Как я был «оккупантом». Солдатская повесть

Николай Ананьевич Соляник

Книга московского писателя Николая Соляника «Как я был „оккупантом“» во многом автобиографическая. Описываемые в ней события относятся ко времени дислокации на территории Восточной Германии (ГДР) советских воинских подразделений, в одном из которых автору и довелось служить. Армейский быт, смотры, учения, взаимоотношения с местными жителями, раздумья над воинским долгом: «Зачем мы здесь?»…

Цвай хундэрт

Тактичный всё же народ — наши патрули. Завидев солдата в самоволке (уж куда яснее: форма-то не парадно-выходная), никогда не подойдут к нему пока он общается с немцами или, того лучше — с немочками. Инструкция, видимо, у них такая была: при местных не борзеть. Будут топтаться, топтаться поодаль, махорить. Но стоит отдалиться от тех же немочек — всё, каюк.

Как-то под вечер мы с моим другом Толей Балацким, механиком-водителем, забрели в гаштет, кафе по-ихнему. Уже не помню названия городка: крохотный, так, селение. А забрели, ясное дело, из леса. Из того самого, где выше сосен взметнулись наши антенны, где с утра до ночи тарахтят движки наших радиостанций, где пахнет дымным чайком и где так сладко — о, господи! — дурманит дух свободы. Лес — это вам не портяночная казарма. Лес — это, братцы, свобода!

Понял я это: лес — свобода — только здесь, в армии, притом — в Германии. Лес — он такой же, как наш, подмосковный, разве что более хвойный. Ну, и понятно, поаккуратней, почище, построже. Даже излишне построже. До педантизма. Представьте себе, чуть ли не на каждой еле, сосне отметина: синяя, жёлтая, красная. На фига, спрашивается? Или те же глиняные горшочки на стволах. Опять-таки на фига?

Потом нам, несмышлёным, объяснили, что все деревья в немецких лесах пересчитаны, и за каждым из них ведётся досмотр, о чём и свидетельствуют отметины: такому-то дереву три года, такому-то — пять лет, такому-то — десять. Это — на распил, это — лечить, эту сосенку — под рождественскую ёлку. А горшочки на стволах? Для сбора смолы. А мы-то, изверги, крушили их, приговаривая: «Живодёры! Над деревьями издеваетесь!..»

Лес потому ещё — свобода, что подвигает на подвиги (такой вот каламбур): из леса, пусть и ненадолго, можно уйти, чтобы, как говорится, на людей посмотреть и себя показать. Словом, ощутить ещё большую свободу. Ну и, по возможности, отметить эту самую свободу. Чревато, конечно. Но какой адреналин! Потому так любы нам были выезды в лес, на учения.

Словом, подходим мы с Толей Балацким к стойке бара, привычно распрямив гимнастёрки. Ах, гимнастёрка! Без малого столетие верой и правдой служила она русскому воинству: от генерала до рядового — прочная, удобная и даже по-своему элегантная.

Что она есть такое? Извольте. Та же длиннополая сорочка, только со стоячим воротником. И с нагрудными карманами. Ну и, естественно, с погонами. Как-то задался вопросом: сколько же пуговиц на ней? Оказалось, тринадцать: на вороте, на манжетах, на погонах, на карманах. И каждая — со звёздочкой. Как же после этого было не уважать её, такую звездастую? Рыжезелёная, когда новенькая. А если уже бывалая-перебывалая, прокалённая солнцем и отстёганная дождями и мытая-перемытая, — а драили мы её щёткой, прямо на асфальте, — то и вовсе бежевая. Хэбэшная. В гимнастёрке, туго подпоясанной ремнем (ни складочки!), поневоле выглядишь стройнее. Украшала она в своё время и меня…

А бляхи-то, бляхи! Горят! И — стрелки на штанах. Как наводить их, служивые знают. Оттягиваешь штанину вдоль ноги и несколько раз проводишь по изгибу междузубьем расчёски: вверх — вниз, вверх — вниз. И стрелка готова. Такая вот солдатская смекалка…

– Гутэн таг! — здороваемся, при этом успеваем окинуть взглядом зал: наших, в смысле офицеров вроде нет. Встреча с ними была бы весьма нежелательной. Как с теми же «макаронниками», как называли мы сверхсрочников (прапорщики — по-нынешнему), имея в виду их сытую макаронную жизнь. Суть в том, что излюбленным нашим блюдом были макароны по-флотски. Деликатес! Давали нам их редко, в основном по праздникам. Сверхсрочники же, питаясь в офицерской столовой, могли улепётывать их сколько угодно.

В общем, и те, и другие запросто могли сдать нас: ведь нам, срочникам, служащим по призыву строжайше запрещено было посещать питейные заведения. Более того, имелось негласное указание владельцам этих самых заведений при появлении нашего брата тут же сообщать об этом в комендатуру.

– Т-а-а-г! — вторит розовощёкий бармен.

Ох уж, эти немцы! До того небрежны в приветствии. Ну почему бы не сказать, как надо: «Гутэн таг!», «Гутэн мор-гэн!»? Нет же: «Т-а-а-г!», «Мо-о-ргэн!» Или — «Видэрзээн» вместо «Ауфвидэрзээн». На звуках что ли экономят? И тут верны своему прагматизму? Это равносильно тому, чтобы мы, здороваясь, говорили: «Де-е-нь!», «У-у-тро!» Нет же, говорим, как надо: «Здравствуйте!», «Добрый день!», «Добрый вечер!» Ну, друзьям, понятно — «Привет!», «Пока!»

Вспомнилась история почти анекдотическая. Рассказали мне её «макаронники» — наши, ротные. Как-то в гаштете набрались они до чёртиков. Шумели, наверняка буянили. Законопослушный бармен тут же позвонил в комендатуру. Забрали хлопцев. Отсидели они, всё честь по чести, и снова сюда, в гаштет: «У-у, морды!» В ответ — сама любезность: «Гут моргэн!», «Гут моргэн!..» Умеют, значит, правильно сказать, когда захотят…

— Вотка? — бармен вскидывает на нас светло-голубые глаза.

— Я-а-а, — киваю я. «Я-а-а» у них — наше «да». Ну, язык! И решительно добавляю:

– Цвай хундэрт! (Двести.)

Балацкий, нахмурившись, смотрит на меня. Он не знал и не хотел знать немецкого языка по идейным, как говорил, соображениям. В войну погиб его дед, инвалидом вернулся отец. Дом сожгли. Как такое забыть? Конечно, он понимал, что немцы теперь не те, многое узнали и осознали, да и сами натерпелись от своего бесноватого фюрера, тем не менее, глядел на них так, словно хотел убедиться: действительно ли всё поняли и осознали?

Как-то в гаштете… Опять гаштет! Любили мы всё-таки хаживать в это заведение. И не выпить ради. Для этого немало и других случаев и возможностей было. Общения ради хаживали мы в гаштет. Пусть на кое-каком немецком, а с той стороны — на кое-каком русском, но ведь изъяснялись: кто есть кто, откуда, немного о политике. Мы это называли народной дипломатией.

Так вот, в течение, наверное, получаса Балацкий общался с одним пожилым немцем при помощи всего двух фраз: «Гитлер — сука!», — восклицал Балацкий, уже изрядно поддавший. «Сталинград!», — вторил ему немец, качая хмельной головой. «Гитлер — сука!», — снова восклицал Балацкий, ударяя кулаком по столу. «Сталинград!», — снова повторял немец и, задрав на спине рубаху, показывал зарубцевавшиеся раны. И ведь понимали друг друга.

Своего «сталинградского» немца, уже совсем «хорошего», он довёл до дому, прислонил, как полагается, к дверному косяку. Тот панически замахал руками: «Цюрюк! Цюрюк!» В смысле — назад. За дверью, действительно, послышался женский голос. Балацкий, понятное дело, ноги в руки и — назад, в часть…

Эту историю он нам частенько рассказывал. Мы ухахатывались. Особенно над этим его «Гитлер — сука!» Как будто немец и впрямь понимал, что такое по-русски «сука».

Всё ещё нахмурившись, он смотрит на меня, потом переводит взгляд на бармена и для убедительности выбрасывает два пальца. Тот понимающе кивает:

– Айн момэнт», — и ставит на картонки-кругляшки две слёзные стопочки.

Как сейчас вижу: берём мы эти стопочки и аккуратно так, нежнейше, наслаждаясь их прохладой, чокаемся:

— Будем! — и лихо опрокидываем.

Неспешно закуриваем. Свои, махорочные.

— Ну, шо? — спрашивает Балацкий. — Ишо по одной?

Расслабившись, он любил вклинить украинское словечко. И ещё — когда волновался. Тут уж запаса русских слов ему явно недоставало. Родом он был откуда-то из Прикарпатья, то ли из Тернопольской, то ли из Хмельницкой области. Вообще, мы как-то мало интересовались, кто есть откуда: из какого города, посёлка? Это не считалось столь важным. Важно было, что все мы — из Союза…

— Чуть повременим, — говорю Балацкому, — оглядимся, освоимся.

Зал небольшой. Мягкий полумрак, деревянные столы, заставленные пивными кружками, лимонадом — пожилые, молодёжь, дети. Немцы любят отдыхать в гаштете всем семейством.

— А нас, кажется, приглашают, — киваю на столик у окна. — Вон тот камрад в клетчатом пиджаке. Давай ещё по сто — и к нему.

— Давай.

Присаживаемся. Кладём на стол краснозвёздные пилотки:

— Гудэн абэнд!

В ответ, естественно, «А-а-бэнд!».

– Камрад! — приподнимаю стопку. — Гэзунд! На здоровье!

Он никак не отреагировал на мои слова или сделал вид, что не понял, и, отхлебнув пива, продолжал глядеть на нас не то чтобы с интересом, а как-то проникновенно-пытливо, и глаза холодные, что осеннее небо.

— Капрал? — задерживает взгляд на моих погонах.

— Сержант, — констатирую я, заведомо зная, что он опять чего-то не поймет.

Он ухмыльнулся:

– Бундэс рэпублик — гут. Дойче дэмократише рэпублик — шлехт!

— О чём это он? — наклонился ко мне Балацкий.

— Да так… Западный он немец.

— Оцэ дило! — насупился Балацкий, пухленькое лицо его порозовело, короткий «ёжик» на голове ощетинился.

Да, непростая штучка этот камрад. Да какой он к чёрту камрад? Казачок засланный.

— Бундэс рэпублик, — обращаюсь к нему, также чеканя слова, — капитализм.

— О, я-а, я-а! — воскликнул он и поднял большой палец.

— А ДДR, ГДР, — продолжаю, — социализм, справедливость.

Он слегка поморщился, напрягая слух, потом покрутил пальцем у виска:

– Найн! Шлех!.

Похоже, он провоцировал нас. И тут слышим справа и слева свистяще-шипящее:

— Официрэн! Официрэн!

Я сидел спиной к двери, Балацкий — вполоборота.

— Что там? — тихо спрашиваю его.

— Патрули. Трое. Офицер и два солдатика.

— Да, влипли. Ладно, что-нибудь придумаем.

Казалось, зал со всеми его мэнами, фрау, киндэрами замер. Одни взирали на нас с любопытством: дескать, чем всё закончится? Другие — с сочувствием: мол, такая уж солдатская доля — ущемлённость во всём и вся.

— Где они? — спрашиваю Балацкого.

— У стойки бара. Лимонад пьють.

Немец, уже достаточно раскрасневшийся, расплылся в нехорошей улыбке:

– Дас ист паник?

«Да помолчи ты, чёрт рыжий!», — чертыхаюсь про себя и снова к Балацкому:

— Вечно стоять они там не будут. А к нам, пока мы за столиком, не подойдут, сам знаешь.

— Так-то оно так… О-о! Офицэр кудысь подився.

— Может, в гальюн? Сваливаем!

Разом вскочили и, схватив пилотки и огибая столики, рванули к выходу мимо солдатиков с патрульными повязками:

— Тихо, ребята! Вы нас не видели.

Те и мяу сказать не успели, как мы уже были на улице и во весь упор неслись в сторону темнеющего невдалеке леса. Лес, он — родной, он спасёт! Вот и заветная тропинка. Мы её ещё днём присмотрели. Летим, не успевая потирать обожжённые хвойными лапами лоб, щёки.

— Передохнём, — сдаётся Балацкий. — Нас воны уже не догонють. Та й не знають, куда мы побиглы.

— Догадаться могут. В лес, где учения. Но мы через двадцать минут будем на месте. А там нас фиг найдёшь.

— Это точно, — согласился Балацкий. — Слухай, а ни-мэць той точно с Запада?

— Сто процентов.

— Шпион?

— Да ладно тебе.

— Впэршэ шпиона бачу. Вин шо, хотив нас завэрбовать?

— Тебя завербуешь! Хорошо, хоть не стал восклицать: «Гитлер — сука!»

В темноте я почувствовал, как он улыбнулся:

— А солдатикам, мабуть, влэтыть за нас.

— Ничего, обойдется. На губу³, по крайней мере, не посадят. А придёт время, сами станут в самоволку бегать. Дело солдатское.

— И то так, — он замедлил шаг.

— Ты чего?

— Водку нэ допылы?

— Ну, Балацкий! Ну, хохол! О водке сожалеет. Скажи спасибо, что ноги унесли. А то были бы нам цвай хундэрт…

Примечания

3

Гарнизонная гауптвахта.