Цветы лазоревые. Юмористические рассказы

Николай Лейкин, 1885

Известный писатель конца XIX – начала XX века Николай Александрович Лейкин внимательно подмечает и ярко описывает в своих рассказах характерные приметы времени, что делает его произведения не только водоворотом образов и ситуаций, но и своеобразной энциклопедией российской жизни на рубеже столетий. В этом сборнике охвачена жизнь во всем ее многообразии, и многие иронично обыгранные темы, такие как суеверия, сплетни, семейные дрязги, бедность и нищета, бюрократия, показуха в благотворительности и повсеместное пьянство, отзываются в читателях и сейчас. Разыгрываются и сценки, характерные именно для того периода: отношения обнищавшего дворянства и новых хозяев жизни – купцов. Высмеивается, хотя, скорее, и по-доброму, ограниченность последних и желание решить любую проблему с помощью денег – например, купить главную роль в пьесе.

Новожены

I. У тестя

Молодые супруги Николай Ларионович Замесов и Настасья Давыдовна Замесова на другой день после свадьбы взбирались по лестнице в квартиру отца Настасьи Давыдовны с визитом. Впереди бежал ливрейный лакей, взятый на время визитов вместе с каретой от извозчика. Молодая путалась в длинной чернобуро-лисьей ротонде, крытой синим бархатом.

— Легче шагай, Настенька… Торопиться незачем. Даже шику больше будет, ежели прислужающий лакей позвонит в колокольчик, двери отворят, а мы еще все по лестнице идем, — заметил молодой супруг супруге. — Александра! — крикнул он лакею. — Звонись с градом и при всем своем остервенении, чтоб, значит, чувствовали.

— Как в графских домах-с… Я уж эту политику-то знаю-с… — отвечал лакей.

— Пожалуйста, Настенька, с шиком входи в прихожую и без всякого промедления сбрасывай с себя салоп на руки лакею. Как вас по-французски-то обзывать?

— Анастаси.

— Фу, как легко! Совсем как бы и по-русски. Так я вас и буду звать.

Лакей уже дернул за ручку звонка, но дверей еще не отворяли.

— Перегодить надо, — сказал молодой. — Пусть отворят двери, и мы начнем взбираться по лестнице… Готово-с… Пожалуйте… — прибавил он, когда заслышал, что щелкнула щеколда дверей.

Молодые вошли в прихожую. Прихожая была битком набита чадами и домочадцами, вышедшими встречать молодых. Виднелись какие-то старухи с подвязанными скулами, прыгали ребятишки — братья и сестры молодой. Молодая сбросила с себя салоп, но лакей не успел его подхватить, и салоп упал на пол. Она протянула ногу, чтобы лакей стащил с ноги теплый сапог, но покачнулась и ухватилась руками за супруга.

— Совсем весь фасон церемонии испортила! — шептал тот.

— С законным браком! С законным браком! — слышалось со всех сторон.

Тесть заключил зятя в свои объятия.

— Давно ждем, давно… В отчий-то дом, кажется, можно бы и пораньше привезти женушку, зятюшка… — заметил тесть.

— На аристократический манер долго с кофеями проклажались, папашенька, — отвечал зять. — Здравствуйте, мамашенька! — расцеловался он с тещей.

И началось великое чмоканье уст.

— Ребятишек-то, маменька, подальше… А то у Настеньки светлое платье лапами захватают, — упрашивал он.

Молодых ввели в гостиную и усадили на диван за стол. На столе стояли бутылка шампанского и коробка конфет. Тут же помещались бокалы. Вбежал приказчик, схватил бутылку и хотел подрезать пробку.

— Дайте нашему прислужающему лакею. Он с шиком пробку пустит, — сказал молодой.

— Помилуйте, Николай Ларивоныч… Неужто уж мы не сможем? — обиделся приказчик.

— Однако при графских домах служить или из железной лавки?..

Пробка хлопнула, и нагревшаяся шипучка брызнула из бутылки потоком.

— Полным домом жить… полным домом… — сказала теща.

— По-вашему — полным домом, а по-нашему — карманный изъян. Вон Настеньке на светлое платье брызги попали.

— Ну, что тут! Новое наживете, Николай Ларивоныч…

— Да ведь наживать-то придется нам, а дочка-то ваша.

— Наша дочка, а ваша супруга. Теперь уж она у нас отрезанный ломоть, — сказал тесть.

— Верно-с. Но надо и тот сюжет в головное воображение взять, чтобы так разговаривать — сколько вы шелковых-то платьев за вашей дочкой изволили дать? В приданой росписи показывали пять, а дали три… — уколол молодой зять тестя.

— Николай Ларивоныч… — дернула молодая супруга за рукав мужа.

— Пардон-с, Настенька, но я дело говорю. А вы, Давыд Панфилыч, не обидьтесь, это я только так, к слову. Опять же, возьмем самовар парадный… Обещались серебряный, а всучили мельхиоровый.

— Николя… Лессе… — еще раз остановила мужа супруга.

— Молчу, молчу… Только уж из-за того, Анастаси, и молчу, что вы по-французски пустили, — улыбнулся молодой супруг и взял бокал.

Взял бокал и тесть.

— Ну-с… С законным браком!.. — сказал он. — Дай Бог в мире и согласии… А насчет всего прочего: кто старое вспомянет — тому глаз вон, — проговорил он.

— Как-с? Стало быть, нет моей обязанности, чтобы я вам и насчет тех пяти тысяч напоминал, которые за вашей дочкой вчера мне недодали?

— Ты, брат зятюшка, что-то на ссору лезешь! Я к тебе всей душой, а ты как супротив медведя… — покачал головой тесть.

— Медведи, папашенька, таких поступков…

— Николя… же ву при, лессе… — пробормотала молодая супруга.

— Только из-за французского языка оставлю я, Настенька. Извольте… — проговорил супруг. — На сегодня, папашенька, довольно…

Тесть и зять выпили по бокалу и поцеловались. Стали подходить чады и домочадцы. Началось опять чмоканье. Лезла прислуга с поздравлением. Она входила в гостиную и кланялась. Молодой супруг вытащил из брючного кармана пачку кредитных билетов и оделял прислугу по трехрублевой бумажке.

— В нас вон этого сквалыжничества нет, чтобы ужилить. Где какое положение существует, мы от правилов не отступаем, — хвастался он, раздавая деньги. — А вы, папашенька, и для родной-то дочери правилами пренебрегли. Недодать-то вы приданый чистоган недодали, да и то, что дали-то, и то городскими кредитными облигациями по номинальной цене всучили.

— Нет, ты, я вижу, совсем на ссору лезешь!

— Николя… же ву при, ассаже назад… — уже сквозь слезы говорила супруга.

— Молчу, моя тре канифоль.

— Выкушай, зятюшка Николай Ларивоныч, еще бокальчик шипучечки-то, — упрашивала его теща.

— Выкушал бы, мамашенька, да шампанское у вас не настоящее, а из того сорта, который на задний стол музыкантам подают.

— Да что ты, Николай Ларивонов, белены объелся, что ли! — гаркнул тесть.

— А она какого вкуса? Может быть, вы ее пробовали, так расскажите.

— Николя… Бросьте, же ву при…

— Только для вас… Ну-с, папашенька и мамашенька, прощайте. Посидели у вас, и будет. Надо и другим сродственникам почет отдать… — сказал молодой, поднимаясь с дивана. — Настаси, алон! — обратился он к жене. — Алон, моя тре канифоль. Отсюда прямо к генералу Разгромову с визитом… А насчет всего прочего, папашенька, я к вам в лавку поговорить зайду. Адье, маменька!..

Опять чмоканье. Лица у всех были мрачны. Начали уходить. Лакей накинул на молодых шубы.

— Александр! Беги вперед и кричи карету Замесова! Да погромче! — скомандовал молодой. — Каков лакей-то? — кивнул он ему вслед. — Один лик чего стоит! Изволили вы ему дать, папашенька, хоть рубль серебра на чай?

— Не видел надобности, зятюшка.

— А я видел надобность всю вашу свору по зелененькой оделять? Вот и здесь сквалыжничество.

— Николя!

— Алон, Настаси! Прощенья просим, папашенька и мамашенька.

Молодые начали спускаться с лестницы.

II. Во время медового месяца

Молодые супруги Замесовы только что отобедали у себя дома. Молодой супруг Николай Ларионович подошел к своей жене и сказал:

— Мерси вас за хлеб, за соль, Настенька. А теперь взаместо четвертого блюда дозвольте вам безешку влепить в уста сахарные, и будет это как бы бламанжей.

— Целуйте… Я вам никогда в этих смыслах препятствовать не могу, — отвечала молодая супруга.

— Не тот вкус-с… Мне желательно так, чтобы вы сами сдействовали. — Супруг подсел к супруге. — Извольте бархатной ручкой взять меня за шею, притянуть к себе на грудь и самым чувствительным манером прямо в губы… значит.

Супруга исполнила.

— Нет, не тот коленкор-с! — воскликнул супруг. — Не умеете надлежащим манером. А вы потрафьте мне так, как французинки трафить умеют.

— Откуда же вы знаете, как французинки целуются? — удивленно спросила мужа жена.

— Я-то-с? Ах ты господи! Да нешто?.. Что с вами, Настенька? — переменил тон муж. — Позвольте… Зачем же вы глазами-то заморгали? Слезиться тут нечего. Я от приятелев слышал, как французинки целуются. Сеню Грамотова знаете? Так вот он одну французинку около себя на хлебах держал и мне про ейные поцелуи рассказывал. Вот и все. Да и французинка-то у него не настоящая была, а из немецких повивальных бабок, так, может быть, он и врал даже. Ну полноте, Настенька… Позвольте вас пощекотать. Авось через это самое у вас и солнце красное на физиономии взойдет. В каком месте вы всего больше щекотки боитесь? Ну, я под шейку… Вот так.

Жена улыбнулась.

— Ах, какие коварства, надо полагать, вы до свадьбы выделывали! — сказала она.

— Вольный казак был-с, оттого… — отвечал муж. — А уж теперь вы будьте без опаски. Коли у нас такая краля у себя дома, зачем мы по чужим нациям мотаться будем! А что насчет поцелуев самых пронзительных, то я научу вас, как надо потрафлять. Во-первых, обнимайте крепче за шею… Ну-с? Что же вы! Я командую, а вы отвертываетесь.

— Мне стыдно, Николай Ларивоныч… — зарделась молодая жена.

— Ничего, ничего… В супружеском счастии стыда не полагается. Обхватывайте руками на манер кренделя…

— Извольте.

— Вот так… Чудесно… Теперь извольте к себе на грудь притягивать. Ты ведь у меня понятливая, а только брыкаться любишь. С твоей понятливостью я тебя живо на французский манер выучу! Ну, тяни!

— Да ведь уж я притянула, Николай Ларивоныч.

— Тяни крепче! Поддавай пару-то! Жми…

— Крепче уж и сил не хватает, Николай Ларивоныч… Ведь вы грузные.

— Первое дело ты то себе на нос заруби, что во время любовных поцелуев не модель говорить «вы» и «Николай Ларивоныч». Ни одна французинка этого не скажет. «Ты» и «Николя» — вот как при любовной аллегории следует. Теперь целуй. Сама целуй… Чего ты стыдишься-то, дура! Ведь уж две недели как свадьбу сыграли. Пора привыкнуть. Две недели в браке живем, да две недели женихом я к тебе бегал. Итого месяц. За месяц-то сколько воды утекло… Ну, скажи французское любовное слово и потом целуй попронзительнее.

— Же ву зем, Николя…

Раздался звонкий поцелуй…

— Не так, совсем не так!.. — воскликнул молодой. — Вот как французинки делают. А ты словно горшок об горшок… Да поцелуешь, а потом за щеку укуси. Эх, бывало, на этот счет Сюзета!..

Жена толкнула мужа в грудь.

— Подите от меня прочь, коли так… — сказала она.

— Что опять за антресоль такой? В чем дело? — выпучил на нее глаза муж.

— Не хочу я с вами и разговаривать!

— В каких смыслах? Что я такое особенное сделал? Сижу на стуле, как овца…

— Как же вы вдруг такие слова… «Эх, бывало, Сюзета»… Какая это такая Сюзета? Значит, вы с Сюзетой любовь водили…

— Ах, Настенька, Настенька! Сколь ты при своей красоте распречудесной глупа есть. Да Сюзета эта уж год как померши. Выпила лишнее, поехала на тройке, застудилась и Богу душу отдала. Человек промахнулся и лишнее слово сказал, а вы через это самое вампира ревностного супротив меня пущаете. Быль молодцу не укор, Настенька. Вы разочтите только то, что в те поры я холостым бегал. А теперь женился на эдакой амурной девице, которую можно приучить французским манером чувства свои распространять, так по мне хоть все французинки сдохни — так и то плевое дело.

Муж встал и прошелся по комнате. Жена сидела отвернувшись.

— Полно вам козыриться-то! Скажите лучше какое-ни будь французское слово почувствительнее да попронзительнее. Вас в гимназии не обучали тем куплетам французским, что Луиза Филиппо в «Демидроне» поет? — спросил он.

— В гимназиях таким мерзостям не обучают, — огрызнулась она.

— Отчего же мерзостям? Куплеты гладкие. Ну, скажите мне такие куплеты, каким вас обучали. Мне ведь все равно. Я французской словесности не понимаю. А мне что дорого? Мне дорого, чтоб вот при вашей ласке и французские слова… — рассказывал супруг и прилег на диван. — Настюша! Пожалуйте сюда… Сядьте около меня. Я буду после обеда засыпать, а вы мне французские стихи пущайте.

— Я все французские стихи давно уже перезабыла.

— Возьмите книжку и читайте по книжке. Ведь французские книжки у вас после науки остались.

— Вот еще, стану я у себя всякую дрянь держать! Все сожгла, как меня папенька с маменькой из гимназии взяли.

— Ну, так, без книжки присядьте… Взбейте мне прическу на голове и скажите на французский манер: «Ва, полисон!»

— И этого не желаю.

— Ну женушка! А ежели мы, как супруг, командуем вам в этих смыслах?

— Я не солдат, а вы не офицер.

— Ловко! В таком разе пустите хоть издали ласковое французское слово. Ну что вам стоит сказать: «Ва, полисон»!

— А вот не хочу Сюзетины слова повторять.

— Да это вовсе и не Сюзетины, а Лифосинины. Так Лифосина говорила, а не Сюзета. Сюзета говорила: «Мон шьян, шьян… О, бриган!»… Вот как Сюзета-то говорила.

Жена плакала.

— «Дождик, дождик, перестань, мы поедем на Ердань», — запел муж. — Из моей пронзительной любви к вам и вдруг слезы… Помилуйте, я из-за этого только и женился на вас, что вы французские слова знаете. А вы мне потрафить не хотите… Бог с вами, Настенька! Папенька ваш меня на пять тысяч в приданом обсчитал, а вы французские слова утаиваете. Что ж это такое, в самом деле?

— Разведитесь, да и переезжайте к вашим Альфонсинам да к Сюзетам.

— Благодарю покорно. За что ж мы на свадьбе-то проели полторы тысячи рублей? Да наконец, куда ж ты-то денешься, ежели я к Лифосинам пойду? Ведь мне тебя жаль. Ты у меня бабенка совсем разсупе деликатес, а ежели в тело войдешь и раздобреешь, так еще лучше будешь, но одно — насчет французских слов артачишься.

Ну что тебе значит?.. Ведь не отвалится у тебя язык… Скажи что-нибудь по-французски.

— Ля сигаль е де фурми… — произнесла супруга.

— Это что же обозначает?

— Любовные слова.

— Ну, вот и мерси, вот с меня и довольно. Теперь я спокоен… Ручку, Настенька! Видите, даже ручку целую. Адье… Я часочек соснуть хочу. Адье, Настенька!

— Адье, адье…

Супруг перевернулся на диване лицом к стене. Через минуту он начал слегка всхрапывать.

III. Новожены в «Аркадии»

Зимний сад «Аркадия», в Новой деревне. Гремит военный оркестр. Гроты, фонтаны, развесистые пальмы… За столиками сидят компании мужчин. Кой-где есть и дамы. Виднеются бутылки со смолеными горлышками. Мелькают лакеи во фраках, с салфетками под мышками, перебегая от стола к столу; бродят цыганки в пестрых нарядах.

В зимний сад входит молодой человек с белокурой бородой и в бобровой шапке. Под руку с ним молодая женщина. Они останавливаются.

— Изволите видеть, Настенька, какой здесь капернаум аристократический… — говорит молодой человек. — Поди, тебе в таких палестинах никогда быть и не трафилось?

— Само собой, — отвечает молодая дама, озираясь по сторонам. — Откуда же мне, коли я жила при папеньке с маменькой на манер тараканьего положения? Ведь мы только разве в театр на Масленице, на Рождестве да на Пасхе, да и то всегда с прокламацией… Папашенька, бывало, ругается; мамашенька тоже супротив их ругательную критику подводит. Ах, как здесь чудесно!

— Ну, вот видите… А теперь супруг ваш законный на все эти гулевые палестины глаза вам открывает. Смотрите и чувствуйте, сколько влезет.

— Очень вам благодарна, Николай Ларивоныч.

— Теперь, Настенька, после пожара здесь все возобновили, но на этом самом месте прошлой зимой много я денег посеял. Такие карамболи выкидывал, что уму помраченье! Ей-ей… Даже раз что же… Побился об заклад с приятелями и во всей, как есть, одеже вместе со стерлядями и налимами в фонтале плавал. Фонтал бьет, а я плаваю.

— И не стыдно вам этим хвастаться! — покачала головой молодая жена.

— Отчего же-с? Воспоминания своих собственных карамболей всегда чувствительны. Ведь до полиции тогда дело не дошло, и вся эта антресоль кончилась без протокола, — отвечал молодой супруг.

— Ну, все-таки… Не знала я, что вы такой безобразник.

— Было, да прошло и быльем поросло. Вы только то возьмите, что ведь тогда я был холостой саврас без узды, а теперь сделался женатым солидарным мужем. Теперь уж аминь насчет этих хмельных колен! Пожалуйте к столику… Меня здесь все прислужающие лакеи знают. Эй, эфиоп! Гражданин! — крикнул молодой человек.

Подскочили два лакея.

— Здравствуйте, ваше сиятельство Николай Ларивоныч! Белоголовочки парочку?..

— Настенька! Чувствуете, как они меня величают? — отнесся супруг к супруге. — В прошлом году я был здесь большой завсегдатель.

— Добрых господ мы завсегда уважаем, — отвечали лакеи.

— А ну-ка, кто я? — подбоченился супруг.

— Именитый купеческий сын Николай Ларивоныч Замесов.

— Ну, то-то… В струну!.. И живо первоначальным манером нам чаю!

— Как новую мамзель-то вашу звать? Прежде ведь вы изволили с Катериной Митревной компанию водить, — наклонился к уху молодого человека лакей.

— Вот афронт неожиданный! Настенька! Можете вы думать, что у сего прислужающего гражданина такое воображение, что вы не супруга моя, а девица на мамзельном положении!.. Во фрунт! И поздравляйте с законным браком! Это моя настоящая законница на каменном фундаменте.

— С законным браком, ваше сиятельство… Извините, мы не знали, — проговорил лакей.

— Тащи сюда скорей чаю, да чтобы со всеми премиями.

— Сливочек от бешеной коровы прикажете?

— Вали! Только чтобы у меня живо. Одна нога здесь, а другая там!.. Настенька! Каково с их стороны действие-то насчет вашего сословия! — тронул жену муж за плечо.

— Подите… Я не хочу с вами и разговаривать! — отвернулась от него та. — Верно, вы сюда в прошлом году только с бесстыдницами и ездили.

— Ревность с вашей стороны? А нам-то как это приятно… — улыбнулся супруг. — Винограду с дюшесой не прикажете ли?

— Не смейте и разговаривать со мной после такого коварства чувств.

— О-го-го! Как это чудесно! А вы должны не козыриться, а приятные улыбки делать, что я в нынешнем году с беззакония совратился и на законную зарубку попал. Пожалуйте ручку… Вот так… Ведь уж вся та «Аркадия», где я при беззаконных мамзелях карамболи выкидывал, дотла сгорела и на оном месте новая выстроена.

Подали чай.

— Предварительное глотание хмельной сырости дозволите сделать? — спросил супруг и указал на графинчик с коньяком.

— Да ведь вам в голову вступит, — отвечала супруга.

— Ради согревания телесности только… Ехали и зазябли, так надо же… Настенька! Изволите видеть, какие цыганочки мимо нас основу снуют… Ведь это все знакомые. Вот это Маша, вот это Груша, это Танюшка… Дозволите им пару комплиментов при вас сказать?

— Говорите, но тогда я уеду одна домой, а вы оставайтесь здесь… — надула губки супруга.

— Позвольте… зачем же такая пронзительность с вашей стороны? Ведь цыганочки не из мамзельного сословия, они соблюдают себя в аккурате и здесь на актерском положении.

— Делайте что хотите…

— Грушенька… Машенька… Пожалуйте с вашими купоросными глазками.

Цыганки подскочили.

— Угостите нас шоколадом или глинтвейном… — заговорили они.

— Цыц! Теперь уж я не тот. Теперь уж я Фауст наизнанку… Тот из старого в молодые превращение свое сделал, а я из прежних саврасов солидарным человеком стал. Видите сию даму… Вот это моя супруга законная… Кланяйтесь ей, фараоночки… Настенька! Дозволите для них порцию глинтвейну на задний стол потребовать?

— Не больно-то мы на заднем столе и пить будем. Мы думали, что с вами.

— В таком разе брысь и отчаливай, — махнул рукой молодой человек.

Цыганки, заговорив на своем гортанном наречии, отошли прочь.

— Настенька! Изволили видеть, как я их отчалил? Народ все с амбицией, но мне теперь наплевать. Я теперь при законной супруге, и никакой мне другой женской красоты не требуется. Что ж вы чаек-то? Кушайте… А то сидите надувшись как мышь на крупу. Или, может быть, дозволите шампанеи сосудец ради воспоминания моих прошлогодних похождениев в здешних местах потребовать?

— Да требуйте что хотите… — огрызнулась супруга.

— Нам желательно, чтобы и вы легкое пригубление к сему напитку сделали. Будете кушать? — приставал супруг.

— Вы, кажется, Николай Ларивоныч, и меня за мамзельную девицу считаете и ставите с разными срамницами вровень.

— Отчего же-с? Шампанское и замужние дамы потребляют. Ах, Настенька! Совсем я от вас не те ожидания имел. Я думал, что вы мне потрафлять будете в моей гулянке, а вы, извольте видеть, какие интриги супротив меня отпущаете. Я хотел старину вспомнить, а вы…

Водворилась пауза. Муж бухнул себе в стакан чая добрую половину графина коньяку.

— Ах, как когда-то я порхал в здешних местах! — проговорил он со вздохом. — Настенька! Можно вам один сюжет про себя рассказать?

— Говорите. Мне все равно.

— В прошлом году вот на этом самом месте я в хмельном образе пару канареек съел. Велел зажарить на постном масле и съел.

Жена молчала.

IV. Перед Николиным днем

Новожен купеческий сын Николай Ларионович Замесов — именинник в Николин день. Накануне своих именин, вернувшись от всенощной, он пил вечерний чай со своей супругой Настенькой и вел следующий разговор:

— Как вам угодно, Настенька, но я все-таки пригласил завтра к нам на бал этого самого генерала, который был у нас на свадебном обеде. Они хотя генерал и без эполетов, а со жгутами, но все-таки у них красная подкладка под мундиром, а это большое украшение. Надо будет нашим гостям пыль в глаза пустить. Пусть видят, какое у нас знакомство! — сказал Замесов.

— Как вам угодно, мон Николя, — отвечала супруга.

— Нет, я к тому предупреждаю, что ты на свадьбе очень боялась его.

— Действительно, они на вид страшные.

— Это-то, друг мой, и хорошо. По крайности, всякий гость будет в трепете. А вам перед ним и трепетать нечего. Вы можете даже супротив него французский язык пустить.

— Теперь я их не буду бояться.

— Ну, вот и отлично. Подойдите завтра к нему, да при всех гостях и пустите пять-шесть французских слов. Это большой шик будет. Всякий скажет: «Ай да мадам Замесова! Как она навострилась! Даже и генерала не боится».

— Нет, уж насчет французских слов увольте. Вдруг он со мной дальше по-французски заговорит, а я не сумею ему потрафлять в такту…

— Господи! Да чему же вас в гимназии-то учили? Жарьте.

— Нет, уж я лучше так к ним подсяду и несколько слов по-русски об актере Петипа пущу. Все равно гости будут видеть, что я его не боюсь.

— Тогда вы вот что сделайте… Подведите его к роялю и сыграйте персидский марш.

— И в персидском марше я левой рукой перепутываюсь. Правая рука играет отлично, а левая как начнет переборы делать — сейчас не в то место и заедет. Да и зачем тут фортепьянная игра? Ежели я около вашего генерала сяду, то всякий будет видеть, что я его не боюсь.

— Фортепьянная игра образование ваше доказывает — вот зачем-с. Опять же, персидский марш — самому генералу почет.

— Ну вот еще, почет такому человеку!

— Какому-с?

— Да у них голова на манер шубы, съеденной молью.

— Это-то и шик-с. Ну-с, так это дело решенное… Теперь о вашем папашеньке. Им я завтра хочу большой альбом устроить.

— Это в каких же смыслах? — спросила супруга.

— За их здоровье за ужином не пить.

— Ах, Николя! Зачем же такой скандал?

— А зачем они пять тысяч твоего приданого жилят! Десять тысяч отдали, а пять ужилили. Надо же чем-нибудь им нос утереть.

— Да ведь папашенька тогда бунт поднимет.

— При генерале не посмеет. Вот поэтому-то я генерала и пригласил.

— Николя! Умоляю тебя!.. Брось эти коварные мечты! Мон шер Николя, оставь… — проговорила супруга и притянула мужа к себе.

— Уж только разве из-за ваших ласк и соглашаюсь на этот предмет. Но за то ты должна мне дать слово, что на другой же день после именин пойдешь к своему папашеньке и будешь выть и выпрашивать у него эти пять тысяч.

— Авек плезир, Николя.

Замесов улыбнулся.

— О, из меня можно черт знает что с французским языком делать! Веревки вить… Ей-богу, — сказал он. — Ты, Настенька, как пойдешь перед папенькой насчет пяти тысяч выть, ты так ему и скажи: Николя, мол, из-за этих пяти тысяч турецкие зверства надо мной делает.

— Да ведь ты не делаешь турецких зверствов.

— А ты скажи, что я делаю, что я тебя сапогом бью. Даже я так советую: как пойдешь к папашеньке, то расковыряй себе нос. «Вот он, мол, со мной из-за вашего жильничества какими поступками поступает». Из-за пяти тысяч на всякий предмет пойти можно. Надо же нам, Настенька, эти пять тысяч выгребсти. Пять тысяч — деньги. Сама разочти…

Супруга потупилась.

— Хорошо, я буду умолять папашеньку, — сказала она.

— Вы не умоляйте, а войте или, еще лучше, в бесчувственный обморок… — продолжал Замесов. — Как придете к родителям — сейчас за сердце схватитесь, бух посреди пола, ножками подрыгайте, а потом и лежите без внимания, как будто бы в вас и жизненности нет. Аристократические дамы отлично это делают… Им спирт в ноздрю суют — а они такие слова: «Ах, умираю!» Неужто родительское сердце не тронется? Ну, не даст папашенька сразу пять тысяч, так хоть пятьсот рублей даст. Пятьсот рублей возьмите, а на следующий день опять можно пустить, и уж обморок в сторону, а вместо оного истерику пущать. Тогда опять пятьсот рублей… Да так и действовать в этом направлении.

— А что такое истерика? — спросила супруга.

— Ее больше французинки пущают, когда им захочется бриллиантовую браслетку от воздахтора получить. Вот, бывало, Лифонсина… Понадобилось ей раз, чтобы по счету мадам Изомбар за платье было уплочено, — сейчас, это, она оглянулась, где стул стоит, бух на стул и начала выть и плакать на разные манеры… да в голос, как по покойнике… И до тех пор выла, пока ей триста рублей на стол не положили. А как положили, сейчас встрепенулась, деньги за лиф, радостную улыбку состроила и такие слова: «Мерси, Николя, мон шьян, шьян»…

— Это она, мерзавка, перед тобой так? — сверкнула глазами супруга.

— То есть это почем же ты знаешь, что передо мной?.. — смутился супруг.

— Да ведь Николя-то — ты.

— Ну вот… Всяких Николя есть на свете как собак нерезаных. А просто я в посторонних смыслах видел такое междометие. Полно, друг мой Настенька…

— Подальше, подальше… Пожалуйста, не распространяйте ваших рук, — отодвинулась от мужа супруга.

— Ах, как это прекрасно! Восторг! Ревность… — проговорил супруг. — Вот, Настенька, ничем вы меня ко Дню ангела порадовать не могли, как только этой французистой ревностью с вашей стороны. Пожалуйте ручку поцеловать.

Супруг нагнулся к супруге. Та размахнулась и ударила его по щеке.

— Вот так коленкор с глянцем! — воскликнул супруг, остолбенел и стал чесать затылок.