Как я был «оккупантом». Солдатская повесть

Николай Ананьевич Соляник

Книга московского писателя Николая Соляника «Как я был „оккупантом“» во многом автобиографическая. Описываемые в ней события относятся ко времени дислокации на территории Восточной Германии (ГДР) советских воинских подразделений, в одном из которых автору и довелось служить. Армейский быт, смотры, учения, взаимоотношения с местными жителями, раздумья над воинским долгом: «Зачем мы здесь?»…

Ягода черника

— Завтра вместо физзарядки — сбор черники, — объявил на вечерней поверке старшина. — Котелки получите в каптёрке⁴.

А нам и в радость! Значит, утреннего тррам-тррам — тррам — «Бегом марш!» — не будет. Да и сколько можно долбить сапогами немецкий булыжник? Вернее, немецким булыжником дубасить наши сапоги.

Лично для меня утренний бег в строю — десятки пар кованых сапог, нудно, тупо — был сущей пыткой. Тррам-тррам — тррам! Через распахнутые настежь решётчатые ворота с припаянными к ним красными звёздами. Тррам — тррам-тррам»! Через дощатый настил железки-одноколейки.

Железка… В пятидесяти метрах от КПП⁵. Ну, не пытка ли? Ведь что такое для солдата рельсы? Дорога домой! Нам же приходилось пересекать их (переходить, перебегать, переезжать) ежедневно с неизменной сладкой болью в груди: придёт, придёт час, и помчит, помчит нас эшелон. А как реагировали дембеля⁶ на мелькнувший на экране поезд? Клуб буквально взрывался: «Едем!»

Тррам-тррам-тррам! Мимо футбольного поля с длинными лавками из брусьев. Тррам-тррам-тррам! Вон до того перекрёстка, что у офицерской столовой. Там — направо и уже до самого предместья Фюрстенберга (маленький такой городишко). Потом резко — налево, в сторону автопарка.

Тррам-тррам-тррам!

И чтобы совсем уж не свихнуться, глядя в затылок впереди бегущего, старался как-то отвлечься, подумать о чём-нибудь приятном. Но о чём? О том, что будет на завтрак? А что тут думать-то: «кирза» (овсянка). О весточке из дома? Дома вроде всё нормально. Ждут! А друзья пишут всё реже. Ясное дело, у них там свои заморочки, которые нам из нашего солдатского далека и не понять. О подружках и говорить не приходится…

А мы и не говорим о них. Зачем? Лишь душу бередить. Само по себе наше неизбежное долгое пребывание здесь, откуда и в отпуск-то не вырваться, раз и навсегда ставило крест и на прошлом, и на каком-либо продолжении его, так что стисни зубы, солдат, и терпи. Это твоя жизнь замерла, остановилась, а её, подружки — летит, бурлит. Уже — первокурсница («Ах, какие преподаватели!», «Ах, как всё интересно!»). Уже (не успела оглянуться) — на втором курсе. Сокурсник провожает её домой, рядышком сидят в читалке…

Тррам-тррам-тррам! — словно молотом по голове.

И какое же благо «Шагом марш!» Не идём, а плывём. Лишь изредка чиркнет о булыжник чья-то неловкая подковка. Но благо это продолжается недолго, до следующего поворота, что у озера. И снова как наказание: «Бегом марш!»

Ну почему, старшина, ты не жалеешь наши сапоги? Сам же говорил, что надо беречь казённое имущество.

Ох, уж этот старшина! Сухой, поджарый, с вытянутым застывшим лицом и с низко, на самые глаза опущенной фуражкой — для того, наверное, чтобы казаться построже. Это его «построже» проявлялось главным образом в казарменном бдении: койки чтобы — одна к одной, полы надраены, исправно (в холодное время) топились печи-голландки. Зимой пихали мы в них брикет — спрессованный бурый уголь («Rekord», как сейчас помню) с утра до вечера.

Печи-голландки… Отцы-командиры об этом особенно не распространялись, но мы-то знали, что казармы наши — длинные, приземистые — это бывшие мастерские электротехнической компании Сименс, сотрудничавшей с гитлеровским вермахтом. В них от того Сименса, понятно, ничего не осталось, разве что печи-голландки…

Тррам-тррам-тррам!

Вот и лес. Разбредёмся, кто куда. Лес, как я уже говорил, это — ощущение свободы. Сильное чувство!

И черники наберём. И полопаем её вдоволь. И здоровым воздухом подышим. Красота!

Но уже доносится (неужто час пролетел?) далёкое, как с другого берега:

— Рота, строиться!

Щас! Успеется. Ещё пару ягод. А ягод этих в то лето выдалось не меряно.

Один за другим подтягиваемся в строй, какие-то совсем другие, посветлевшие, посвежевшие, хохоча и тыча друг в друга пальцем: у кого губы чернее, тот больше ягод и слопал. Вроде все. Вон ещё Орех.

— Орех, давай скорей!

Орех — прозвище. Фамилия — Орешин. Запыхавшийся, пристраивается рядом со мной:

— Отсыпь чуть-чуть, — показывает полупустой котелок.

— Чё, не набрал?

— Споткнулся о корягу, рассыпал…

— Ну, ты даёшь! Ладно, возьми чуть-чуть. Саш, — толкаю Красненко. — Отсыпь и ты. Надо же выручать Ореха.

Красненко — сибиряк. «Хозяйский глаз и круглое колено», как мы его называли. А повод сам дал. Как-то зашёл разговор о том, что важнее всего в жизни мужчины. Он и изрек эту сакраментальную фразу: хозяйский глаз и круглое колено. Хозяйский глаз — значит, мужик должен быть полновластным хозяином в доме, а круглое колено — послушная жена. Философ… Высоченный, а сапоги носил, смешно сказать: 38-го размера. И как на ногах держался? И шаг у него был короткий, куцый, совсем не строевой. Да и не любил он строевую подготовку. Впрочем, кто её любил? И ещё постоянно хмурился. Вот и сейчас насупился:

— Ему бы только орехи и собирать, — но ягод отсыпал.

— Рота, смирно! — командует старшина.

В лесу? Смирно? Чудной ты, старшина!

История его угадывалась безошибочно. Отслужил срочную, вернулся домой, в колхоз. Огляделся. Снова коровам хвосты крутить? Нет уж, и заспешил в военкомат: хочу на сверхсрочную. Знал ведь, работа не пыльная. Обувка, одёжка, питание, деньги, какие и не снились колхозникам, ежегодный 45-суточный (без дороги) отпуск. Словом, всё, как у офицеров, ладно, что образования всего-то семь классов. А тут ещё и повезло: шёл набор в Германию. А Германия — это двойной тариф: дойчмарки и — на сберкнижку — рубли. И возможность прибарахлиться, что в условиях тотального товарного дефицита в СССР считалось сверх удачей. Так он оказался в полку связи. В радио, правда, ничего не смыслил. Да этого от него, начальника казармы, и не требовалось…

— Напра-во! Шагом марш!

Щас последует: «Запевай!» И запоём. Настроение у нас что надо: «Жил да был чёрный кот за углом…»

Знали, старшина не любил эту песню, считал её несерьёзной, не строевой. Но мы же, опять-таки, не на плацу. Мы — в лесу. А в лесу можно и расслабиться, и спеть, чего душа пожелает. Про того же чёрного кота. Кстати, песенка самая, что ни на есть строевая. Под неё и шагалось легче, и настроение поднималось, словно дома побывали…

А компот из черники получился на славу. Нам его несколько дней подавали, потом сказали:

— Хватит!

— Черника, что ли, закончилась? — недоумевали мы. — Так мы её снова наберём.

— Отставить! — отрезал старшина, стрельнув глазами из-под лакированного козырька. — Черникой будете зимой баловаться.

Словом, потянулись обычные армейские будни с их подъёмами и отбоями, дежурствами и караулами (охраной объектов части), долбанием морзянки⁷ и неизменным утренним тррам-тррам-тррам.

А тут как-то после подъёма объявляют:

— Всем собраться в ленкомнате⁸.

Мы переглянулись: с чего бы это? Срочное объявление, политинформация? Такое бывало.

Усаживаемся за столы с аккуратно разложенными на них подшивками газет, журналов: «Советская армия», «Советский воин», «Красная звезда», «комсомолка»… — в окружении плакатов и стендов о Вооруженных силах, о боевом пути полка, ленинских цитат и выдержек из решений партсъездов…

Напротив, за столом — ротный (командир роты), начмед в белом халате поверх френча.

— Ну вот, — совсем не по-военному начал начмед.

Он недавно в нашей части, прибыл по замене. Почему-то мы его недолюбливали. Наверное, потому, что прибыл он с молоденькой медсестрой: красивая — спасу нет. Короткий белый халатик…

— Так вот, — продолжал начмед. — Вы собирали в лесу чернику, две недели тому назад, и ваш Орешин… Орешин, встаньте!

Орешин поднялся, бледный, потерянный.

–… подцепил триппер.

По рядам брызнул смех.

— Ничего смешного, — как можно строже сказал начмед. — В тот день кто-нибудь из вас видел немку на велосипеде?

— Не-е, — загудели мы.

— А немка-то оказалась заразной, — нагнетал он. — Её специально к вам подослали.

— Да не видели мы её!

— На хрен она нам нужна!

— Вот именно на хрен, — ухмыльнулся ротный. Он вообще любил подшучивать, при случае мог смачную присказку вкрутить, анекдот травануть. Такой он был, наш ротный капитан Кашин. Может, в фамилии и заключалась разгадка лёгкости его характера. Мы, действительно, редко видели его раздражённым. Да это и не шло ему, что он и сам наверняка знал, потому как в крике мягкий его баритон срывался на такой дискант, что ему, наверное, становилось неловко за себя. А нам — за него…

— Что ж, — протянул начмед и стал натягивать резиновые перчатки. — Тогда по одному ко мне.

— Насилие над личностью! Протестуем! — зароптали мы, не переставая ржать.

— Ладно, мужики! — выходя из-за стола, сказал ротный, продолжая ухмыляться. — Надо — значит надо.

Расстегнули ширинки (в ленинской-то комнате!) и двинулись к начмеду. Дело обычное. Уж сколько раз приходилось спускать трусы, кальсоны перед разными начмедами — в военкомате, на сборных и пересыльных пунктах. Армия — штука суровая, мужская, и твои мужские достоинства в такой же мере принадлежат ей, как и ты сам…

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

4

Склад имущества роты.

5

Контрольно-пропускной пункт.

6

Военнослужащие последнего года службы, подлежащие демобилизации.

7

Азбука Морзе.

8

Помещение в казарме для проведения собраний, политзанятий — своего рода просветительски-идеологический центр роты.