Страсти по Митрофану

Наталия Терентьева (2016)

Обжигающая, чувственная история первой любви, первой страсти, ошибок, кажущихся непоправимыми, острого разочарования, бессмысленного предательства. Детство кончается, когда по-настоящему влюбляешься или когда разувериваешься в своих первых, таких сильных чувствах? Два подростка из одной московской школы и двух совершенно разных миров влюбляются друг в друга. Оба — хорошие, умные, красивые, талантливые. Но есть препятствие, и оно кажется непреодолимым…

Глава 5

— Не понимаю, сына, зачем тебе этот фестиваль. Ничего путного из этого не выйдет.

— Отец… — Марьяна примирительно положила руку на плечо мужа. — Пусть мальчик съездит.

— Нет у нас денег на это!

— Я на Элькин грант еду, батя…

— С чего это? С чего ты на ее грант вдруг едешь? Пусть сама на него едет! А откуда у нее грант?

— Она в прошлом году Гран-при получила на фестивале, и ей дали грант…

— И ты в это веришь? Да врет она все! А с собой что, денег не надо тебе? А на билет? Тоже грант? Билеты, знаешь, сколько туда стоят! Куда ехать-то надо? В Прибалтику, что ли?

— Да, в Юрмалу.

— Да что там делать! Бездари там одни…

— Отец, отец… — Марьяна погладила мужа по большой руке. — Мальчику интересно.

— А ему интересно, откуда отец деньги ему на билет возьмет?

— У меня зарплата через неделю…

— А жить мы на что будем? Сколько билеты стоят? Два месяца потом голодать?

— Элька сказала, у них есть баллы, они много путешеств… — Митя осекся под гневным взглядом отца.

— Кто? Что? Какие баллы? Что ты мелешь? Что такое баллы? Они что, экзамены сдают? Не понимаю! И что ты мне в глаза тычешь — «Элька, Элька…»! Что за собачье имя? Как ее полностью зовут? Да не хочу я знать, как ее зовут, видел я ее в музыкальной школе! Лохмы распустила, задницей вихляет, обтянула — что там обтягивать-то… Элька… Чтобы я больше не слышал этого! Говоришь, как будто о своем лучшем друге…

— Батя… — Митя пытался остановить разошедшегося отца.

Тот в ярости разлил чай по всей клеенке, собирал его машинально рукой, потом бросил в лужицу полотенце. Митя осторожно достал полотенце, встал, отжал его в раковину, с опаской поглядывая на отца. Сейчас лучше делать как можно меньше лишних движений и не говорить лишних слов…

— Отец, да и правда, не заводись, ничего такого нет. Не хочешь, никуда он не поедет, да, Митюша? Сядь, сынок, я все уберу…

— Я — не хочу? Я не хочу, чтобы мой сын ехал в Европу? Да я все для него сделаю, чтобы у него все было! Только надо знать, куда и с кем ехать!

— Ну тут вроде бесплатно он едет, Филиппушка… — улыбнулась Марьяна. — Не каждый день такая удача. Куда мы его летом отправим? А так все-таки мальчик Европу повидает…

— Европу… Да главное, зачем все это? А репетировать когда он будет? Заниматься на виолончели?

— Целое лето еще впереди, батя… — тихо вставил свое слово Митя. — И потом, я же играть буду, все равно это полезно, не свою программу, конечно, но…

— Слышь, Митяй, а не обидно тебе девчонке какой-то подыгрывать?

— Почему подыгрывать, батя? У меня там довольно сложная партия… А во втором номере у меня вообще соло…

— Ну, не знаю… — Филипп откинулся на спинку кухонного диванчика и забросил руки за голову, взъерошив свои длинные седые волосы. — Рано поседеешь… — Он погладил сына по голове, легко дотянувшись до него через стол огромной рукой.

— Филипп… — Марьяна взглянула на мужа и продолжать не стала.

— Поседеешь! — Филипп с любовью смотрел на сына. — Я поседел, и ты поседеешь. Ты весь в меня. Копия. Все, как у меня будет.

— Удачи только, может, чуть больше! — аккуратно вставила свое слово Марьяна.

— Если с бабами не закрутится раньше времени. Я вот в каком возрасте женился, ты помнишь?

— В сорок два, — проговорил Митя, с трудом дожевывая суховатую кашу.

— Вот, значит, и тебе такой срок, не раньше. Ешь-ешь! Вся сила в пшене! — Отец пододвинул к мальчику кастрюлю с кашей. — Клади еще!

— Я — всё, батя.

— Нет, ты еще не наелся, ешь! — Филипп зачерпнул большой половник каши и положил Мите. — Ешь, сказал! Где силы брать мужику, если не в еде?

— Мяса бы купить… — вздохнула жена.

— Вот сейчас заказ получу, все у нас будет… Если опять не подставят, как в прошлом году. Не звонят что-то. Сам не хочу звонить, у меня гордость есть. — Филипп похлопал сына по плечу. — Вот молодец, ешь-ешь! Отец сказал — сын сделал!

— Не могу больше, батя, обратно лезет…

— А ты ее сверху трамбуй, сверху! — засмеялся отец. — Еще бери…

— Филипп, мальчик с таким трудом похудел, может, не надо…

— А с чего он худеть надумал? Чем ему живот мешал? — Филипп потрепал сына по щеке. — Что это за вид? Щеки худые… Сидеть за виолончелью можно и с животом. Живот — это жизнь, ты не знал?

— Знал, батя.

— Вот. Так что я своего живота не стесняюсь, это естественно и хорошо. Вон у меня какой живот! Живот — это что?

— Жизнь, — проговорил Митя с набитым ртом.

— Ешь, осталось еще полтарелки. Пока не съешь, играть не пойдешь. А играть тебе сегодня четыре часа. Вчера играл два. А мы играем по три часа в день. Это покуда учебный год не окончился. Летом по пять будешь играть. Я — сказал.

Митя кивнул.

— Давай, жена, чаю. Убери это! — Филипп легким щелчком вышиб из рук Мити кусочек хлеба, который тот машинально крутил, слепя из мякиша за минуту изящную фигурку. — Что это за урод? — Филипп поднял фигурку, покрутил, прищурясь, бросил на стол и одним движением кулака размял ее в лепешку. — И так будет со всем, что ты слепишь. Не получается у тебя лепить, сынок, понимаешь? Не твое это. Просыпаешься утром — на полочку посмотрел, на уродцев, которых ты налепил в прошлом году, — специально не выбрасываю, чтобы сына мой каждое утро вспоминал: «Я — бездарен!»

Марьяна молча обернулась на мужа, но ничего не сказала.

— Что ты на меня смотришь?! — тем не менее взвился Филипп. — Что? Бездарен он как скульптор… Да и вообще — какой скульптор! Что за слово? С чего это Митрофан наш — и скульптор? Руки у него шаловливые! Бью-бью, никак не отобью!

— А что такого, — Митя понимал, что сейчас совсем не время говорить об этом, но он так давно хотел у отца спросить, — если у меня… просто хобби такое будет… бать, а? Просто хобби…

— Хобби?! — заорал Филипп, и на лбу у него мгновенно вспухли неровные вены.

— Отец, отец… — заторопилась Марьяна. — Успокойся, тебе нельзя так волноваться… Митя, ну зачем ты…

— Хобби он захотел! Слово-то какое нашел! Смотрите-ка на него! Выполз змеёй, гаденыш, придумал! Да сдохло твое искусство! Нет никакого искусства у нас в стране, понимаешь! Никому ничего не нужно! Бабки только нужны! Есть бабло — нет бабла — вот тебе и все искусство. Лепи не лепи! Тем более что у тебя — ни-че-го не получается, ты понял? Ничего! Твое дело — виолончель! Слишком ты поздно это понял, профукал столько лет в музыкальной школе, протрындел, но — мы — наверстаем! Всё, с сегодняшнего дня — по четыре часа! Не дожидаясь лета! А летом — по семь!!!

— Филипп… Батя… — одновременно ахнули жена и сын.

— Я — сказал! Пока — по четыре!!! Потом по семь!!! Буду сидеть рядом с тобой! Моцарта отец привязывал к табуретке! И что из него получилось? А?! Не слышу ответа! — Филипп резко повернул к себе лицо мальчика. — Ответа не слышу!!! Что из него получилось?

— Моцарт получился…

— Во-от!!! Из тебя тоже получится гений! Я все для этого сделаю! Рядом все четыре часа буду сидеть! Не встанешь у меня со стула!

— Хорошо, — проговорил Митя, глотая горький чай. — Мам, а сахар можно?

— Са-ахар? — засмеялся Филипп. — Какой такой сахар? Ты пока не заслужил сахар. Я сказал — оценки когда выставят в году, алгебра, геометрия, физика — пятерки, тогда и будет тебе сахар. Мужику нужны точные науки!

— Зачем только… — тихо проговорила Марьяна.

— Жена! — Филипп с треском хлопнул ее по спине, в крохотной кухне ему дотянуться было нетрудно. — Что нужно мужику — бабе не понять, ясно? Допил, сын? Иди в комнату. Приду тебя пороть.

Митя отставил чашку и попытался встать.

— Ты не допил чай, зло оставил, — усмехнулся Филипп, заглядывая к тому в чашку. — Кому ты зло оставил? Допивай.

Митя допил чай и ткнулся головой в плечо отца.

— Вот так, — удовлетворенно сказал отец.

Когда Митя ушел в свою комнатку, Марьяна быстро сказала:

— Ты уверен с поркой? Может, без меня? Я пойду в магазин скоро…

— А ты из кухни не выходи. — Филипп крепко обнял жену. — Я — уверен во всем. Слушай меня, жена. Ремень мне дай.

Марьяна протянула мужу два ремня, висящих на гвозде рядом с кухонным полотенцем.

— Этот лучше, шире. — Филипп оттянул один ремень рукой. — Тот повесь обратно. Так отхожу сейчас парня — перехочет ехать с этой… Вот увидишь. Забудет все. Запрещать не стану. Сам не захочет.

— Филипп… — Марьяна опустила голову.

— Что? — Филипп резко поднял ее голову обеими руками. — Что?

— Нет, ничего. Не перестарайся, как в прошлый раз.

— Нормально! Отошел же тогда! Мужику полезно! Пусть умеет терпеть боль! А в армию как он пойдет? Пусть терпит! В огне пусть закаляется, спасибо потом мне скажет. Сиди здесь, не выходи. Люблю тебя, такой, как ты, больше нет. — Филипп с силой прижал к себе жену и вышел большими вальяжными шагами из кухни.

— Да, да… — прошептала Марьяна и прикрыла дверь на кухню. Наверно, муж прав. Прав во всем. Он — сильный. Он перенес все свои несчастья, не сломался, не запил вчерную. Другие бы не смогли. А он — смог. И пить бросил совсем…

Она услышала вскрик сына и плотно прикрыла дверь. Пусть бьет. Плохого от этого не будет. По крайней мере, сын научится превозмогать боль, это правда. Ведь жизнь — это боль и лишения. А она ему к окончанию десятого класса скопила немного денег. Даст потихоньку от мужа. Мальчик сможет себе что-нибудь купить, наушники или новые кроссовки, он хотел какие-то кроссовки, которые в темноте светятся, сами едут по тротуару…

Марьяна пустила воду, чтобы не слышать вскрики сына. Еще хуже будет, когда он не сдерживает крик, Филипп расходится и может избить его слишком сильно, так уже не раз бывало. Ведь его цель — не просто выпороть сына, а чтобы тот научился терпеть. И вмешаться нельзя. Однажды Марьяна попробовала войти во время порки, душа не выдержала, но ей досталось не меньше Митрофана, а сына потом пришлось откачивать, осерчал Филипп — не вовремя она под руку полезла, с жалостью своей. Но она твердо верила — муж это делает, потому что знает, что нужно сыну. Она этого понять не может. Она — женщина. Она другая, она слабая. Муж хочет, чтобы сын был сильный, поэтому бьет его. А их сын не очень сильный, таким уж родился. И баловали, наверно, в первые годы, поздний ребенок, первый, единственный, любимый… Вот он и стал расти слабоватым. Вовремя муж за него взялся. Муж — это ее опора. Она с ним все перенесет. Любые лишения, любую бедность. Лишь бы он был с ней. Большой, сильный, красивый, талантливый, уверенный в себе…

— Я тебя бью, потому что люблю, — приговаривал Филипп, отхаживая сына. — Понятно? Не слышу ответа.

— Да, батя, — сквозь стиснутые зубы проговорил Митя, обеими руками держась за стол.

— Счастлив должен быть, что тебя учат жизни. Я все тебе отдаю. Все в тебя вкладываю, что у меня есть. Одну слезу увижу — отделаю до потери сознания! Ну-ка, повернись!

Митя с трудом повернул к отцу голову.

— Нет слез, батя…

— Вот и терпи! — Филипп занес ремень, Митя сжался. — Что ты скукожился? С радостью принимай! Это — любовь! Это — любовь! Любовь!!!

Филипп бил и бил сына, сам уже тяжело дыша. Только когда он увидел, что спина мальчика побагровела, и у того стали подгибаться колени, он нехотя остановился.

— Хватит на сегодня… Иди ко мне… — Он сгреб сына в охапку и прижал к груди. — Я тебя люблю, понял? Больше никто тебя не любит. Еще мать. Но она — женщина. Она не может так любить. Женщины вообще не умеют любить. Только я тебя люблю. Ты — это я, а я — это ты.

— Да… — выдавил из себя Митя, прячась в больших объятиях отца. — Да, батя…

Так больно и так сладко потом, когда отец перестает его бить и обнимает… Стыдно… Хорошо, что никто никогда этого не узнает… И так спокойно… Это правда, никто его не любит, кроме отца.

— Что, поедешь с ней?

— Нет, батя… Нет…

— Никуда ты от меня не уедешь… Не надо тебе это… Будем вместе… Только так всего добиться можно. Я тебе скажу, что делать. Только я. — Филипп оттолкнул от себя сына. — Все, хватит, разнюнился опять. Ну-ка, вставай, не допорол тебя, видно. Это что еще за нюни?

— Нет…

— Что — «нет»? Я вижу — не хватило тебе сегодня… — Филипп замахнулся и стал снова бить сына, попадая по плечам, по груди, по побуревшей спине. Тот пытался закрываться, уворачиваться, но Филипп заорал: — Стой ровно! И принимай все с благодарностью! Ни у кого такого нет! Никто такой школы… не проходит… плечо уже у меня устало… болит… но я тебя сегодня до нужной кондиции… доведу… забудешь у меня… как нюниться… И состриги… уже лохмы… свои, а то… как… девчонка совсем! Стой… терпи… принимай с благодарностью… любишь… меня? Не слышу…

— Люблю, батя…

— Вот, это… и есть… любовь… А не то, что ты думаешь… Когда больно… и хорошо… Стой ровно! Ты только мой и больше ничей, понятно? Как скажу, так и будет… так и будет… так и будет…