительным вырезом. Навесив куда только можно с полкило золота, она, уже оживлённая и даже похорошевшая, последний раз крутнулась перед зеркалом.

— И-и-иех, соблазню!.. Ленуся, — пропела она традиционную шутку, — если я с мальчиком привалю, сделай видок, что дрыхнешь. Гут? Ну ладно, не смотри на меня синими брызгами — шучу… Чао!

Лена только покачала головой, включила электрочайник и углубилась в модальные глаголы.

3

Так было раньше. Теперь же всё по-другому. Всё совсем по-другому…

А началось это в новогоднюю ночь. Затащила таки её Ирка в чужую совсем компанию. Были, правда, там человека три тоже первокурсников с её, филологического, а остальные — с журфака, притом все с четвёртого курса. Ирка сразу отхватила себе потрясного журналиста, и уже через полчаса они целовались за книжным шкафом так, что в нём дребезжали стёкла. Лена, стараниями всё той же Ирки, была приведена сегодня в божеский вид. Роскошная шапка рыжеватых, заметно завитых волос служила прекрасной рамой тонкому бледному лицу, в котором всё заслоняли поразительно огромные светло-голубые глаза. Эти широко распахнутые глаза даже не затенялись длинными ресницами, и любой и каждый мог при желании заглянуть через эти глаза-окна в самую душу Лены: грусть или веселье плескались в них через край.

Сейчас в них была откровенная скука. Лена сидела в самом уголочке, между шифоньером и ёлкой. Она время от времени одёргивала широкие рукава праздничного сиреневого платья (на школьный выпускной вечер его сшила) и отпивала по глоточку пепси-колу. Щёки её нежно заалели от выпитого прежде бокала шампанского.

Было шумно и накурено. Еды мало — бутербродики да солёные огурцы. Зато вино и водка лились ручьём. Притом вино такое, что от него, стоило только пролить, пластами выгорала лакировка стола. Одну бутылку шампанского уже выпили, а вторую — и последнюю — ради приличия оставили до звона Кремлёвских курантов. Что-то невнятно бубнил телевизор, в углу взвизгивал магнитофон. Две парочки сомнамбулически извивались, закатывая глаза и прилепив бессмысленные улыбки на лица. Периодически позванивали стёкла в шкафу, за которым укрылась Ирка с долговязым журналистом. Ещё к одному журналисту, на кровати, прилипли две девушки с томными лицами наслаждались мюзикальным искюсством. Тот рвал на обшарпанной гитаре струны и жутко хрипел песни Высоцкого или скорбно гнусавил романсы Окуджавы. Щётка неопрятных усов под его носом лоснилась от вина. В недоеденном бутерброде на столе торчал изжёванный окурок.

Было нехорошо. Хотелось уйти.

Лена отвернулась и прильнула лицом к прохладному стеклу. Шёл снег. С шестнадцатого этажа землю почти не было видно, и, казалось, не снежинки падают вниз, а окно вместе с комнатой, вместе с громадным домом, вместе с ней, Леной, плавно возносится — в ночь, в тишину… «Новый год, — кольнуло внутри, — Боже мой, ведь — Новый год!..» Какие-то ожидания, какие-то смутные мечты, какие-то предчувствия мягкой варежкой сжали сердце и стало тепло, спокойно и уютно. «Я сегодня обязательно буду счастлива! Обязательно!..»

Он вошёл за пять минут до Нового года. Что это ОН, она тогда ещё не знала, просто невольно обратила внимание, что все ему обрадовались — «Стас!.. О-о-о, Стасик!..» — и обрадовались, было видно сразу, искренне и от души. Может, поэтому Лена сразу внимательно его рассмотрела. Всё время, пока парень пожимал руки, шутил, улыбался, она его рассматривала и вдруг поймала себя на том, что пытается найти в нём какой-нибудь изъян. И не находит.

Ей сразу понравилось, что он не в джинсах — как-то натёрли уже глаза эти джинсы. Тёмный костюм-тройка, белая рубашка и галстук придавали ему немного строгий вид и выгодно выделяли на фоне всей мужской половины компании. Строгость костюма оттеняла лёгкая смешинка в карих глазах. Короткие каштановые вьющиеся волосы и светлые красивые усы делали его похожим почему-то на белогвардейского офицера, каковых Лена знала-представляла по фильмам.

С его появлением компания действительно стала компанией. Все собрались за столом, замолкла музыка, стрельнуло шампанское.

— Стас! Стас, тебе слово, давай! — послышалось со всех сторон.

«Какое интересное имя», — подумала Лена и подняла свой стакан. Стас красиво встал, красиво поправил волосы левой рукой, красиво показал белые зубы в улыбке и удивительно красиво сверкнуло янтарное вино в его бокале.

— Ещё Некрасов восклицал: «Не водись-ка на свете вина, тошен был бы мне свет!» Согласимся с поэтом? Вино — это бензин в машине под названием «Веселье». Так въедем на этой машине в новый год, в котором нас всех ждёт счастье! Ибо, подчеркиваю — ибо, нет ничего легче, чем быть счастливым. Помните, Фёдор Михайлович сказал: «Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив». Выпьем за то, чтобы всегда это знать!

«Это же он мне, мне говорит!», — замирая, подумала Лена, и куранты в телевизоре торжественно подтвердили:

— Да-а!.. Да-а!.. Да-а!.. — Двенадцать раз подряд.

И буквально всё, всё, всё преобразилось. Все какие-то милые, добрые, весёлые. Вкусно, до слёз, пахло ёлкой, лесом. А потом милая Ирка знакомила её. Знакомила со Стасом. И Стас сидел рядом с ней. Они пили горькое вино, и голова кружилась. Хотелось смеяться. Стас что-то рассказывал ей о Достоевском. Ужасно хорошо рассказывал. Потом у него в руках оказалась гитара, и он ей, одной ей пел прекрасный романс «Гори, гори, моя звезда». Он пел, и в глазах его стояли слёзы и мягкий голос чуть дрожал, и у Лены по телу пробегали мурашки тёплого страха от того, что всё так невероятно хорошо. Потом они пили со Стасом на брудершафт, и было первое прикосновение губ. Потом танцевали, и он нежно касался ладонями её тела, и она чувствовала силу и ласковость этих ладоней. А потом, под утро, когда он проводил её до дверей 318-й, она, как в омут головой, бросилась ему на шею и прижалась неумелыми губами к его мягким душистым усам. И он долго и сильно целовал её, и она вздрагивала всем своим детским телом от сладости и жара первых настоящих мучительных поцелуев…

4

Счастье было безмерно.

Они встречались каждый день, и Лена не переставала открывать всё новые и новые достоинства в Стасе. С ним было так хорошо, что Лена даже чуть не заболевала, когда несколько часов его не видела. Она порой ужасалась: а что, если бы она не пошла тогда на эту вечеринку?!

Вместе со Стасом она начала бывать, правда, сначала неохотно, в студенческих компаниях и открыла вскоре, что журналисты и в целом не такие уж дураки, как было принято о них думать в этом университетском общежитии. Но из всех выделялся Стас: пел, играл на гитаре, учился прекрасно, писал настоящие рассказы и один уже напечатал в молодёжном сборнике…

Часто в какой-нибудь комнате собирались несколько человек, и начинались песни, танцы, но чаще споры и даже целые дискуссии — о жизни, кино, литературе… И когда страсти в споре раскалялись до белого каления и спорящие начинали брызгать слюной, точки над i почти всегда расставлял Стас — возраст (ему было уже 28 лет), необычайно высокая эрудиция делали его мнение для многих непререкаемым.

— Ещё Гёте выразился, что стихи должны быть отменными или вовсе не существовать, — веско говорил Стас, и спор о стихах на этом затухал.

Или:

— Всякая любовь проходит, а несходство навсегда остаётся! — это ещё Достоевский в «Униженных и оскорблённых» написал, — и на эту тему дебаты прекращались.

В такие минуты Лена даже пыжилась от гордости за Стаса и, не стесняясь толпы, целовала его в знак награды. Она вообще удивительно как перестала стесняться. Приводила Стаса в свою комнату, и они порой до утра сидели на её кровати, шептались, замирали в поцелуях, до боли в спине обнимались. А бедная Ирка, уже опомнившаяся от первоначального шока, вызванного перерождением Лены, или слонялась по гостям, или затихала на своей постели, стараясь не скрипеть противными пружинами. Наутро Ирка пытливо всматривалась Лене в глаза, с ожесточением хлопала себя по бёдрам и трагически восклицала:

— Опять только обнимались? Дура ты, упустишь красавца, добережёшься!..

Но Лена боялась. Каждый раз, как только во время поцелуев и объятий движения Стаса становились судорожными, почти грубыми, и он начинал страстно дышать, Лена жалобно просила:

— Не надо, Стасик! Миленький, потом… Не надо… Потом…

И Стас, скрипнув зубами, обмякал.

Но всё же однажды, когда Ирки не было дома, это произошло. Было сначала гадко до тошноты, страшно, больно и стыдно. Были слёзы. Но Стас так нежно её успокаивал, в чем-то клялся, так осторожно вытирал поцелуями её слёзы, что через полчаса Лена уже тихонько смеялась и наивно спрашивала:

— Стас, я теперь — женщина, да? Настоящая женщина? Стас, милый, тебе хорошо со мной?..

Стас что-то снисходительно мурлыкал в ответ. Началась сессия. Теперь они почти совсем не расставались. Лена уже не боялась физической близости — Стас удивительно быстро научил её находить в этом наслаждение…

Счастье, казалось, будет вечным.

5

Оно длилось девятнадцать дней.

20-го января, в воскресенье, утром Стас ещё в полумраке выскользнул из-под одеяла, оделся, поцеловал её, полусонную, в шею и, сказав: «К обеду заскочу. Дела есть», — ушёл. Только Лена потянулась истомлённым телом и уютно запаковалась в одеяло, собираясь ещё подремать, как пришла Ирка. Ей уже третью ночь подряд приходилось ночевать где попало, притом она накануне завалила пересдачу по русскому, поэтому Лена не очень удивилась, когда захлопали двери, зазвенели тарелки, полетели на пол книги. «Глупая! Ну разве можно так злиться? Да и вообще, разве можно злиться?» — подумала она, а вслух спросила:

— Ир, ты чего? Случилось что-нибудь?

— Это у тебя каждую ночь случается, а мне случаться не с кем, я ж не корова!

— Да ты что, Ира? — испуганно вскрикнула Лена. — Да разве можно так? Ты что, завидуешь?..

— Я? Я завидую? — взвизгнула Ирка. — Да мне противно на тебя смотреть! Рвать тянет! Дура ты! Глазищи — с тарелки, а ничего не видишь… «Ах, Стасичек, мой Стасичек, ты мене лю-ю-юбишь?» — передразнила она зло. — Да таких, как ты, тёлок у него уже стадо целое! Я, как дура тоже, думала — пожмётся, пообнимается и затихнет. А она — влюбимшись! Ты иди, иди, посмотри ещё, что за письма к нему идут. Я-то знаю, ведь тоже на «В» фамилия начинается… Чёрт-те что, нет и нет мне письма, а ему одно за другим, одно за другим, и все бабским почерком подписаны. И сейчас опять… Э, э, э, ты чего? Вот квёлая!..

Лена разлепила белые губы и прошептала:

— Нет, ничего, я слушаю… Я очень внимательно слушаю…

Потом, когда Ирка ушла, Лена дрожащими от нетерпения руками натянула платьишко, кое-как причесалась, злясь на непокорные волосы, и, даже не закрыв двери, сбежала вниз. У разделённого на ячейки почтового ящика, к счастью, никого не было. Лена зачем-то воровато оглянулась и схватила толстую пачку писем на «В». Конверты то и дело выскальзывали из рук и шлёпались на пол. Воронову… Варнадзе… Вабуровой… Виноватых… Варнаковой… Есть! Лена несколько секунд подержала конверт, на котором округло и красиво было выведено — Ворожейкину Станиславу Николаевичу — потом сложила его пополам, засунула в кармашек платья и зажала его крепко-крепко рукой.

Она несколько раз вынимала его в комнате, снова и снова вчитывалась в обратный адрес: г. Тамбов, ул. Энгельса, дом N8, кв. 31, и неразборчивая подпись, — но распечатать так и не решалась. Потом хотела отнести и положить на место. Наконец, устав от этого, чувствуя, что вот-вот заплачет, она решила: если он не придёт до четырёх часов, тогда она вскроет письмо, а там — что будет, то и будет. Лена завела будильник и поставила звонок на четыре. Она включила на магнитофоне плёнку с Аллой Пугачёвой почти на полную громкость и легла на постель. Главное, ни о чём не думать! Всё объяснится! Не может быть!..

Когда, когда пришла любовь?

Сама не знаю…

Не знаю, мама!

Позвал он —

Я за ним иду…

Хотелось что-нибудь разбить. В груди было больно. Она лежала долго. Вставала только менять кассеты в магнитофоне. Потом взяла с тумбочки тетрадь с рассказами Стаса и открыла наугад.

«…Ветреная тощая секундная стрелка, на бегу чмокнув очередной клинышек на циферблате, сразу устремлялась дальше. Минутная уже более добротно, по-родственному, расцеловывала каждый клинышек в обе щёки и вперевалочку направлялась к следующему. Часовая, толстуха и коротышка, основательно впивалась взасос и потом опять впадала в полудрёму до следующей встречи…»

«Господи, это же всё надуманно, манерно! — подумала Лена и испугалась. — Я уже придираюсь… Ведь мне нравилось это! Ведь нравилось же!..»

Будильник взорвался неожиданно. «Что же это? Почему он не пришёл?» — мелькнуло в голове, и вдруг Лена поймала себя на мысли, что втайне рада этому. Она медленно встала, медленно выключила музыку, медленно отрезала приготовленными заранее ножницами узкую полоску от конверта.

«Здравствуй, Стас… Живы-здоровы… Владик уже говорит “мама” и “баба”… Купили сервант… Вышлю деньги позже… Что там за филологичка у тебя? Верю, что она глупая и смешная, но — хотя я женщина современная — не забывай, что жена твоя! Как бы баловство не завело тебя далеко: эти цыплята способны на глупости. Скоро приедешь, так что ответа не жду… Целую тебя в твои гусарские усы… Жду… Марина».

— Ну вот, всё понятно, — спокойно сказала Лена, и сама удивилась тому, как она это спокойно сказала. Она аккуратно сложила письмо, засунула его в конверт и хотела опять спрятать в кармашек платья, но, очнувшись, брезгливо бросила на стол и прихлопнула книгой. В голове вертелись путаные мысли:

«Ей он обо мне написал, а мне о ней — ни слова: плохо это или хорошо? Впрочем, для кого плохо? Для меня? Для него? Для неё?.. Глупости!..»

Надо было спокойно разобраться. Значит, так: как она сама представляла себе дальнейшее? О дальнейшем она вроде бы и не думала. Где-то в глубине души теплилась твёрдая уверенность, что они будут всегда вместе, поженятся, что они будут любить, любить и любить друг друга. А он, выходит, и не думал об этом? Или думал? Может, он не любит эту свою Марину? Но зачем тогда сразу писать о ней, Лене, да ещё в таком тоне?..

Голову, казалось, кто-то безжалостный обхватил длинными жёсткими пальцами и всё сильнее сдавливал.

Стас пришёл в шестом часу. Ещё из коридорчика он весело крикнул:

— Заждамшись? — но осёкся под взглядом Лены. — Что с тобой? Я сейчас объясню…

— Объясни лучше, кто тебе письма пишет? — стараясь говорить спокойно, спросила Лена.

— Мне? Ах, мне?.. Ну, там, есть некоторые, — противно делая ударение на «тор», растерянно ухмыльнулся Стас.

Лена сейчас только почуяла запах спиртного и заметила блеск в его глазах. «Да он пил сегодня!» Она молча протянула ему письмо. Стас взял его осторожно, посмотрел на адрес, заглянул внутрь и потом ласково посмотрел на Лену.

— Ты что же, свинья, не знаешь, что чужих писем читать нельзя, а? Ты что ж, поросёнок, думаешь — человек с тобой спать согласился и его не стошнило от этого, так теперь и следить за ним можно? Ну и экземпляр! Нет, тупоумие в человеке допустимо, но оно должно иметь и границы. Это ещё Гюго сказал, дура, запомни!..

Это было ошеломляюще, как удар по лицу. Лена, неуверенно ступая, прошла в коридорчик, повернула в замке ключ, вытащила его и взяла под вешалкой тяжёлый молоток. Стас замолк, хотел улыбнуться, но лицо его побледнело. Он нелепо вытянул вперед руки, ладонями к ней, попятился и упал на кровать.

— Ты, сука… (и дальше вообще непечатно, Иркиными словами), — тихо и раздельно произнесла Лена. — Скажи: Леночка, я тебя люблю, но я даже ноги твои мыть недостоин, потому что я — мразь… Ну!

Тот не успел и звука выдавить, как загремел ключ в двери. Лена отбросила молоток на свою постель и брезгливо сказала:

— Вон!

Входившая Ирка еле успела посторониться и сразу прилипла к Лене — что, да что? Но Лена легла, как была в платье, на кровать, отвернулась к стенке и замерла до самой ночи. Уже часов в двенадцать она наконец почувствовала, что что-то давит ей в бок, убрала этот дурацкий молоток, постелила, легла.

Но так и не сомкнула глаз до самого утра.

6

На следующее утро Лена встала внешне спокойной. Только синева проступила вокруг глаз, да лицо было чуть белее, чем обычно, и молчаливость заметнее. Она с этого дня резко взялась за учёбу: набрала книг в библиотеке, ходила на все консультации, разъясняла Ирке трудные вопросы. Она увлеклась учёбой, которая в общем-то всегда давалась ей легко. Но нет-нет, а во время чтения вдруг вспомнится: «Женщины любят только тех, которых не знают! — это ещё Лермонтов писал…» — или что-либо подобное, и такой страшный приступ ненависти подступит к горлу, что начинало тошнить. И не только к нему, но и к себе она чувствовала в такие минуты ненависть и злобу — надо же так ослепнуть!

А в конце января Лена поняла, что она беременна. От этого удара судьбы закружилась голова, и пальцы рук все дни, пока она ещё на что-то надеялась, мерзли. Но прошли все сроки, и последние сомнения исчезли. Надо было думать — что делать? И она думала. Всю ночь. Мелькали мысли о матери, которая этого непременно не перенесёт, о самоубийстве, об убийстве… Уже застучали под окнами первые трамваи, когда она забылась ненадолго в тяжёлом сне-беспамятстве, а губы её ещё бормотали:

— Никто… никогда… никто…

Утром Ирка, посмотрев на неё, всплеснула руками. — Ленка, ты же помирать собралась! Ты на тень старика Гамлета как две капли воды походишь!

Но голос её тут же дрогнул — что-то жуткое было в глазах Лены. Непонятное. И Ирка вдруг рассердилась:

— Да плюнь ты, наконец, на этого Ворожейкина! Плюнь и разотри!

Сессия кончилась. Лена, сдав всё на «отлично», полетела домой, под Красноярск. Там она покорно выслушивала причитания матери и выговоры сурового отца, что чересчур переучивается, того и гляди заболеет и т. п. Она вскоре ловко перевела разговор на другое, намекнула, что не по-столичному одета и потом за каникулы сшила с помощью Гали, старшей сестры, два сверхмодных, широких, как поповская ряса, платья.

Ещё она несколько раз ездила в городскую библиотеку, брала, краснея, в читальном зале «Справочник акушера-гинеколога» и внимательно его изучала. Когда она видела на рисунках скрюченные существа внутри обезображенных женских тел, приступы отвращения и ненависти заставляли её на секунду закрывать глаза и делать над собой усилие, чтобы подавить сердцебиение. Она с омерзением чувствовала, как внутри её что-то шевелится, но потом, успокаиваясь, заставляла себя понимать, что этого ещё не должно быть — ещё рано.

Через несколько дней она, с облегчением расцеловавшись с родными, полетела в Москву. Ирка ещё не приехала. Лена в первый же день сходила в универмаг и купила четыре широких мужских ремня. Она сшила их один к одному на общую подкладку и, подогнав по размеру, затянула этот самодельный корсет на своём ещё худеньком животе. «Как у лошади сбруя», — невесело усмехнулась она. Самое сложное будет — скрыть эти ремни от Ирки, у которой, к тому же, была дурацкая привычка обниматься ни с того ни с сего.

Ирка примчалась, опоздав на неделю. Жизнь вошла в свою привычную колею: Ирка гуляла, Лена училась. Время ощущалось в том, что сначала растаял снег на карнизе, отзвенела капель, потом на высоких тополях за окном запузырились почки, а затем ветки тополёвые обклеились листочками и можно было уже день и ночь держать окно открытым. Время ощущалось и в том, что Лене время от времени надо было проделывать новые дырки в ремнях и чуть-чуть ослаблять корсет, иначе от болей в животе невозможно было спать. Нервы её были всё время напряжены, и она уже начинала от всего этого уставать.

Скорей бы!

7

Роды начались неожиданно, ночью.

Ирки, к счастью, не было, и в комнате стояла гулкая осязаемая тишина. Всё произошло удивительно просто, как-то само собой. И боли не было, было только ожидание боли. Лена не успела опомниться, как ребёнок уже оказался у неё в руках. Она с омерзением держала на отлёте красное, сморщенное, мокрое, скользкое существо.

Потом нащупала шейку и начала сдавливать пальцы. Ладони скользнули, и ребёнок с тошнотворным звуком шмякнулся на пол. Лена, помертвев, схватила его и не успела толком поднять, как он снова выскользнул и ударился об пол.

Вдруг лицо ребёнка, оставаясь маленьким, мгновенно обросло усами и шевелюрой, он вытянул мокрую красную ручонку вперед и голосом Стаса жалобно заблеял:

— Л-л-л-леночка!..

Лена отшатнулась и страшно, во весь голос, закричала:

— Аааааааа!

Её уже тормошила Ирка:

— Лена! Ленка, что с тобой? — И потом, когда Лена, стуча зубами о край стакана, крупными глотками пила воду и прикрывала одеялом поплотнее живот, Ирка убеждённо сказала: — Нет, тебе надо броситься в разврат, а то ты от этой зубрёжки чокнешься!

Когда Ирка, уже погасив свет, снова посапывала в своём углу и даже чуть всхрапывала, как всхрапывают все здоровые и довольные жизнью люди, Лена тоскливо плакала и всё шептала: «За что?..» Она вдруг остро позавидовала Ирке, которая живёт так легко, весело, интересно, не задумываясь… Почему ей, Лене, стоило один только раз оступиться и сразу такая расплата? За что её так? Может, за то, что она так серьёзно смотрит на жизнь? А жизнь намного проще… Но ведь она слегка презирает Ирку именно за её отношение к жизни…

Тягучие вязкие мысли ворочались в голове до тех пор, пока не заверещал будильник.

Май прилетел неожиданно, как письмо от друга далёкого детства. Город умылся весенней водой, зазвенел, стал ласковым. Лена часто, ощутив через распахнутое окно эту ласку и зов помолодевшей Москвы, вздыхала и снова садилась за учебники — сессия начиналась сложная. Она выходила из комнаты только в столовую, да и то раз в день, а утром и вечером частенько обходилась чаем. Она попыталась даже начать курить, чтобы и этим уже навредить тому, но организм не принимал дыма, и она ограничилась тем, что перестала делать замечания Ирке, которая палила сигареты одну за другой.

Если Лена, как в дальний поход, ездила на факультет сдавать очередной экзамен, то Ирка носилась без отдыха, опьянённая весной, новой влюблённостью, теперь уже в какого-то аспиранта, и переполненная энергией. Однажды она влетела в комнату и, думая обрадовать Лену, бухнула:

— Знаешь, Стас сейчас о тебе спрашивал! А он шикарный всё же мэн — такая курточка! Наводил справки: можно, дескать, зайти, тетрадь какую-то, говорит, забрать надо…

Лена достала из шкафа пухлую тетрадь и спокойно сказала:

— На, отдай ему и скажи очень внятно, что если он ещё раз попытается, как недавно, поздороваться со мной при встрече, я ему в лицо плюну при всех. Так и скажи.

Говоря это, Лена вдруг заметила, что ненависть где-то там, внутри, шевельнулась вяло, чуть-чуть. И рассердилась на себя за это.

8

Экзамены приближались к концу.

Многие в общежитии уже упаковали вещи, собираясь домой или в стройотряды. Надо было подготавливать позиции. Нелегко оказалось сочинить правдоподобную ложь домой. Лена чуть ли не целый день сидела над бумагой, нарвала её целую корзину и наконец коротко написала, что пока остаётся в Москве, а может быть, и на всё лето — будет работать в студенческом трудовом отряде на телеграфе и потом проходить практику в Подмосковье. Сразу же пришлось прозрачно намекнуть на то, что заработки у разносчиц телеграмм и практиканток не ахти, и потому она надеется на их помощь.

Вторая задача решалась полегче. Администраторша этажа, Лилия Петровна, была землячкой, тоже из-под Красноярска (поэтому Лена и жила уже на первом курсе в двухместке), и сразу же успокоила Лену:

— Живи, живи, деточка, хоть всё лето, хоть не всё — как хочешь. А абитуру, не бойся, не подселю, найдётся им место.

И вскоре Лена начала жить одна. Теперь можно было запереться на два оборота, раздеться догола и спокойно отдыхать, никого не боясь. Она теперь без отвращения, а даже с каким-то любопытством рассматривала свой живот, уже заметный, круглый, смешной. Рассматривала в зеркале всё своё худенькое тело, припухшие маленькие груди, резкие ключицы и иронически шептала:

— Да-а, женщина, ничего не скажешь — высший сорт… Просто шик!

Когда надо было выходить, она затягивалась, надевала один из своих модных балахонов и когда шла, старалась ступать ногами легко и прямо, и от этого походка её выглядела странно напряжённой.

По её расчётам, если брать во внимание все эти сдавливания, это должно было произойти раньше срока — в конце августа. В крайнем случае она намеревалась искусственно ускорить роды — способы изучила. До конца каникул оставалось не так уж много времени.

Иногда, раскинувшись, обнажённая, на постели, она решалась представить себе, как всё это произойдет, как она всё это сделает. Но сразу же всплывал в памяти тот омерзительный сон, и её начинало выворачивать от страха и отвращения.

Судьба приготовила ей ещё одно испытание. Как-то утром она нашла под дверью телеграмму: «Буду проездом Москве встречай Галя». Пришлось затягиваться в инквизиторский корсет, все три дня, пока сестра жила с ней, быть в напряжении, уходить утром якобы на телеграф и вообще поминутно лгать. Когда Галя укатила на юг, Лена отлёживалась на постели весь день и, прислушиваясь к звонким голосам абитуриентов в коридоре, молила:

— Скорей бы, скорей!..

9

В последние дни на неё начало давить одиночество. Особенно по вечерам, когда зной первых августовских

дней растворялся и город расправлял плечи, она, накинув халатик, часами сидела на подоконнике раскрытого окна. Внизу весело играли в волейбол, кричали жизнерадостные люди, а потом, когда темнело, гуляли парочки, доносился звон гитары, тихий говор, смех и даже, как ей казалось, — звуки поцелуев, заставлявшие её вздрагивать. В переносице щекотало, и от подступавших слёз начиналась резь в глазах. Позже, ночью, от одиночества сжимал сердце страх, и она вынуждена была включать и свет, и магнитофон.

В один из вечеров, в субботу, она шла из столовой, заметила афишу и поразилась названию фильма — «Не крадите моего ребёнка!» Киноконцертный зал был здесь же, рядом со столовой, и она торопливо купила билет. Фильм оказался американским. Юную красивую девушку, прикинувшись влюблённым и влюбив её в себя, соблазняет по поручению какой-то фирмы парень. Ребёнок, который должен родиться, уже продан за большие деньги богатому бездетному семейству. Всё это раскрывается, и молодая мать отчаянно борется за своего ребёнка…

Лена, затаив дыхание, смотрела на экран: «Почему она не возненавидела этого ребёнка? Ведь парня-то она до отвращения возненавидела. А ребёнок же от него… Надумали? Я-то ненавижу обоих… Обоих? Да! Да!» Лена старалась почувствовать свою ненависть и, когда представляла усы Стаса, передёргивалась, но, как ни старалась, она никак не могла представить реально своего ребёнка… «Ненавижу я его или нет?»

Он начинал уже шевелиться, нет-нет и толкнётся мягко, но настойчиво. И каждый раз Лена замирала — началось?

Однажды она лежала, листая какую-то книгу, и вдруг вспомнила о сумке. Ещё тогда, продумывая свой план, она наметила и сумку, и совок, и даже вокзал, с которого поедет — с Казанского, потому что ездила по этой дороге и запомнила густой лес сразу за городом. Она всё это наметила, а вот сумку до сих пор не приготовила. Лена потыкалась по углам, сознавая, что зря — у неё кроме чемодана и портфеля ничего не было. Пришлось затягиваться и тащиться в магазин. Там она как-то деловито и не торопясь выбрала клеёнчатую вместительную сумку и неожиданно, в последний момент, ещё и огромный целлофановый пакет.

Дома разделась, устелила зачем-то дно сумки газетой, положила туда железный лопатообразный мусорный совок и целлофан. А потом посмотрела на эту приготовленную деловую сумку, и её начала пробирать дрожь. Она смотрела на страшную сумку, и зубы её противно клацали, и как она ни стискивала челюсти, дробный стук не прекращался. Лена резко запихнула сумку под кровать, закуталась с головой в одеяло, с тоской подумала, что ещё и на постель что-нибудь подстелить придётся…

И — заплакала.

10

Кто-то впился железными когтями в низ живота и начал раздирать её тело.

Сердце остановилось. Был полдень. Лена резиновыми руками с усилием натянула на себя халат («Зачем, зачем я это делаю?»), вышла, шатаясь, в коридор, и, придерживая живот рукой, вдоль стенки пошла в 315-ю («Зачем, зачем я это делаю?!. Ведь я не это хотела делать!») и ввалилась туда. Она успела сказать белыми губами вскочившей Лилии Петровне: «Быстрее… Я рожаю…», — закатила глаза и, цепляясь скрюченными пальцами за дверь, осела на пол. Потом она словно плавала в каком-то вязком тёплом киселе и, изредка выныривая на поверхность, ощущала запах лекарств и смутно видела марлевые повязки на лицах, а вверху — ослепляющий потолок… И всё время была боль…

Она очнулась оттого, что боли нет и услышала странный мяукающий звук, словно где-то вдалеке ехала «скорая помощь» с включённой сиреной.

«Что это? — устало удивилась Лена, и её мягко толкнуло в измученную грудь. — Это же ОН… Жив…»

Она хотела спросить — кто? мальчик? — но глаза её закрылись, и она погрузилась в приятную тёмную тишину…

«Жив!»