Черезпоколенщина

Святослав Яров, 2023

Так сложилось, что представителям нескольких поколений одной семьи довелось воевать в разных войнах. Кто-то прошёл Великую Отечественную, кто-то – Афганистан. Это повесть о героизме, верности воинскому долгу и преемственности.

На четвёртом году войны

Пакруойис… Вот же название — не вдруг выговоришь… Так назывался маленький городок, из которого 80-ой отдельной штрафной роте предстояло, согласно приказу, выбить противника. Вообще говоря, штрафникам место на передке, между тем, основные силы 51-ой армии наступали на Шауляй, а этот самый Пакруойис находился на отшибе, в стороне от основных коммуникаций и активных боевых действий. Но наверняка у генералов имелись на сей счёт свои резоны. С их колокольни виднее, какое-такое стратегическое значение мог иметь заштатный городишко. Комроты же Стеблов сообщил личному составу роты лишь то немногое, что знал сам: по данным разведки на окраине города закрепились остатки батальона какого-то «Легиона защиты родины» — проще говоря, до сотни литовцев-добровольцев, служивших в вермахте, и примкнувших к ним полицаев, «отметившихся» уничтожением евреев, поляков и русских в самой Литве, а помимо того сжигавших деревни в Белоруссии и на Украине. Особо старлей обозначил, что есть указание пленных не брать.

По крайней мере стало понятно, чего ради всё затевалось. Наступающие передовые части прут на запад, отвлекаться на разную мелочёвку им некогда, но и оставлять у себя за спиной этих, в буквальном смысле, головорезов — считай, готовое диверсионное подразделение, — никак нельзя. Недобитки из местных националистов в тылах армии могут так нагадить, мало не покажется. Вот начальство и решило, что истребление этого сброда для штрафроты из двухсот пятидесяти бойцов, которым сам чёрт не брат и терять нечего, задача вполне посильная. И никого не волновало, что публике, которую предстояло выковырнуть из Паркуойиса, тоже терять нечего — на снисхождение рассчитывать им не приходилось, а, стало быть, ребята драться будут отчаянно, то есть до последнего.

Так и вышло. Очередная атака — третья по счёту и столь же безрезультатная, как две предыдущих, — захлебнулась. Их пулемётчики засевшие в дзотах на флангах, косили нашу пехтуру на раз два. Не отставали от них и стрелки из окопов. Казалось, прорваться сквозь плотный огонь нет никакой возможности. Тем, кого не успели срезать пулемётные очереди и винтовочная пальба, пришлось сперва залечь, а потом начать пятиться. Любой, отвоевавший год-другой как «отче наш» знает, что переть по чисту полю в лобовую на хорошо окопавшегося противника — безнадёга! Только куда денешься, если иначе не выходит? Справа речка, слева лес, между ними полтораста метров, считай, открытого пространства, а у тебя приказ! Да ещё и отцы-командиры по рации, как заведённые, поторапливают, дескать, долго возитесь, и гонят безответную серую скотинку на убой.

Стрельба стихла. Убитых и раненых никто пока не считал, но и без подсчётов видно, потери серьёзные. После трёх неудачных атак ржаное поле устилало не менее четырёх десятков неподвижных мёртвых тел. Кое-где ещё копошились раненные и умирающие. В наступившей тишине то там, то здесь раздавались их мучительные стоны. Надо полагать, обороняющиеся берегли патроны, потому как лишь изредка из окопов раздавались одиночные выстрелы на звук или шевеление, чтобы добить кого-нибудь из оставшихся лежать во ржи ещё живых, истекающих кровью бедолаг.

Испокон веку на Руси человеку цена — копейка, а в войну — и того меньше. Ни в грош генералы солдатскую жизнь не ставят. По уму, подтянуть бы какую-никакую старенькую сорокопятку да шарахнуть прямой наводкой по пулемётным гнёздам, и вся недолга. Только ведь никто даже заморачиваться не станет. Наступление идёт южнее, а здесь так… бой местного значения. Опять же, штрафники — расходный материал. Как ни то, сами справятся, а сколько их поляжет, кому какая разница. Само собой, сорок четвёртый, не сорок первый, когда, случалось, что выдавалась одна «мосинка» и десяток патронов на троих, а там вертись, как знаешь. Сейчас, правда, винтовок тоже немного, но уже не по причине недостатка — большинство нынче вооружено автоматами. С боеприпасами тоже проблем нет, и гранаты имеются. Так что, с пулемётчиками разобраться, вроде как, можно. Одна беда — местность открытая, простреливается во всю ширь. Не подобраться — всё как на ладони…

В таком примерно духе рассуждал залёгший во ржи запыхавшийся боец. Так уж вышло, что удалось ему пробежать вперёд подалее остальных, прежде чем зацепило его очередью, и плюхнулся он в едва приметную ложбинку, бог весть откуда посреди поля взявшуюся. Рана была пустяшная — пуля прошла по касательной, лишь царапнув левое предплечье, — однако кровенила здорово, и рукав гимнастёрки по самый локоть побурел, пропитавшись кровушкой. Перво-наперво следовало наложить повязку, а потом уж решать, как быть дальше. Солдат вскрыл индивидуальны пакет и, как уж смог, перевязал руку, а покончив с этим неотложным делом, призадумался.

До дзота, что на левом фланге, оставалось метров семьдесят. Вроде и недалеко, а проку-то? Как говорится, близок локоток, да не укусишь. Пара гранат есть, так не добросишь. О том, чтобы поближе подползти, пока и думать нечего. Враз засекут, и пиши пропало. Опять же, всему своё время. Кабы наши наладились в новую атаку, не грех бы и рискнуть, только сегодня на четвёртый заход они вряд ли решатся: народу столько положили, что не до того… А вот утром непременно опять повторят — приказа никто не отменял… Может, попробовать к своим вернуться? А смысл? Отсюда до чужих окопов рукой подать, а назад ползти впятеро дальше. Шумну невзначай, и, чего доброго, шлёпнут ни за что, ни про что. Ну, уж нет! В общем, застрял ты, Коля, — ни туда, ни сюда, — подвёл он неутешительный итог. По-любому до ночи что вперёд, что назад дорога заказана. Решил, дождусь темноты, там видно будет. И принялся обустраиваться.

Плотная стена ржи надёжно укрывала его от глаз неприятеля, но она же в любой момент могла и выдать, начни он малейшее шевеление. По счастью время от времени ниву колыхал ветерок и боец, как говорится, под шумок, улучив момент, приминал колосья до тех пор, пока не образовалось вокруг него некоторое свободное пространство. Так-то оно сподручнее будет, с удовлетворением оценил он плоды своих трудов, отирая пот с лица. Июльское солнце припекало нещадно. Ничего, рассудил солдат, дело к вечеру, скоро зной спадёт, а там полегче будет. Если что, до утра вылежу. Фляжка полная, и что ни то на зуб положить найдётся, имея в виду налитые спелостью колосья, прикинул он…

Неожиданно справа послышалось неясное шуршание — определённо кто-то по-пластунски подбирался к его лёжке. Николай взялся за свой ППШ и направил ствол в сторону, откуда донёсся шум. Подползавший, так же как давеча и сам он, подлавливая порывы ветра, продвигался урывками, чтоб его перемещение по полю оставалось незаметным для тех, кто находился в окопах. Стало быть, свой. Литовцы бы так таиться не стали, да и с чего бы им сюда соваться? Однако убирать палец со спускового крючка боец не спешил — обернуться могло всяко.

— Кто? — прошептал он, когда ползун приблизился настолько, что сквозь стебли ржи стали угадываться контуры человеческой фигуры.

— Эт я — Барабохин. — еле слышно отозвался знакомый голос.

— Подгребай, — опустив автомат, шёпотом разрешил Николай.

Вскоре показалась каска, из-под которой на него уставилась припудренная пылью улыбающаяся физиономия Антохи Барабохина.

— Ну, со свиданьицем что ли, Тишкевич! — едва слышно выдохнул он.

— Здорово, коли не шутишь, — отозвался Николай и грубовато поинтересовался: — Чего лыбишься?

Сам он никаких поводов для радости не видел. То незавидное положение, в котором они оказались, всплеску оптимизма ну никак не способствовало.

— А чё? Живой, и то хлеб… — не преставая улыбаться, ответствовал на это Барабохин.

Что да, то да — не поспоришь, согласился с ним Тишкевич. Цел остался — уже праздник. Всколыхнувшееся, было, в душе раздражение, вызванное неуместной улыбкой Антохи как-то само собой отступило, и он с любопытством воззрился на этого двадцатипятилетнего простоватого деревенского парня, о котором знал всего-то, что тот родом из Белоруссии, а ещё, что он — большой охотник почесать языком. Собственно, тем их знакомство и ограничивалось — за те две недели, что Николай провёл в роте, они едва парой слов перекинулись. В штрафных частях люди редко сходятся близко. Знаешь, кто есть кто по имени, и довольно. Удивляться нечему. По закону в штрафники отправляют на три месяца — это край, вот и не успевают сблизиться. Глядь, у кого-то срок вышел, кто-то кровью искупил и раньше освободился, но чаще безносая махнёт своей косой, и поминай как звали… Словом, чтоб свести дружбу, времени недостаёт.

— Ты, никак, ранен? — пристраиваясь рядом, сочувственно поинтересовался Барабохин.

— Царапина. — Отмахнулся Николай.

— А меня даж не задело, — шепотком похвастался Антоха и спросил: — Чё делать-то теперь?

Кабы я сам знал, усмехнулся в усы Тишкевич. Похоже, обстоятельства стеклись так, что кроме как на себя самого рассчитывать больше не на кого — дельного совета ждать от вновь прибывшего определённо не приходилось.

— Думать будем, — еле слышно сказал Николай, волей-неволей беря командование на себя — а куда деваться в такой ситуации, коли ты и годами постарше, и вообще… Тут уж, как говорится, сам бог велел.

— Гранаты у тебя есть? — спросил Тишкевич.

— Две, — ответил Антоха.

Две плюс две — четыре. Должно хватить, прикинул Николай.

— С патронами как?

— Полдиска и ещё запасной. А чё?

— Да ни чё! — в тон ему отозвался Тишкевич и кратко обрисовал перспективы. — Как наши в атаку пойдут, закидаем дзот гранатами.

— Так, поди, они сегодня уж навряд пойдут, — c сомнением в голосе резонно заметил Антоха и, прикидывая расстояние до дзота, прибавил: — Да и далековато… Рази ж отсюдова гранату добросишь?

Пришлось растолковывать.

— Сегодня едва ли пойдут — это верно, — согласился Тишкевич. — Но завтра — обязательно. Потому как выбора у нашего ротного нет. Ему приказ выполнять надо. А что «далековато», так мы с тобой затемно по холодку поближе к дзоту подберёмся, чтоб наверняка… Уяснил?

— Ага… — Понимающе кивнул Барабохин.

На землю опустилась ночь. Николай лежал на спине, заложив руки за голову, и смотрел на повисший в звёздном небе серп луны. Вот так живёшь себе живёшь и не замечаешь, какая красота тебя окружает, думал он, глядя в бездонную высь. От вечной спутницы Земли было глаз не оторвать — она зачаровывала и как будто магнитом к себе притягивала… Время от времени откуда-то доносилось невнятное птичье щебетание, стрекотали кузнечики, шуршала во ржи какая-то мелкая живность. И такое всё вокруг мирное, будто нет никакой войны. Но, конечно же, никуда она не делась. Здесь она проклятая, только затаилась до утра.

Рядом, обняв автомат, мерно посапывал Барабохин. Спать договорились попеременно. Сейчас была его очередь. Хотя, какой там к лешему сон — вон кемарит в полглаза, вздрагивает при каждом шорохе… Сам Николай тем временем был настороже: хоть, звёздами и любовался, но беспрерывно прислушивался, не подбирается ли кто тишком, а главное, бдел, чтоб дремлющий рядом боец не разразился ненароком богатырским храпом.

Настал черёд передохнуть и ему. Сменились. Однако сон, как назло, не шёл. Поворочался-поворочался, да так и остался лежать с открытыми глазами. Заметив это, Антоха чуть слышно спросил:

— Чё, не спится?

Тишкевич промолчал. Барабохин был из тех, кто, начав разговор, прекращать его не спешит, а совсем напротив, готов, зацепившись языками, часами толковать о том и о сём. Потому-то Николай и не горел желанием затевать с ним беседу — такой, если начнёт, не остановится. И до фонаря ему, что чужие окопы, можно сказать, под боком, — ну, разве что, не во весь голос балаболить станет, а на шёпоток перейдёт. Впрочем, над полем по-прежнему веял лёгкий ветерок, и равномерное шуршание колосьев позволяло переговариваться, вполголоса, не опасаясь быть услышанными литовцами.

— Я это… спросить хотел, ты родом-то откудова? — поинтересовался словоохотливый Антоха.

— Из Гомеля, — смирившись с тем, что совсем уж отмолчаться не получится, не слишком охотно отозвался Николай, надеясь этим и ограничиться.

Не тут-то было.

— Так мы с тобой — земляки. Я тож с Гомельщины. — В миг оживился Барабохин. — Деревня Черетянка. Мож, знаешь?

Тишкевич отрицательно помотал головой.

— Нет. Я совсем мальцом был, когда родители в Москву перебрались.

— Ишь ты! В самую Москву! — уважительно отреагировал Барабохин. — Там, стало быть, и жил?

Николай утвердительно кивнул.

— Там, поди, и учился? — не унимался Антоха.

— Там, — односложно подтвердил Николай, не теряя надежды отбить у Барабохина охоту подбрасывать вопрос за вопросом.

Ему это и впрямь удалось, правда, лишь отчасти: неугомонный парень прекратил расспросы, зато перешёл к описанию своего собственного житья-бытья:

— А я до двадцати годов дальше Гомеля, нигде и не бывал. Всю жизнь в Черетянке. Колхоз «Октябрь» у нас. Там на льномолотилке работал. В Минск впервой попал в тридцать девятом, как меня на действительную призвали да в тамошний укрепрайон определили. Два раза в увольнение ходил. Красивый город… Мороженное… Газировка…

Он замолк, видимо повторно переживая те приятные для мало чего видевшего деревенского парня моменты. Впрочем, молчание длилось недолго — похоже, Николаю предстояло выслушать всю его биографию.

— Забривали-то меня на пять лет, — продолжил шептать Барабохин после непродолжительной паузы, — а по весне в сорок первом новый закон вышел, и моему призыву служить полагалось уж всего два года. И, вроде как, выходила мне в конце лета демобилизация, да, вишь, как обернулось… Двадцать второго закрутилось — не поймёшь, где верх, где низ! Нас ещё зимой из-под Минска в Белосток перевели. Там войну и встренул. Чё творилось — вспомнить страшно! Бомбёжка! Танки ихние страшенные! Пехота на бронетранспортёрах прёт бесчисленно! А мы супротив них с винтовками… — сокрушённо поведал он. — Двух дней не отвоевали, в окружение попали. Командиров всех поубивало. От взвода семь человек осталось. Половина — раненые. Ни еды, ни воды. Патроны кончились. Почитай все пошли в плен сдаваться. Тока эт не по мне. Я домой двинул. Почитай месяц добирался: где бегом, где ползком, где вплавь. Люди добрые, подкармливали, дорогу указывали. Каюсь, иной раз случалось и приворовывать, чтоб с голоду не сдохнуть, но ничё — дошёл. Посереди ночи в хату ввалился. Оброс как леший. Оборванный, грязный, худющий… Матрёна, жена, не в раз признала…

То ли Николаю так только показалось, то ли при упоминании о жене голос Антохи действительно потеплел.

— Отмыла. Обиходила. А утром немцы в деревню нагрянули. По домам пошли. Мужиков, всех какие ни есть, забрали. Ну и меня, понятное дело, загребли. Отвезли нас в Марковичи — там комендатура была. Допросили, что да как. Я как есть всё и выложил. Немного помурыжили да отпустили. Бумагу дали — аусвайс называется… Ну, навроде паспорта… Как под немцем жил-бедовал, и вспомнить-то тошно, но ничё — сдюжил…

— Что-то я не пойму, — зашептал совершенно сбитый с толку его рассказом Николай, — как же ты снова в Красной армии оказался?

— Так ведь, прошлой осенью освободили нас. Меня, ясное дело, сызнова в оборот — как не глянь, а всё ж дезертир. Пока проверяли, в сарае под замком сидел. Разобрались. Грехов за мной не нашлось. Оккупантам не пособничал. Только и дел — работал, где удавалось, чтоб семья не голодовала. У меня за то время уж дочка народилась… А что в сорок первом… Ну, было и было — не один я такой… В общем, снисхождение проявили и по новой мобилизовали.

— А в штрафроту как угодил? — против воли всё больше сопереживая непростым зигзагам судьбы Антохи, поинтересовался Тишкевич.

— Так, за чужую дурь! — Вздохнул Барабохин. — В мае дело было уже тут, в Литве. Батальон наш двумя ротами брал Дукшас… Да какое брал! Боя не было: немцы сразу отошли. Дукшас тот махонький, но станция там железнодорожная. Видать, потому он и понадобился… А там… Ребята в тупике нашли цистерну. Проверили, спирта на треть… Ну и…

Ясное дело, усмехнулся Тишкевич. Дармовая выпивка — кто ж откажется. Эх, Рассея ты Рассея!

— Все упились вусмерть, — продолжил вещать Антоха. — А ночью немцы пришли и наших сонных да пьяных штыками перекололи…

Николай ушам своим не поверил. Он-то было решил, что причина отправки Барабохина в штрафники — обычная пьянка, как говорится, в частном порядке, а тут… Что б две роты — это ж никак не меньше трёхсот человек! — перерезали, как стадо баранов? Хотя… Сданный без боя городок. Якобы случайно обнаруженный спирт. Похоже, немцы заранее всё просчитали.

— И что, всех перебили? — переспросил Николай.

— Стрельбы не было, так должно всех, — Уверенности в голосе Антохи не чувствовалось. — Знаю тока, что потом фрицы опять в свои траншеи вернулись — сам видал.

— Ты-то как уцелел? — спросил заинтригованный Тишкевич.

В правдивости рассказа Антохи он почти уже не сомневался, оставалось понять, как тому удалось избежать общей участи и каким образом ночная резня в Дукшасе обернулась для него штрафной ротой. Тот объяснил.

— Так мы-то с Сашкой Пономарёвым тверёзые были — в тылу в охранении стояли. Раньше у немцев казарма была в пакгаузе. Наши тож там же разместились. Пока гульба шла, нам даж издадя слышно было. За полночь вроде угомонились. Я уж подрёмывать начал, когда Сашка растолкал. Гля-ка, грит, чё деется! До станции с полверсты, а там фонарики ручные светятся да много. Крики. Стоны. Слышно, немцы чего-то лопочут по-своему…

Барабохин замолчал. Чувствовалось, что воспоминать о той ночи ему было неприятно, тем не менее он досказал:

— Дураку понятно, что к чему. После драки кулаками махать — чего уж… Сховались мы в старой скирде. Двое суток просидели, всё ждали, мож, выбьют немчуру. А когда с голодухи совсем брюхо подвело, решили, неча высиживать, надо назад к своим подаваться. Дождались ночи, и ходу: где ползком, где на карачках. Уж порядочно отошли, бац — ракета! Бело, как днём. Заметили нас, и давай из пулемёта садить. Не до ползанья стало, кинулись взапуски. Сашку убило. Мне свезло. Однако ж три пули по спине чирканули. Как до наших окопов добежал, не помню… Поперву меня в медсанбат. Перевязали наскоро, и, значит, прямиком в особый отдел. Был там такой капитан Свиридов. Сказывай, грит, что да как? Ну, я рассказал насчёт спирта и пьянки всё как было. А он: а командиры куда смотрели? Я с дуру возьми да и ляпни, дескать, они, как полагается, в первых рядах! Пошутил, навроде. А он мне по зубам. Врёшь, сволочь! — орёт. Клеветнические сплетни распространяешь! Порочишь честь своих геройски павших в бою товарищей! Не могли бойцы и офицеры Красной арами — упиться до бесчувствия и о воинском долге позабыть! И снова меня по сопатке. Досада меня взяла. Я ить, чистую правду сказал. Обидно, когда вот так — ни за что… Ну и съездил тому капитану в грызло. Вот мне три месяца и присудили.

Эх ты — простота лапотная! — посочувствовал парню Тишкевич. Подумал бы прежде, кому нужна твоя правда. За такую правду, дойди она до комдива, многим бы головы поснимали. И этому Свиридову первому досталось бы на орехи. А как же — не углядел. В общем, ясно: начальство решило сор из избы не выносить и представить всё так, будто две роты геройски полегли в бою за Дукшас. Так всем спокойнее. А ты, тем, что в драку с особистом полез, в этом деле только им пособил — дал повод упечь себя в штрафроту. С глаз долой, как говорится, чтоб лишнего где ни попадя не болтал.

— И давно ты здесь? — спросил Николай.

— Уж, почитай, два месяца.

— Да ты везунчик! — вполне искренне удивился Тишкевич.

И было чему. За две недели, что сам он успел отвоевать, потери роты убитыми и раненными составили едва не четверть личного состава. Хотя, со стороны это было незаметно и на общей численности подразделения никак не сказалось: пополнение новыми проштрафившимися происходило регулярно.

— Грех жаловаться, — скромно согласился насчёт везения Барабохин и в свою очередь поинтересовался: — А ты по какой такой причине в штрафники загремел?

Долг платежом красен. Пришлось отвечать.

— Да ни по какой, — шёпотом отозвался Николай.

— Как так? — не понял Антоха.

— Так, я на фронт добровольно пошёл прямо из лагеря, — пояснил Тишкевич.

— Рази оттуда берут? — Удивился Барабохин. — Раньше-то, грят, не брали.

— Теперь, как видишь, берут! Пушечное мясо лишним не бывает! — Ухмыльнулся Николай. — Для начала должен отбыть я три месяца в штрафроте. Если не убьют или кровью искуплю, продолжу службу в обычной нештрафной части. Ну а нет, значит, не судьба.

— За что сидел-то? — с детской непосредственностью полюбопытствовал Барабохин.

— За чужие прегрешения, — ответил Николай, вспомнив, как Барабохин, сказал, что сам в штрафной роте очутился из-за чужой дури. — Был, видишь ли, в Речи Посполитой графский род Тышкевичей. А я — Тишкевич. К аристократии никаким боком. Отец из разночинцев. Всю жизнь учительствовал. Только плевать советской власти, что у меня с Тышкевичами всего-то фамилия созвучна, да и то чутка отличается — взяли и причислили к потомственным эксплуататорам трудового крестьянства… — с горькой иронией констатировал он.

— Выходит, за фамилию пострадал? — никак не желал оставить его в покое Барабохин.

Совершенно понятно было, что он не уймётся, и проще ответить разом на все возможные вопросы. Глядишь, тогда говорливый парень наконец и отстанет.

— Вроде того. Осудили меня в тридцать восьмом по статье 58-7… — принялся было объяснять Тишкевич.

— Эт чёй-то? — встрял Антоха.

— Вредительство, — пояснил Николай. — Я — специалист по механической обработке древесины. После института работал в Мордовии. Пьяный рабочий руку в пилораму сунул, её и отхватило. На первый взгляд рядовое нарушение техники безопасности, но когда местные органы моим происхождением заинтересовались, как раз накладочка-то и случилась. Да ты у нас — из графьёв! Пробовал я им растолковать, что к чему, да никто и слушать не стал. Им, ведь, что Тышкевич, что Тишкевич — всё едино. Скрытого врага нащупали! С превеликим удовольствием слепили дело о вредительстве, отвесили мне червончик и отправили в Воркуту, добывать стране уголёк. Как война началась, я стал проситься на фронт, так сперва ни в какую, а теперь, видать, послабление вышло — сюда вот отправили.

— И на кой тебе оно нужно? — с искренним недоумением в голосе промолвил Антоха — он даже не спрашивал, а как бы рассуждал сам с собой: — В лагере, поди, не сахар — эт понятно. Но тебе ж меньше полсрока оставалось Досидел бы уж… Верняк живым бы остался, а тута бабушка надвое…

Он с сомнением покачал головой.

— Положим, в лагере загнутся тоже много от чего можно, — возразил Николай, но в объяснения пускаться не стал.

Помолчали.

— Ты семейный или как? — попытался, было, вновь оживить беседу Барабохин.

На войне всякий солдатский разговор, с чего бы он не начинался, рано или поздно неизбежно сводился к воспоминаниям о довоенной жизни, о доме, о семье, что более чем естественно, когда военный человек оторван от родных и близких и может в любой момент распрощаться с жизнью. Однако этот невинный в общем-то вопрос резанул Николая по самому сердцу и заставил закаменеть, поугрюмев лицом. Понятно, что в ночи собеседник видеть этого не мог, а потому, обождав немного, но так и не дождавшись ответа, решил, что его попросту не расслышали, и спросил повторно:

Конец ознакомительного фрагмента.