Страсти по Митрофану

Наталия Терентьева, 2016

Обжигающая, чувственная история первой любви, первой страсти, ошибок, кажущихся непоправимыми, острого разочарования, бессмысленного предательства. Детство кончается, когда по-настоящему влюбляешься или когда разувериваешься в своих первых, таких сильных чувствах? Два подростка из одной московской школы и двух совершенно разных миров влюбляются друг в друга. Оба – хорошие, умные, красивые, талантливые. Но есть препятствие, и оно кажется непреодолимым…

Глава 7

— Ну, что, балбес, сидишь, ковыряешься опять в мусоре этом? — незаметно подошедший сзади Филипп взял большой рукой Митю за затылок и несколько раз пихнул его голову, так, что мальчик стукнулся носом об стол. — Что там пишут? Прочитай бате.

— Батя… Ну, мне нужно тут…

Как такой крупный, полный человек умеет тихо открывать дверь и мягкими шагами подходить к Мите? Или просто виртуальный мир так затягивает, что перестаешь слышать звуки реального мира?

— Ну-ка, ну-ка, не закрывай, мне интересно… «Чтобы быть добрым к людям, надо быть всегда искренним и открытым…» — Филипп резко повернул к себе крутящийся стульчик, на котором сидел Митя, и сильно сжал мясистыми коленями ноги сына. — Ты что, со мной об этом не можешь поговорить? Считаешь, что они там… — он ткнул пальцем в экран компьютера, — умнее, чем я?

— Нет, батя… но… — Митя попытался высвободиться, но отец еще сильнее сжал его ноги.

— Ты сколько сегодня занимался?

— Два часа сорок минут.

— Врешь… Я засек — и двух часов еще не играл. Что б ты делал без меня! Пропал бы в этом дерьме! А я тебе дорогу показываю! — Филипп взял сына за волосы. — Я же сказал — постричься. Что за лохмы?

— Батя…

Говорить или не говорить отцу, что Эля просила его не стричься… Ей вообще так больше нравится, и для фестиваля нужно, для образа романтичного музыканта, у них такая пьеса… Девушка поет о своем пропавшем в море суженом, о том, как она садится в лодку и плывет в открытый океан его искать, а Митя играет на виолончели тему — как будто плачет душа погибшего моряка… Как тут коротко подстричься, под солдатика, как любит отец. Всегда и во всем хочет, чтобы Митя был на него похож, а вот волосы почему-то отпускать не разрешает, хотя у самого всегда волосы чуть не до плеч.

Мите казалось, что он все же поедет на фестиваль, и будет играть эту пьесу, он знал, что ехать не надо, отец прав, а просто видел, как они садятся в поезд — вот Эля сидит напротив него в купе, смотрит на него сияющими глазами, он рассказывает ей что-то потрясающее, такое, что никто и никогда ей еще не рассказывал, и у нее такая светлая кожа, такие нежные руки, она ими поправляет растрепанные Митины волосы…

— Ну все, ты меня достал сегодня. Да ты меня не слушаешь! В прострации сидишь, мечтаешь! Что я сейчас сказал?

— Что… сказал, что…

— Все, иду за ремнем.

— Нет, батя, нет! Я сейчас буду играть! Все, я выключил компьютер. Вот, выключил, смотри!

— Мне кажется, ты перевозбужден! — Филипп ухмыльнулся. — Просто очень сильно перевозбужден. Я знаю, что ты должен сделать.

— Нет, пожалуйста, нет!

— Да, иначе никак. Сына, мы же с тобой психи, ты знаешь, что нам помогает лучше всего.

— Да, батя… — Митя прижался головой к мощному бедру Филиппа.

Отец лучше знает, что ему нужно.

— Ты — еще ребенок. Ты сам не понимаешь, что тебе делать. Только я знаю, что для тебя лучше.

— Да, батя, да.

Филипп вышел неспешными шагами и скоро вернулся с огромной чашкой черной, сильно пахнущей жидкости.

— Пей, сына, пей.

— Половину? — с надеждой спросил Митя.

— Все пей, сына. Валерьянки много не бывает.

— Меня в тот раз тошнило, батя. И так все было потом… вообще тошно.

— Это с непривычки. Я же тебе в два раза крепче стал заваривать. Все, ты теперь мужик, шестнадцать исполнилось, и дозу надо увеличивать. В валерьянке — вся наша сила! Как иначе себя в чувство привести? Никак. Не водкой же заливаться? Я уже залил свое, а ты и не будешь никогда. Я тебя научу жизни. Все брошу, а тебя жизни научу. Мужика из тебя сделаю. Пей, пей, я постою, подожду.

— Можно, я сразу не буду выпивать?

— Нельзя. Пей все сразу.

— Не смогу. — Митя с ужасом смотрел на огромную эмалированную чашку.

Два веселых медвежонка на ней танцевали с какими-то цветочками в лапах. Полустертые медвежата… И огромные цветики-семицветики в лапах… Надо оторвать лепесток и загадать желание. Он помнит их с детства. В этой кружке всегда что-то заваривали. Слабительное, успокоительное, снотворное… И он с детства боялся этих медвежат, ему казалось, что они знают, как ему плохо, как не хочется пить горький, отвратительный отвар… Знают и смеются, танцуют… У них — волшебные цветики, они могут загадать желание, а он — нет.

— Эх, сына… — Филипп одной рукой крепко обнял сына, другой поднес ему чашку ко рту. — Рот открывай и пей! Глаза закрой и пей до дна! Вот когда мне творить что-то, если я сына ращу! Меня спрашивают — что вы слепили, что сваяли? Сына я слепил, из мрамора отваял, вон какой сынище у меня! Мое произведение! Пей, пей, попробуй только подавиться! Или, может, хочешь, чтобы я тебе опять клизму сделал? «Пять трав»? Волшебная тибетская клизма, а, как? Так пронесет, забудешь, как звали! — Филипп захохотал. — Весь психоз как рукой снимет!

— Нет, батя, пожалуйста! У меня нет психоза…

— Как это нет психоза?! У нас это семейное! Не хочешь клизму — тогда пей! И благодари судьбу, что у тебя такой отец! Все бросил ради тебя! Вот мастерскую мне дадут, уйду от тебя! Один останешься, с матерью! Будете вдвоем ковыряться, вспоминать, как хорошо было с отцом, какие вы были неблагодарные…

— Нет, батя…

Почему, когда отец рядом, все кажется по-другому? Все становится неважным — и Эля, и школьные проблемы, и страх перед будущим, и все желания, которые мучают и тревожат? С отцом рядом Митя как будто растворяется, теряет четкие очертания самого себя. Вот он был — а вот его и нет. Есть большой, безграничный отец, занимающий весь мир. И в этом мире есть маленький Митя, которому там так хорошо, в мире отца, хорошо, спокойно, надежно, не надо ничего решать, не надо ничего бояться, ничего не хочется, не страшно. Даже если отец ругается, даже если бьет. Ведь он любит, любит больше жизни Митю. Подзатыльники дает, от которых потом голова гудит весь день, порет так, что майку не снять на физкультуре — вся спина исполосована, голодом держит, высмеивает, но это все от любви. Он сам всегда так говорит… А отец его врать не может. Потому что отец — это весь мир. И в этом мире жить больно, но иначе и не может быть. Отец страдал всю жизнь, и теперь страдать ему. Но рядом с отцом он все выдержит. И не почувствует боли.

— Вот и молодец! — Филипп забрал из рук сына чашку. — Сам выпил. А то что же это такое — отец заставляет! Отец ничему тебя не заставляет, правда, сына? У нас полная демократия. Захотел успокоиться, выпил валерьянки. Хорошо чувствуешь теперь себя, правда?

— Да…

Как-то все теряет цвет и краски, если выпить так много черной, густой валерьянки. Сердце сначала стучит медленнее, как будто хочет остановиться, а потом начинает биться, как маленький растерянный зверек — то быстрее, торопливо и неровно, то с перебоями, и Митя совсем его не слышит, и трудно дышать, и так липко внутри, и взмокает спина, лоб… Руки становятся ватными, тяжелыми, непослушными, и совсем не хочется разговаривать, даже читать ничего в сети не хочется… Только спать… Но не спится… Это не сон, это тяжелое забытье… С вязкими, мутными кошмарами… Худая бесплотная Эля… Она течет, переливается, становится то холодным ручейком, прозрачным, как стеклышко, острое, опасное, с рваными обломанными краями — тронь и брызнет кровь, вся вытечет, его, Митина кровь, до капли… то — змеей, холодной, блестящей, серо-зеленой, залезающей ему за шиворот, струящейся по ногам, так неприятно, так стыдно, так раздражающе… Нет, это не змея, это валерьянка, почему она течет по всему телу, почему так ужасно пахнет, этот запах не выветривается очень долго, муторный, навязчивый, он придавливает к земле, к вытертому коврику, на котором когда-то, много лет назад можно было разглядеть крокодила из мультфильма, у этого крокодила глаза, как у Эли — огромные, бездонные, ужасные, в них можно утонуть… У Эли — крокодиловые глаза… Нет, это крокодиловые слезы, которые она льет о нем, о Мите… Так сказал самый лучший в мире человек… самый лучший в мире отец… он такой добрый… он все бросил ради него, Мити… он жизнь свою закопал ради него… но Митя ему поможет… он отца не бросит… не променяет на баб… Эля — баба… просто баба… таких баб будет много… так сказал отец… ох, как же тошно, как тяжело, как плохо… как жжет все внутри… пищевод, как будто туда натолкали мелких раскаленных гвоздей… разрывает… разрывает изнутри… плохо… невыносимо плохо…

— Филипп… — Марьяна умоляюще посмотрела на мужа, который прикрыл дверь в ванную, доведя туда бледного шатающегося Митю. — Может, не надо так много ему валерьянки?

— Надо! Слушай меня, жена! Я знаю, что ему надо! Просто он отвык, я же неделю не заваривал, занят был, все ждал звонка, позвонят эти сволочи или не позвонят! А ведь по фэн-шую каждый день нужно пить по две чашки, и заваривать по-другому, с ночи настаивать. И добавлять еще кое-что, у меня записано, я знаю, там секрет один есть! Сделаю сегодня, покажу тебе, как надо, сама будешь заваривать, если сможешь, конечно, там точно надо все соблюдать, ошибешься, переваришь или не доваришь — все насмарку.

— Хорошо… Если по фэн-шую… Это китайцы так говорят, да?

Филипп подошел к жене.

— Китайцы… Они знают, как жить… Тремя рисинками питаются, скоро весь мир завоюют… А я тебя китайцам не отдам… Какая ты у меня… — Он одной рукой сгреб ее лицо, другой смял грудь. — Единственная…

— Филиппушка…

Марьяна прислонилась к мужу. Вот оно, ее счастье. Ее половина, ее судьба. Ни у кого такого нет. А у нее — есть. Так поздно она его встретила, так долго ждала. И ничего ей не надо, ни богатства, ничего. Кто не был на ее месте, тот не понимает, какое это счастье — быть женой такого человека. Такого мужчины, невероятного, сильного, неординарного… Близость с ним — это каждый раз как рождение заново. И говорит как… Можно только его слушать, никого больше — он знает вообще все. Никто даже близко не приближается к ее Филиппу, ни у кого нет такого безграничного интеллекта. Служить ему — радость. Жить с ним — бесконечное счастье. У гениев простых характеров не бывает. Быть женой гения — это тяжелый крест, усыпанный алмазами. И пусть никто этого не понимает. Как они могут понять? Филипп же — ее, ничей больше. Кругом столько одиноких женщин, которым надо беспокоиться о себе, все самим решать. Сотни тысяч одиноких… А она — с Филиппом, мощным, красивым до слез, ненасытным, молодым.

— Батя… — полуживой Митя выбрался из ванной и еле дошел до дивана. — Мне плохо…

— Это что еще за штуки? Поганец какой! — Филипп неторопливо подошел к сыну и одним рывком сдернул его с дивана, на секунду приподняв над полом. — Ты что устраиваешь?

— Мне как-то… плохо…

— А мне — хорошо? Мне — хорошо?! — Филипп заорал так, что сверху постучала по батарее соседка и в ответ прокричала:

— Тебе — сдохнуть пора, так ты меня достал! Участкового сейчас на тебя вызову, урод! Орать по ночам!

Филипп взглянул на часы.

— Так, без двадцати одиннадцать. Иди играй. Еще двадцать минут имеешь право. А как ты думал? Через тернии к звездам, сына.

— Я… не могу… батя… меня тошнит…

— А меня, знаешь, как тошнит от тебя, ошметок ты загаженный!

Марьяна проговорила:

— Мальчики, вы не ссорьтесь, пожалуйста. Я вас люблю. Тебе получше, сынок? Я чайку тебе сделаю…

И ушла на кухню, плотно прикрыв за собой дверь.

— Давай, давай! — крикнул Филипп, надуваясь и багровея. — Давай! Прячься! Кастрюльками греми там! Всё на меня бросай! Говняшку эту я сам, я один должен воспитывать! Всё — я! — Он изо всех сил стукнул кухонную дверь ногой, так, что задрожало стекло в двери. — Вставай! — Он рванул Митю за рубашку. — До инфаркта хочешь меня довести? Вставай, иди играй! Куча дерьма, ты — просто куча дерьма! Ты понимаешь, кто — ты? Сухая говняшка ты, вот ты кто! Я тебе варил настойку, цедил, студил, а ты — что? Все обратно сдал? Сам будешь сейчас варить и снова пить, пока все не выпьешь! Что ты молчишь? Что ты на меня смотришь?

Митя опустил голову. Сейчас надо, главное, переждать. Отец быстро успокоится, как обычно. Он добрый, и отходчивый, и очень ранимый человек. Он — старался. А Митя его подвел. Он не хотел подвести, но подвел. И правда, слова не сдержал, не играл, сколько нужно. А если мало играть, то ничего не получится. И так он слишком поздно понял, что его ждет карьера великого виолончелиста. Пока отец ему не сказал, он не понимал, чего ему искать в жизни. Шесть лет еле-еле в музыкальной школе учился. Только в последний, выпускной год взялся за ум. А как тут наверстаешь? Ровесники уже играют концерты, а он еле-еле на экзамене сонатину до конца доиграл, четверку ему натянули, не заканчивать же с тройкой по специальности! И когда он пришел на следующий год, осенью проситься в восьмой класс, завуч руками развела:

— Ну вот! Бесплатно учиться не хотел, теперь платно будем тебя учить?

— Нет, нам платить нечем, — твердо сказал тогда отец. Он умеет настаивать на своем и ставить на место людей. — Мы не воруем. У нас денег лишних нет. Мать одна работает. Так что пишите нам разрешение на бесплатное обучение в восьмом классе.

— Я посоветуюсь с директором, — заколебалась завуч.

— А пойдемте вместе, прямо сейчас! — легко улыбнулся отец. — Мне — разрешат. Я скажу, кто я и почему мы имеем право на бесплатное обучение!

И им разрешили, поняли, кто его отец… И что же, Митя теперь подведет отца? Нет, нет, конечно. Он вообще может никогда не включать компьютер. И выключить телефон. И не отвечать Эле, которая еще час назад что-то ему написала, он видел значок ее сообщения Вконтакте, и не открывал, хотел немного подождать, чтобы она не думала, что он ждет не дождется ее сообщений…

Митя сел, прислонил к себе виолончель, начал играть.

— Это лучше любой бабы, поверь мне, сына…

Филипп сел напротив сына.

— Руку вот так держи, не сгибай в запястье, вот, молодец… Знаю, знаю, как надо, чувствую! Талантливый человек во всем талантлив! Вот не играл никогда, и слуха у меня особого нет, а как играть — знаю. Интуитивное знание, как у древних. Они же ни логарифмов, ни таблицы умножения не знали, а про мир знали всё. Вот и я так. И запомни, сына, никакая баба не даст столько удовольствия, сколько дает музыка. Там ты властен над одной только женщиной, а здесь — надо всем миром. Сидят в зале триста человек — и они в твоей власти, а еще триста миллионов слушают тебя по радио, слушают твои диски, или как там ты в Интернете слушаешь, в ютубе своем… Ты их всех заставляешь себя слушать… Они все — твои рабы, понимаешь?

— Да, батя…

— Все, что сегодня не доиграл, доиграешь завтра. Можешь в школу утром не ходить, я разрешаю. Что у тебя первым уроком?

— Физика.

— Нет, на физику надо идти. Мужику нужна физика. Иди. Придется вставать. Меня не буди. Мне надо выспаться. Мне завтра могут звонить насчет заказа. Я должен нормально выглядеть. А то посмотрю с утра на себя в зеркало, там такая рожа заспанная, помятая, и разговаривать буду неуверенно, и опять не договорюсь. Поймут, что слабину дал. А так я им условия поставлю — и никуда не денутся, как миленькие согласятся! Скажу — половину вперед. И прибегут, принесут на блюдечке. И все у нас будет. И деньги на отпуск, и машинку стиральную купим, и что ты там хотел, новый планшет… Все купим. Одежду тебе… Поэтому надо нормально с ними разговаривать, чтобы хвосты поджали! Они же знают, с кем имеют дело! Это не какой-то им там неизвестный молодой сосунок, который вчера институт кое-как окончил. Мастеру заказ делают! И я марку должен держать… Это целая наука, сына! Кто тебя еще научит таким тонкостям, если не батя! Физику сделал?

— Да.

— А если не врать бате?

— Ну… не до конца.

— Ах ты, ошметок… — Филипп шутливо ударил Митю по затылку, да не рассчитал, у того аж клацнули зубы. — Ну-ка, давай садись, делай, а я рядом посижу. Сына мой… Дитё ты еще неразумное… А это что? — Филипп увидел, как Митя задвигает телефон под тетрадку. — Ну-ка, ну-ка, это что там за сообщение… Как открыть? Контакт этот ваш… Вот хрень какую придумали, а… — Он увидел первые слова. — «Ку-ку…» Это что за ку-ку? Кто может позволить мужику такие слова писать? На хрен пошли ее, я ведь знаю, что это баба какая-то… Открывай, я жду.

— Батя, там ничего нет, кроме ку-ку. Она всегда так пишет…

— Всегда? Моему сыну кто-то всегда пишет «ку-ку»? Что за бред? Что за унизилово? Ты что, сына, охренел? Как ты позволяешь этим… — Филипп набрал побольше воздуха и проорал матерное слово, — с собой так обращаться?! Ну-ка, я сейчас ей отвечу. Это же она, да? Я тебя от нее еще не отвадил? Давай, давай, пиши: «Пошла на хрен!» Так и напиши. Можешь еще прибавить матом. Или нет, матом не надо. Напиши просто «коза». Это лучше будет. Чтобы знала свое место. Матом — много чести. Эмоций слишком много. Так кто это? Она?

Митя сжался в комок. Если написать Эле то, что требует отец, она вряд ли будет еще когда-то с ним разговаривать, тем более не сядет в одно купе и не поедет на фестиваль, туда, где отец будет далеко, а она — близко… А если не написать, отец разойдется так к ночи… Его иногда разбирает, он не может себя остановить… Никто его не остановит, ни мать, ни соседка, которая то и дело вызывает полицию… Они уже и не ездят, смеются только… Кто же его остановит! Батя — творческий человек, понятно, такие бури внутри бушуют… Вся их пятиэтажка дрожит, когда батя разойдется… Никто не спит, с первого по пятый…

— Мальчики, у вас все хорошо? — В дверь Митиной комнаты заглянула Марьяна.

— Хреново у нас все, мать. Ремень неси, широкий. Митька что-то перестал понимать человеческие слова. Не хочет отца слушать. Неси-неси, не робей. А то и тебе попадет. — Филипп подмигнул Марьяне. Она знает, что он имеет в виду… Ушла сразу! Не перечила. Его жена не перечит ему. Если даже весь мир перевернется, и все жены будут перечить мужьям, его жена будет ему служить, как служит уже семнадцать лет. Поэтому он и женился на ней. Поэтому и живет с ней, терпит ее, не такая уж она и красавица. Но зато умница какая… Все понимает с полуслова. И служит ему, служит, и верит в него, боготворит. А так и должно быть! Никак иначе! До сорока лет такую женщину не мог найти, и все же — нашел!

— Вот… — Марьяна, не заходя в комнату, просунула ему ремень. — Ты этот просил?

— Этот… Дверь закрой. Ну что, Митяй, доигрался! Вставай к столу. Снимай… это все… — Филипп сам задрал Мите старенькую тельняшку, в которой тот любил ходить дома. — Это что же, и места нет, где тебя пороть? Синяки одни. Я же не зверь, по синякам парня пороть… А по заднице нельзя… Играть не сможешь на виолончели. По ногам разве что…

— Батя… — Митя умоляюще смотрел на отца. Как страшно, когда он так спокойно рассуждает… Лучше, когда кричит…

— Ну-ка… — Филипп резко развернул сына спиной к себе и стал хлестать его, куда попало. — Терпи, ты и так сегодня два раза уже провинился. Пикнешь — запорю до крови. Ну-ка… — Филипп на секунду остановился, — пиши ей, что я сказал. Пиши!!!

Митя молчал, наклонив голову. Филипп поднял его голову и притянул близко к своему лицу:

— Тебе кто важнее — она или я?

— Ты, батя.

— Вот и пиши: «Пошла на хрен от меня».

— Я… я не могу.

— Хорошо… — Филипп неожиданно отпустил сына, медленно свернул ремень и открыл дверь. — Хорошо…

— Батя?.. — Митя со страхом ждал, что сейчас будет.

— Ничего, сына, ничего. Батя твой и такое переживет. Я же тебя люблю. Я же все про тебя понимаю. Прищемила тебя шмара какая-то, ну, значит, прищемила. Значит, не мужик ты еще. Мужика — не прищемишь. Мужик — пнет ногой и дальше пойдет по жизни. Один — понятно? Один! А иначе — он не мужик. Побежит за тобой — значит, твоя. Не побежит — и хрен с ней. Ясно?

— Ясно, батя… Но…

— Никаких «но», сына! Ты меня слушай! Я знаю, что говорю. Ты книжки читай, а слушай — меня. В книжках — выдумка, ложь, так, как в жизни должно быть, но никогда не бывает, понимаешь? Не понимаешь… Сейчас объясню. Садись, поговорим.

Филипп прошел в гостиную, сел на диван, поправил старенькое покрывало, сбившееся и открывшее ободранные подлокотники, откинул руки за спину.

— Что ты там стоишь, как неродной? Иди, садись поближе к бате. Эх, вот что бы ты делал без меня… Сердце слабое у меня, а ты меня так мучаешь, заставляешь нервничать… Вот так сидели наши великие русские писатели в теплых креслах, чай попивали со сладкими настойками и пирогами с перепелками и фантазировали. А я тебе скажу, как на самом деле бывает. Как бывает в этой поганой, поганой, несправедливой жизни. И ты будешь ко всему готов. К жизни готов. Мал ты у меня еще, мальчонка совсем… Ну, иди ко мне.

Филипп подождал, пока Митя осторожно подойдет к нему, обнял мальчика, усадил рядом с собой и крепко расцеловал.

— Вот ты какой у меня, своенравный, как батя… «Но» он мне говорит… Ишь, какой смелый… — Он потрепал сына по щекам. — Щеки-то ввалились, каши мало ешь. На ночь иди поешь да и спать ложись! Давай-давай, а мне еще с матерью твоей надо поговорить по душам, а то что-то вид у нее бледный, заработалась наша мать. Надо бы ей отгулы взять, да всей семьей нам на шашлыки мотануть куда-нибудь в Подмосковье.

— Тетя вроде звала к себе… — робко вставил Митя.

— К тетке твоей, торгашке, я не поеду! Фамилию нашу позорит! Я ей написал письмо, чтобы она фамилию поменяла, раз торговлей занялась. Отнесешь на почту… Бубенцовы еще никогда на рынке не торговали!

— Так она вроде не на рынке, батя… У нее магазин теперь… Она мне телефон обещала новый купить…

— Ах, телефон новый! А батя, значит, тебе телефон купить не может? Да? То есть вот как ты за моей спиной! Ты когда с ней разговаривал, сучонок? А ты видел, какой у меня телефон? — Филипп громко захохотал. — У меня вообще есть мобильный? Я по городскому со всеми общаюсь и — ничего! Телефон ему тетя пообещала! Вот твари какие, сговорились, а… А я-то наивный, доверчивый человек, всем верю, всех прощаю…

— Батя, можно, я спать пойду? Мне не нужен новый телефон. Правда.

— Вот. Позвони и откажись. Мы у этой торгашки ничего брать не будем… Иди, иди, умой лицо, а то что-то бледный ты какой-то… Что ты, что мать твоя… Жизни нет в лице… Все вам отдаю, кровь свою отливаю — а вы бледные. Есть нужно больше, не истощать себя диетами. Иди вон кашу доешь, и спать.

— Хорошо, — вздохнул Митя. — Как скажешь, батя.

— Да нет, сына! Я же не заставляю! Ты же сам знаешь, как надо, правда?

— Правда.

— И вздыхать тут нечего. НЕЧЕГО!!! — неожиданно заорал Филипп.

— Да чтоб ты сдох!!! — ответила ему соседка сверху. — Я только что уснула… Вот сволочь какая, а!

— Видишь, сына, какие люди есть несдержанные. Не по фэн-шую живут. Не в ту сторону спит, наверно, ногами. Надо завтра к ней подняться, посмотреть, в какую сторону у нее кровать стоит. Высплюсь как следует да и поднимусь к ней, помочь надо человеку. А то нервы — ни к черту. Научу траву заваривать, спать будет, как убитая. Иди, сына, ложись. Спать-то тебе осталось… Всего ничего. На пять тебе будильник ставлю. И побегать во дворе успеешь, босым бегай — я тебе фото показывал человека, который босым бегал, и всё к нему в жизни пришло, и слава, и деньги, — и зарядку потом успеешь сделать, и мантры прочтешь, я там тебе оставил бумажку, списал сегодня в газете, — это молитвы такие… китайские… Еще рубашку себе погладишь. В восемь мать разбудишь, а то она сегодня опоздала на работу. И потише топай, а то я, если проснусь, потом плохо сплю, не высыпаюсь. Иди, поцелую на ночь.

Филипп поцеловал сына в висок, в голову.

— Голова у тебя, сына, что-то горячая. Постричься надо. Кровь слишком приливает к голове, волос много. От волос кровообращение нарушается. Когда седые волосы — то еще ничего, а когда темные, как у тебя… Кровотечение даже может быть из ушей, когда волос так много… И в кого ты такой цыганенок? Я на француза похож, мать наша — просто королева… степная… а ты — как цыганенок, но красивый, сволочонок… На меня в юности похож, только силы нет никакой пока… Я-то какой был конь, а ты вон у меня… нюня-разнюня… Ох, иди. А то разговоримся, до утра опять проговорим, в школе носом клевать будешь. Иди. Постой! Ты — шикарный, породистый самец, моя порода! Ты — гениальный виолончелист, перед тобой весь мир открыт, тебя ждет мировая сцена. Бабы тебе должны ноги мыть и воду с них пить, а не «ку-ку» писать, ясно? И ползти за тобой, в грязи, в лужах, ползти на брюхе, ты их ногами в лицо, а они — за тобой, куда угодно, лишь бы рядом. Морда вся в соплях, а она ползет за тобой, ползет… Ты меня понял?

— Понял, батя, — кивнул Митя и побыстрее проскользнул в свою комнату.

Странно, он ничего этого не ощущает. Ни красоты своей, ни гениальности… Конечно, он нравится девочкам и даже женщинам. Ведь не просто так Марина то и дело норовит прислониться к нему своей огромной, теплой грудью, подкармливает его французским шоколадом, еще пару учительниц весь этот год ему подмигивают, явно оценки завышают, любят поправить на нем пиджак, застегнуть пуговичку на рубашке или, наоборот, расстегнуть, посмеиваясь, ненароком погладить по выпуклой груди, взъерошить волосы… И девочки… Вон Тося как бегает, может быть, конечно, ей интересно, как он рассказывает про литературу и классическую музыку, ведь он очень хорошо умеет говорить, но она тоже любит взять его за руку, горячей потной ладошкой сжать ему пальцы, по ноге провести пальчиком, по шее… Не просто же это так! Он не дурачок, он книги читал, где подробно все описано — не по физиологии, этого хватает в учебниках биологии и в Интернете, а по психологии, это гораздо сложнее. Он и Куприна читал, и Мопассана, и, само собой, Набокова…

А с физиологией все и так понятно — два-три раза посмотришь видеозаписи чужого секса или японские порномультики, и как-то все становится неинтересно. Неужели вот так и у него будет? Так тупо, грязно, убого… Нет, у него все будет по-другому. Он пока не знает с кем. Иногда носятся картинки в голове, но он тут же их прогоняет. Не с Мариной Тимофеевной, нет. Это стыдно, хотя было бы проще всего, наверно. Ведь она все уже знает о жизни, все умеет…

Батя несколько раз пытался с ним об этом поговорить, но Митя сделал вид, что ему совсем неинтересно. Потому что он не хочет об этом говорить с батей. Почему, даже лучше не пытаться понять. Не хочет.

Вот, может быть, Тося бы подошла ему, если, конечно, она согласится. На самом деле он точно не знает, чего она от него хочет. Может быть, как все девочки, она его заманивает, а потом пожелает стать его девушкой. То есть он должен будет ходить с ней за руку, водить в кино, гулять в парке… Он совсем к этому не готов. Некоторые ребята из его класса обзавелись такими девушками, девчонки тут же ставят фотографии в обнимку на свои странички, чтобы рассказать всему миру о том, что парень пойман, парень больше не свободен!

Митя так не хочет. Даже с Элей, наверно. Хотя когда он начинает о ней думать, мысли путаются совсем. Он и не может толком сказать, чего он хочет. Как с Тосей?.. Нет, так далеко мысли у него не заходят. С Тосей он бы мог еще допустить, что у него получится, как у других ребят, хотя он просто не представляет, как и с чего начать. Вот как? Взять и подойти и… все само собой произойдет? Нет… От этих мыслей становится душно и неприятно. Отец говорит, что он — самец, но наверняка что-то другое имеет в виду…

А вот как быть с Элей? Когда ее нет, Митя особенно и не думает о ней. Но стоит ей пройти мимо него в школе, взглянуть на него своими совершенно волшебными глазами… Да, волшебными, другого слова у него нет. Как тогда можно объяснить, что от одного ее взгляда ему становится весело, горячо, ноги сами пускаются то в пляс, то в бег припрыжку, его начинает как будто нести какой-то неостановимый, бурный, радостный поток, слова льются сами собой, остроумные, громкие… Потом, конечно, ему очень стыдно. Но в тот момент, когда на него смотрит Эля, он растворяется, становится легким, невесомым, искрящимся, ему так хорошо, что вообще больше ничего не нужно, лишь бы стоять рядом с ней, бежать за ней, слышать ее голос, видеть струящиеся, отливающие золотом длинные волосы, желать прикоснуться к нежнейшей светлой коже и знать, что ему никогда — никогда! — не прикоснуться к ней, это как драгоценность в музее, исключительная, изумительная, сверкающая, на нее можно смотреть часами, рассматривать, наслаждаться, очень хотеть приобрести навсегда, отлично понимая, что это невозможно, потому что… невозможно.

Главное, не проболтаться отцу. Он привык рассказывать ему все. Но об Эле он, наверно, зря рассказал. Конечно, отец может его научить, как Мите с ней быть… Батя ведь всему его учит. И если бы не отец, Митя никогда бы не понял, что ему нужно заниматься виолончелью. Тянул музыкалку и тянул, еле-еле. И никто из преподавателей никогда не обращал внимания на Митю. Ходит мальчик, сдает худо-бедно экзамены на четверки, и ладно. А отец распознал в нем гения. И заставил заниматься. И когда Митя выйдет на главные концертные площадки мира, в зале будет сидеть отец и молча улыбаться. И тогда Митя позовет его на сцену, и все будут хлопать его отцу, и он получит все свои аплодисменты, которые недополучил, которые украл у него кто-то другой, менее талантливый, но более приспособленный к жизни, чем его тонкий, ранимый, легко взрывающийся отец. Митя страдает от него физически, но отец-то сам страдает за всех душой — и за него, и за мать, которой приходится за всех работать, тянуть всю семью. Отец — душа, сердце и мозг их маленькой дружной семьи. И, может быть, отец и прав. Никакая девушка ему сейчас не нужна. Ей просто нет места в Митиной жизни.

Митя подумал, взял телефон и написал в ответ на Элино шутливое «ку-ку!»:

Я — спать. Доброй ночи.

И вроде не отшил, но и разговор поддерживать не стал. Он видел, что она сейчас онлайн, тоже не спит. Ей — что. Ей в пять утра не вставать. Тем более, сколько бы она ни спала, она всегда хорошо выглядит. Ясные глаза, свежая кожа с легким румянцем. А он, если спит по три часа, похож на молоденького разнесчастного чертика.

Желаю тебе увидеть во сне добрую фею, похожую на меня…:-) — тут же ответила Эля.

Митя написал сначала «М-да…», как всегда писал, когда не знал, что ответить Эле на ее неожиданные слова, потом стер и написал другое:

Ты правда похожа на фею.

Отправил и тут же пожалел об этом. Ведь это слабость. Отец постоянно говорит ему, что он мал и слаб. И именно поэтому бьет его, для воспитания характера. Митя и сам пытается себя воспитывать. Спит мало, бегает босиком во дворе, когда все еще спят, перетягивает себе живот поясом тайком от отца туго-туго, чтобы не хотеть есть, потому что вообще-то он постоянно хочет есть и был раньше полноватым, а теперь похудел и не собирается больше полнеть. А отцу, конечно, хочется, чтобы Митя во всем был похож на него, и по фигуре тоже.

Он все ждал, когда же Мите достанутся его шикарные вещи, в которых он расхаживал в молодости — кожаный пиджак, который отец купил в Дрездене, куда ездил на практику еще студентом, длинное верблюжье пальто, в котором его всегда путали с Марлоном Брандо, просили автограф, хорошие неизношенные джинсы, настоящий Levi’s, плотные, если их встряхнуть и поставить на пол, они будут стоять, сейчас таких уже и не шьют, так отец считает… Но Митя, скорей всего, уже не дорастет до отца, остановился на хорошем среднем росте, метр восемьдесят один с половиной, как ни мерь.

Митя, тебе визу надо получить. Когда ты поедешь в визовый центр? Осталось меньше трех недель до поездки. Не успеешь.

Митя вздохнул, перечитал Элино сообщение и выключил телефон. Он не может ей отказать напрямую. Лучше молчать. И перечить отцу он тоже не может. Не потому что отец взорвется. Митя отца не боится. То есть боится… Но не из-за этого перечить не может. А потому что он любит отца. Любит больше себя, больше Эли… То есть… От пронесшейся мысли Мите даже стало нехорошо.

Он встал, помахал руками, побоксировал в воздухе, представляя себе маленького, вертлявого Артюхина, который вчера смеялся над ним, говорил, что у него… Лучше не вспоминать артюхинские пошлости… Лег на пол, отжался. Он что сейчас подумал? При чем тут Эля и… любовь… Нет, он ведь ничего такого в мыслях не имел… А кто это у него в голове за него подумал?

Митя прислушался, что происходит в смежной комнате, которая на ночь становилась родительской спальней. Можно пробежать до ванной и умыться холодной водой, чтобы мысли всякие в голову больше не лезли? Отец не прощает, если Митя некстати вылезает из своей комнаты, да и матери потом в глаза смотреть неудобно… И неприятна она ему, если что-то такое услышать, а тем более увидеть…

Митя решил лучше не ходить в ванную. Ничего, сейчас пройдет. Мало ли ерундовых мыслей пролетает в голове. Вот, например, недавно он думал, разобьется ли он насмерть или же останется инвалидом, если выпрыгнет из своего окна на втором этаже. Это не значит, что он правда хотел покончить счеты с жизнью. Просто был такой момент слабости… И это — про Элю — лишь слабость. В его голове живет кто-то очень слабый, ведомый, романтичный до глупости… А он — сильный. Он — самец.

Митя лег в постель. Ныло все тело, напоминая ему о странной, владеющей всем его существом близости отца. Он всегда рядом с ним. Мучительно, не радостно, но привычно и надежно. Отец не бросит его никогда. И Митя тоже того никогда не предаст и не променяет.