Страсти по Митрофану

Наталия Терентьева, 2016

Обжигающая, чувственная история первой любви, первой страсти, ошибок, кажущихся непоправимыми, острого разочарования, бессмысленного предательства. Детство кончается, когда по-настоящему влюбляешься или когда разувериваешься в своих первых, таких сильных чувствах? Два подростка из одной московской школы и двух совершенно разных миров влюбляются друг в друга. Оба – хорошие, умные, красивые, талантливые. Но есть препятствие, и оно кажется непреодолимым…

Глава 6

Эля издалека заметила высокую фигуру Мити. Он тоже заметил девочку, приостановился, хотел было побыстрее свернуть на лестницу, но передумал и все-таки пошел навстречу, пряча глаза и смотря что-то в телефоне.

— Привет, — остановила его Эля. — Ты что?

— Что? — Митя упорно не поднимал на нее глаза.

— Мить… — Эля дождалась, когда мальчик все-таки поднимет глаза. — Сегодня в пять репетиция.

— Я… Я, наверно, не смогу.

— А что у тебя? — вздохнула Эля.

— У меня… я занят… у меня дополнительные… физика…

— Сегодня у всех пять уроков, Мить, в школе проверка, всех домой отправляют.

— Эля… ну просто… мне домой надо, заниматься.

— Ясно. Ты поедешь на фестиваль?

Мальчик помолчал.

— Нет.

— Почему? Митя, почему? У нас такой отличный номер получается! Ну, что такое?

— Прости… — Митя попытался обойти девочку.

— Нет, уж ты скажи. Столько репетировали, пробовали разные вещи, нашли, наконец, все почти уже сделали… Что такое?

— Эля… Я…

— Ясно! Ничего не хочу слышать. Приходи на репетицию, и все тут. Твоя Нина Георгиевна, кстати, тоже придет в пять. Послушать, что получается.

— Хорошо, — кивнул Митя. — Если мой учитель скажет, что это плохо, я играть не буду.

— Не скажет. Это хорошо.

— Я послушаю, что скажет учитель.

Эля снова вздохнула. Ну что с ним сделаешь? Откуда в нем это? И ведь, кажется, он искренне это говорит. Писал бы сейчас, а не устно говорил, то написал бы еще и с большой буквы — «Учитель». Это не подобострастие, это искреннее уважение. И странное неверие в себя. Он вообще странный. Но не в плохом смысле. Он так не похож на других мальчиков… Наверно, этим он ей и нравится. Не одной внешностью же!

— Почему у тебя синяки под глазами?

Мимо них бежали Кисель с Дудой. Дуда, еще издали заметив Элю с Митей, пихнул того в спину. Митя поморщился от сильной боли и инстинктивно схватился за спину. Попал, гад, по самому большому синяку, как знал…

— Элька, ну как, не протухла на кинишко? — подмигнул ей Дуда, резко затормозив и обернувшись. — Го сегодня?

Эля ничего не стала отвечать, лишь отмахнулась.

— Я не втупи-ил… — завелся было Дуда. — Ты ч, меня отшила?

— Когда втупишь, приходи, поговорим! — засмеялась Элька и показала язык Дуде.

Тот толкнул плечом Киселя, и они покатились дальше по коридору, шутливо пихаясь и стуча друг друга огромными сумками.

— Что у тебя со спиной? — спросила она Митю.

— Ничего, потянул просто.

— Качался?

— Вроде того, — кивнул Митя. — Можно и так сказать. Силу воли вырабатывал. Ладно, я приду. В пять?

— Давай вместе пойдем. Нам же в музыкалку по пути.

— Нет, извини. Мне надо…

— Хорошо, — быстро перебила его Эля. — Как знаешь.

Митя взглянул на Элю. Он обещал бате. Он обещал, и он обещание свое сдержит. Просто батя не понимает, как это трудно. Когда смотришь на эти нежные губы, на золотые прядки волос, выбивающиеся из небрежно схваченного сзади хвоста, на чистую гладкую кожу, ровные дуги каштановых бровей, то забываешь все обещания, данные бате. А уж если не успеешь отвести взгляд и попадешь в плен Элькиных глаз — светящихся, влекущих, таких доброжелательных, таких прекрасных…

— Мить, Мить… — подхватила под руку мальчика Тося, давно наблюдавшая за их разговором. — А вот у меня тут геометрия не получается. Нарисовать не могу такую штучку… Забыла, как называется… Парабеллум или как его… — Тося хихикнула и заправила за уши зеленые и антрацитово-черные прядки волос, неровно остриженные по последней моде. — Ты мне обещал помочь…

— Я? — удивился Митя, пытаясь снять Тосину руку. Она хорошая девочка, конечно, и помогать людям нужно, но зачем так хватать его за руки?

Эля уже этого не слышала, она быстро ушла прочь, как только подошла Тося. Неприятная, разболтанная девчонка, то на одного виснет, то на другого. Вчера Эля видела, как та взобралась верхом на Киселя и так ездила по этажу. Юбка вся задралась, мальчики смеются, она довольна, привлекла всеобщее внимание, Кисель весь красный, вспотел от волнения, она его ногами понукает… Митя этого не видел, наверно, а если и видел, он как-то по-своему все понимает.

Может, и зря они это затеяли с фестивалем? Номер, конечно, можно и без виолончели показать, но ей без Мити ехать неинтересно. Ну, получит она еще одну грамоту, займет какое-то место, скорее всего первое. Она уже привыкла к этому. Ее необычный тембр всегда выгодно звучит даже рядом со взрослыми голосами. Все равно для нее вокал — не главное. Она будет делать в жизни что-то другое, она точно знает. Что-то более реальное. Что-то, от чего будет польза. Ведь наверняка не случайно ее отец ушел из театра, где у него открывались такие перспективы. Его считали одним из лучших молодых баритонов России. А он ушел и не жалеет нисколько, это скрыть невозможно, особенно в их семье. Значит, все правильно сделал.

Да и не в отце дело. Петь — хорошо, приятно. Но ей хочется еще чего-то. Пока не очень понятно — чего именно. С родителями она из принципа работать вместе не станет. Может быть, будет заниматься наукой. Прикладной какой-нибудь. Нанотехнологиями, к примеру. Транспортом лекарств, чем-то на стыке биологии, физики, медицины… А может быть, она станет прокурором, закончит юридический. Или дипломатом. Не женой дипломата, а дипломатом. Никому так не удается гасить конфликты, мирить друзей, находить компромиссы. Ей часто говорят друзья: «Тебе бы дипломатом быть…»

А заботиться о том, не болит ли с утра горло, не отек ли нос от жары, нет ли аллергии, бояться пить холодное, промочить ноги, всегда заматываться шарфами, не плавать в ледяном озере, прятаться под зонтиками от малейшего дождя — нет, это не по ней. Она и так здорова, но пение диктует совсем иной режим, ей это не подходит. Так, для себя, для удовольствия разве что… Особенно ей нравится работать с другими музыкантами, как вот сейчас с Митей… особенно с Митей… Конечно, он не самый сильный виолончелист в музыкальной школе… да разве в этом дело…

Эля училась с Митей в одной школе с первого класса, как выяснилось. И не замечала его. Не видела до девятого класса. В начале этого учебного года она обратила внимание на мальчика, который неожиданно покрасил свои явно темные по природе волосы в ярко-желтый цвет. Даже рассказала дома.

— Может, снимается где? — предположила тогда Лариса. — Бывает же, для роли красятся.

— Да не похоже… — пожала плечами Эля. — Знали бы все, если бы снимался. Только об этом бы и говорили.

— А зачем тогда?

— Не знаю… Он вообще странный какой-то, никогда не обратила бы на него внимания, если бы не покрасился.

Волосы у Мити быстро отросли, и он состриг крашеные пряди. Эля как-то и забыла о нем. Но напомнила ей и остальным Наталья Петровна.

Где-то с середины зимы Наталья Петровна стала говорить им о талантливом мальчике, который окончил прошлый год на тройки, в этом году начал с четверок, а к зимним каникулам неожиданно подтянулся почти до пятерки по алгебре и геометрии.

— Бубенцов… Бубенцов… — с восторгом повторяла Наталья Петровна. — Ну какая же умничка… Бубенцов! Вот сел и… всем доказал! Бубенцов!

И Эля почему-то представляла себе кудрявого, веснушчатого, смешливого мальчика. Но только не этого странного крашеного чудика.

Потом, когда они уже познакомились с Митей, она как-то спросила его:

— А зачем ты покрасился?

— Меня тетя покрасила… Краску пробовала на мне… — смущенно объяснил Митя.

— Ерунда какая-то…

— Да, батя так ругался, заставлял наголо обриться… Еле уговорил его не брить меня…

Эля стала смеяться, представляя Митю обритым наголо, но мальчик неожиданно так посмотрел на нее, что она осеклась.

— Ну и потом, я себе не нравлюсь… — продолжил Митя. — Хотел, наверно, как-то поменяться…

— Как не нравишься? — ахнула Эля, удивленная тем, что Митя так откровенно говорит о своей нелюбви к самому себе.

— Не нравлюсь… Не таким бы я хотел быть…

— А каким?

— Не знаю. Но не таким. У меня волосы темные…

— Хорошие, каштановые волосы у тебя, — пожала плечами Эля. Удивительно, мальчики, оказывается, тоже о таком думают.

— Глаза тоже карие…

— А какими они должны быть?

— Не знаю, светлыми…

— Это ген какой-то арийский тебе покоя не дает. Один маленький глупый и настойчивый ген против ста тысяч других. Перебороть их не может, а настроение тебе портит.

— Почему арийский? — удивился Митя.

— Ну, славяно-балтийский, хорошо. Ты в душе — сероглазый блондин. Да?

— Ну да, я же в детстве был светлым, начал резко темнеть только лет с десяти… Сейчас подхожу к зеркалу, а там — я…

— Так ты женщинам нравишься такой, как есть! — засмеялась Эля.

— Нравлюсь… — недоверчиво хмыкнул Митя. — Ты же меня не помнишь?

— Не помню. Увидела, только когда покрасился. А так не замечала.

— У нас физкультура в прошлом году была вместе, ты не помнишь?

— Физкультура? — ахнула Эля. — Да, точно, с девятым «В»… Нет, не помню. То есть всех помню, а тебя — нет.

— Ну вот видишь. А я тебя помню.

— Но кстати… Ты играл когда-нибудь в школе на виолончели?

— А что? — спросил Митя и тут же покраснел.

— Играл, ясно, — вздохнула Эля. — Значит, это был ты. В четвертом или третьем классе.

Маленький Митя, со спадающими на лоб светло-каштановыми тогда еще волосами, вышел на сцену, вытащил тяжелую виолончель, поклонился, ему похлопали, сел, начал играть, остановился, сидел-сидел, пока зрители в зале не начали переговариваться, потом кто-то захлопал, засмеялся, он встал, неловко поклонился — положено же, всегда кланяются классические музыканты, и до, и после выступления! — и потащил свою виолончель обратно со сцены. А ему всё хлопали и хлопали взрослые, а дети смеялись.

Эля помнила, как ей жалко было мальчика, ей казалось, что такого позора она бы не перенесла. В музыкальной школе, в которой они, оказывается, учились параллельно в течение семи лет, она его не видела никогда. Как такое могло быть, Эля не понимала. Смотрела мимо. Не останавливались на нем глаза.

К весне этого года Митя уже состриг все крашеные волосы, которые ему так не шли, у него быстро росли его мягкие каштановые кудри — легкие, не круто закрученные, приятные, шелковистые.

К Женскому дню Эля готовила номер с мальчиком Гошей, на год младше, который занимался в детской вокальной студии «Арпеджио», известной на всю страну. Ей хотелось спеть дуэтом про весну, про любовь, она нашла симпатичную песню, учила ее, вспоминая Валерия Игнатенко, хорошенького аспиранта Академии имени Гнесиных, который в прошлом году проходил практику в музыкальной школе и который ей так нравился — издалека, она с ним даже толком вживую и не разговаривала. Ему двадцать семь, ей четырнадцать — о чем говорить… О том, что скоро и ей будет восемнадцать, и тогда они смогут встречаться, а сейчас лишь переглядываться и переписываться Вконтакте, смущая друг друга несбыточными пока желаниями? Несбыточными, а для Эли так просто преждевременными. Но желания рождаются в той части тебя, которая не понимает, что прилично, а что — нет, что еще рано, а что может привести тебя в плен, в полную зависимость, которая определит твою судьбу, изменит ее, а то и сломает… Эля с Валерой встречаться не стала — он пару раз предлагал, во время ночных разговоров Вконтакте. Странные они, эти разговоры, когда не видишь собеседника, хотя бы не слышишь голос. «Да», «Почему?», «Наверно, нет» — можно прочитать совсем по-разному. Как захочешь, как и прочтешь.

После тех переписок Эля для себя решила — ей это не подходит. Те юноши, кто уже вошел во взрослую жизнь, ей пока не товарищи. Решила сама, ничего не рассказывая матери. Лариса обязательно поделилась бы с отцом, ее родители — образцовая пара, друг от друга секретов нет, поэтому ей приходится решать многое самой. Они бы очень удивились, узнав, что Эля часто чувствует себя одинокой в их благополучной и дружной семье. А как не чувствовать? Если они — вместе. А она — одна.

Песня, которую Эля нашла, очень соответствовала ее настроению этой весной. Что-то несбыточное, что прошло мимо, тревожное и радостное ожидание новых, неизведанных, волнующих чувств… Сложная мелодия на два голоса. Нужен второй, хороший, уверенный мальчишеский голос, после мутации, который может спеть и верхние, дискантные ноты и иметь плотные, уже мужские низы.

Хорошенький улыбчивый Гоша учил-учил песню, да так и не выучил. Слов не знал, мелодию перевирал, партию свою не держал.

— Фу ты, Гоша… Только зря я на тебя столько времени потратила!

— Не зря, я выучу…

— Когда, Гоша? Времени — четыре дня до концерта осталось!

— М-м-м… — заныл Гоша. — Ну вот, какая ты…

— Не ной, ты что! Слушайте, ну вы вообще не мальчики, а я не знаю что…

— Эль, сложная мелодия, сразу не выучишь…

— Как же вы выступаете на концертах? — удивилась Эля. — Я видела афишу — у вас этой зимой были концерты в таких роскошных залах… Билеты продавались везде, реклама по телевизору, в сети…

— Так мы же поем под хороший плюс! — искренне ответил Гоша.

— В смысле?

— Да как! Кто же будет рисковать петь живым голосом? — наивно объяснил мальчик.

— Как это? А какой смысл в таком пении?

— Ты не понимаешь, — начал рассказывать Гоша. — Мы записываем в студии, много раз, потом режут, делают хорошую фонограмму, те, кто петь не умеют, не записываются…

— А они потом на сцену выходят, те, кто петь не умеют? — засмеялась Эля.

— Конечно, выходят!

— А делают что?

— Подпевают, танцуют… Микрофон же выключен! Ну что ты привязалась! Все так поют!

— Не думаю, — покачала головой Эля. — Не думаю, что все поют под хорошо сделанную фонограмму, чужую причем… Ладно, Гоша, проехали! Вот почему ты песню выучить не можешь и голос не держишь!

— Все я могу, — обиделся Гоша. — Не хочу только. И времени у меня не было. У нас столько выступлений за этот месяц. И репетиции каждый день.

— Хорошо, свободен! — кивнула Эля.

— Тебе сколько билетов принести на наш концерт? У меня есть штук пятнадцать…

— Нисколько.

— Потом сфотографироваться можно с гостями. Звезды будут… Всего тридцать евро фотография, поставишь Вконтакте…

— Свободен.

Разобиженный Гоша поплелся на урок, а Эля подошла к Елизавете Константиновне, энергичной учительнице, ответственной за концерт, и предупредила ее:

— Мне придется песню поменять. Я другое спою, сольно, дуэта не будет, Гоша песню не выучил.

— Да ничего подобного! — всплеснула руками Елизавета. — Как это поменять? На что? Мы уже ее в сценарий вплели, песня уж больно такая… весенняя… Слушай, а я тебе сейчас Бубенцова приведу… Он ведь тоже поет, ты не слышала его на вечере романса? Иван Селиверстович делал концерт. Миленько так было, душевненько…

— Нет, я не люблю романсы, — пожала плечами Эля.

— Ладно! Не в романсах дело…

— И Ивана Селиверстовича не люблю. От него пахнет мышами.

— Теплакова!..

Элька вздохнула. Если бы только мышами…

— Бубенцов — это математик из десятого класса? — спросила она.

— Математик? — удивилась Елизавета. — Не знаю. Он у меня в группе по английскому, очень хорошо учится, старается в этом году. Я думала, он больше гуманитарий… Не важно. Сейчас я тебе его приведу.

Елизавета сходила куда-то и через пять минут привела в зал взлохмаченного, симпатичного, смущенного мальчика, с немного грустными и одновременно внимательными карими глазами.

— Это — Бубенцов? — крайне удивилась Эля. — Ты — Бубенцов?

— Ну да. А что?

— Я тебя не так себе представляла… Нам столько про тебя Наталья Петровна рассказывала…

— Так, Теплакова, вот тебе партнер, и чтобы дуэт был. Не будет она петь! Да мы весь сценарий концерта на твоей песне завязали. Слова там у тебя такие… «Пойдем в переулках весны…» Чудо! Мы же уже переулки нарисовали даже! Виртуальные! По ним и остальные бегать будут! И матросы у нас есть, танец такой, и посвящение любимому учителю — тоже в переулочке выходит ансамбль, а навстречу — любимая классная… Такое оформление придумали… Закачаешься! Давай, учи. Вот тебе Бубенцов, отпрошен с двух уроков. Он весь твой. — Елизавета подмигнула Эле. — Тебя тоже сейчас отпрошу. А ты, орел, старайся, ясно? А то двойку по английскому поставлю. Чтобы песню мне к завтрашнему дню знал. О’кей?

— О’кей, — растерянно кивнул мальчик.

Елизавета ушла, они с Бубенцовым остались одни в большом актовом зале. Эля с большим сомнением напела песню.

— Попробуешь? — спросила она Бубенцова.

— Давай, попробую, — улыбнулся он.

Так искренне, так светло улыбнулся, Эля внимательнее посмотрела на него.

— Ну, давай, подпевай.

Мальчик пел хорошо, немного неуверенно, но легко подстраивался к Эле.

— Слух у тебя отличный, — похвалила она его. — И тембр красивый.

— У тебя тоже.

— Да у меня — понятно! — засмеялась Эля.

— Певицей хочешь быть?

— Нет, конечно. А ты — кем?

— Я… — Митя замялся.

Рассказать ей? Или не надо… С чего бы ему с ходу откровенничать с этой красивой девочкой, которая поет на всех концертах, отлично учится, всегда выступает в школе, в музыкалке, ее песни крутят на огромном школьном экране на первом этаже, он ее не раз видел на окружных концертах. Префект ее обнимал, представлял, как надежду округа, что она прославит когда-нибудь эти места… Но главное — она такая красивая, что даже не хочется ни о чем больше думать. Язык сам что-то произносит, может быть, то, что говорить не нужно… Митя толком не понимал, что говорит. Она слушает внимательно, так смотрит, как будто залезает ему в душу, и ему никак не закрыться, а закрыться — нужно… Батя ведь предупреждал его о женщинах… Закрутят — сам не заметит. Очнется — будет поздно. Вот и сейчас он, кажется, потерялся в ее светящихся глазах, забыл, о чем начал говорить…

— Мить, Мить… — с мягким смехом прервала его Эля. — Не успеем ничего. О профессиях потом поговорим. Нам нужно понять, споем ли мы дуэтом. Еще раз пробуем.

Вот, значит, ей вовсе не интересно. А для него это самое главное. Он хочет быть скульптором. Но он не должен быть скульптором, потому что он бездарен. И потому что искусство умерло. Никому скульпторы не нужны. Поэтому он будет великим виолончелистом, таким же великим, как Мстислав Ростропович или, на худой конец, Пабло Казальс.

Через час репетиции Митя уже отлично пел свою партию, почти не ошибаясь и тут же поправляясь, слушая все замечания Эли.

— Трудно поверить, что ты никогда не занимался пением.

— Не занимался.

— А на хор в музыкальной школе ты ходил?

— Прогуливал… — признался Митя. — Убегал, играл в футбол за музыкальной школой.

— О! Мой папа тоже прогуливал хор, когда его отдали в музыкальную школу. А потом окончил консерваторию и стал певцом.

— Твой папа — певец? Где он поет?

— Теперь только дома и для друзей. Он же больше не работает в театре.

— А кто он?

Эля внимательно посмотрела на Митю. Вот интересно. Она думала, что вся школа знает, кто ее отец. Все магазины в округе продают их хлеб. У них столько булочек, рогаликов, бубликов, сушек, печенья, всяческой кондитерской продукции, ну и, главное, их последняя фишка — старорусский хлеб, который столько рекламировали по телевизору, и ведь кто именно его ел, сидя на резной лавке в сказочно красивых палатах! Один из самых известных и скандальных политиков России. Ел, причмокивал, всем советовал есть, рекомендовал покупать и любить все только русское, самое русское, самое-самое русское! Никогда бы родители не оплатили такую рекламу — тридцать восемь секунд эфирного времени на центральных каналах, — политик платил за нее сам. Уж больно красивая, выразительная получилась реклама — и самому политику, и модной национальной идее, и их хлебу. Федор очень сомневался: «Убого — рекламировать то, что заложено в самой сути человека! Ну что такое — модно быть русским и любить все русское!» Но Лариса уговорила его, и вышло забавно, привлекательно и вовсе не стыдно.

Так что вся школа знала, что у Теплаковых — знаменитая, процветающая хлебная мануфактура, находящаяся к тому же в их собственном районе, в десяти минутах езды на городском транспорте от их школы. Сколько туда детей возили, сколько отец устраивал бесплатных дегустаций… Как можно об этом не знать, учась в их школе?

— А кто твой отец? — повторил Митя. — Если не певец, то кто? Режиссер?

— Папа? Да нет… Он… — Эля улыбнулась. — Он капиталист.

— А… — немного растерялся Митя. — В смысле — капиталист?

— В смысле — «заводы, дома и пароходы»! — засмеялась Эля.

— Вы — богатые?

— Ну да.

— Очень богатые?

— Очень! — опять засмеялась Эля.

— А почему ты в нашей школе учишься?

— А где мне учиться?

— Ну, я не знаю. В частной закрытой школе какой-нибудь. Или за границей.

— Я в этой школе с первого класса учусь.

— А ты без охраны ходишь?

— Пока — да.

— А у вас есть свой самолет?

— Самолет? Нет.

— А яхта?

— Яхта — есть. Вернее, катер. А что?

— Нет, ничего. — Митя вздохнул. — Ладно. Странно. Я не думал, что у нас в школе дети капиталистов учатся.

— Митя, прекрати! Я ведь пошутила! У меня хорошая обычная семья. Мама была учительницей когда-то…

— А сейчас она — кто? Жена олигарха?

— Мы не олигархи, Митя.

— Так что делает твой отец?

— Мой отец? Печет хлеб.

— В смысле?

— В смысле — печет хлеб. Что тут непонятного? — пожала плечами Эля. — У нас хлебная мануфактура. А мама — ее директор.

— Ничего себе…

— А твой отец?

— Мой? — Митя гордо улыбнулся. — Мой батя — очень талантливый скульптор.

— Да? — теперь уже удивилась Эля. — Здорово… А… где можно посмотреть его работы? У него бывают выставки?

— Я… я тебе потом расскажу. Давай петь, хорошо?

— Хорошо.

Эля включила музыку, и тут в зал заглянул Дуда. Увидев Элю с Митей вдвоем, он пошерудил пальцами губы, издав смешной звук. Ему показалось это недостаточным, он забежал в зал, пронесся мимо Мити, толкнул его, проскакал по стульям, стоящим рядами, и крикнул Эле:

— Я тебе напишу!

— Буду ждать, Дуда! — иронически ответила Эля.

— Ты с ним переписываешься? — спросил Митя.

— Не больше, чем со всеми остальными, — пожала плечами Эля. — С ним не о чем говорить. Просто он… Очень любвеобильный мальчик. И привык, что все по первому зову с ним бегут. А я не побежала. Вот он сам кругами около меня и бегает теперь. Все сужая и сужая круги… При этом у него вроде как есть другая девушка, но это ему не мешает.

— Ты красиво говоришь… Читаешь книги?

— Читаю. А ты?

— Я — тоже.

— Это редкость. У нас в классе человека четыре читают, не больше. Остальные только краткое содержание смотрят и скачивают сочинения.

— Да, у нас тоже. Мы только что пробный допуск по литературе писали, так десять человек вообще пустые листы сдали, не знали, что писать, ни одного слова не написали.

— Смешно…

— И грустно, — кивнул Митя.

Удивительный мальчик — подумала тогда Эля. Не похож ни на кого.