Страсти по Митрофану

Наталия Терентьева, 2016

Обжигающая, чувственная история первой любви, первой страсти, ошибок, кажущихся непоправимыми, острого разочарования, бессмысленного предательства. Детство кончается, когда по-настоящему влюбляешься или когда разувериваешься в своих первых, таких сильных чувствах? Два подростка из одной московской школы и двух совершенно разных миров влюбляются друг в друга. Оба – хорошие, умные, красивые, талантливые. Но есть препятствие, и оно кажется непреодолимым…

Глава 8

— Митя, дружок, задержись после ансамбля! — попросила его Нина Георгиевна.

Митя радостно кивнул. Он любит, когда его чем-то выделяют, особенно если это видят другие ученики. Столько лет на него вообще не обращали внимания… А сейчас, когда он стал серьезно заниматься виолончелью, его и в ансамбль взяли, и даже на концерт поставили в конце года, правда, не на школьный, на классный, но все же…

— Да, Нина Георгиевна?

Преподавательница постаралась подавить неприязнь, возникающую каждый раз, когда она занималась с этим мальчиком. Так не хотела его брать на восьмой класс, раньше он был у другого преподавателя, Нина Георгиевна лишь пожимала плечами, ставя вместе с другими членами комиссии четверки на годовых экзаменах, не понимая, зачем эти ненужные муки ребенку, играл бы лучше в футбол, но возраст глубоко пенсионный, не будешь слишком разборчива в учениках. Кого дают, с тем и приходится заниматься. Мальчик хоть и не слишком способный, но старательный. Зачем вот только он все время лукавит, притворяется, так неискренне улыбается… Вот что сейчас улыбаться? Зачем?

— Послушай меня, мальчик… — Нина Георгиевна вздохнула и отвернулась.

Нет, наверно, это возраст. И ее — она устала от всех учеников, и хороших, и плохих. И его возраст — глупый, бессмысленный, когда все силы организма направлены на рост. Мальчик растет и просто не может разобраться, где он, что он, как с кем ему себя вести.

— Митя, сядь и… и, пожалуйста, не улыбайся.

— Хорошо, — машинально согласился Митя и только потом до него дошел смысл слов преподавательницы. — Почему не улыбаться?

— Потому что ты очень неискренне улыбаешься, а меня это раздражает.

Мальчик кивнул и руками согнал улыбку, сильно набив себя по щекам.

— Так лучше?

— Лучше, Митя, лучше. А еще лучше — ничего не показывать. Ни как ты меня уважаешь, ни как ты хочешь учиться, ни как ты с трепетом относишься ко всем моим словам.

— А как же быть? — растерялся Митя.

— Да господи… Никак! Кто тебя этому научил?

Батя всегда говорит: «Улыбайся, у тебя шикарная улыбка, как у меня, я своей улыбкой мир в свое время покорил, мне все двери открывались. Сначала улыбнись, а потом уже начинай разговаривать. Тебе что-то говорят, а ты стой и улыбайся, тогда людям будет приятно с тобой разговаривать, они потеряют контроль, попадут под твое влияние…» Сколько раз он ему повторял это, с малых лет. И Митя привык улыбаться, весело ему или нет. Почему Нина Георгиевна так странно одергивает его? Может быть, у нее болит голова?

— Вы нездоровы? — участливо спросил мальчик.

— Почему, Митя? Я здорова, насколько можно быть здоровой в моем возрасте…

Надо ответить ей, что она молодая? Кажется, так нужно говорить женщинам в преклонном возрасте… Но Митя не решился, он чувствовал, что преподавательница за что-то на него сердится.

— Не перебивай меня, пожалуйста.

— Хорошо. Я слушаю. — Митя покорно кивнул и невольно улыбнулся.

Нина Георгиевна только махнула рукой. Маска эта у мальчика не от хорошей жизни наверняка. Она помнила его отца, который привел его на первое занятие в восьмом классе. Странно уже то, что с таким взрослым мальчиком пришел отец, да и сам мужчина произвел на Нину Георгиевну самое неприятное впечатление. Наверно, домашний тиран, так ей показалось. Настырный, говорит без остановки, и улыбается вроде, а тяжело становится от разговора. И мальчик поэтому такой, весь перекрученный, пережатый, не понимает обыкновенных искренних слов.

— Постарайся меня услышать, Митя.

— Да-да, Нина Георгиевна…

— Митя, тебе надо поехать в Латвию на фестиваль с Теплаковой и выступить там.

— Я не могу, — быстро ответил Митя и снова улыбнулся. Ведь улыбка — это самое верное средство, чтобы человек понял, что ты говоришь искренне, чтобы проникся твоей правдой.

— Можешь, Митя.

Нина Георгиевна отошла к окну. Раньше она бы закурила, и сильное раздражение, которое сейчас мешало ей говорить с Митей, быстро бы растворилось в горьковатом, таком необходимом ей сейчас дыме сигареты. Но — увы. Чтобы закурить, теперь надо выйти из школы и топать далеко за ворота. А с мальчиком говорить нужно сейчас и здесь.

— Можешь и должен ехать. Ты зажат.

— Я?

— Да, ты, Митя. Ты зажат, ты боишься сцены, ты еле-еле доиграл свое произведение на классном концерте. Ты не можешь открыться. У тебя нет свободы, нет азарта, нет огня. Разве ты сам об этом не знаешь?

— Знаю, — кивнул Митя.

Очень болезненная тема. Он пытается об этом не думать. Гораздо приятнее верить отцу и представлять себя на сцене европейских концертных залов… Потому что он хочет на самом деле совсем другого. Зря даже Нина Георгиевна об этом сейчас так открыто заговорила.

— А если знаешь, то почему отказываешься от такого шанса? Чудесного просто шанса! Если бы мне кто-то сейчас предложил бесплатно поехать в Европу сыграть на фестивале…

— Подыграть Эле, а не сыграть, — уточнил Митя.

— Да ты что, мальчик, издеваешься? Подыграть! Да, во-первых, такой певице и не грех подыграть! Три полные октавы с колоратурным верхом, мощный голос, тембр, сама — красавица… Подыгрывать ей — одно удовольствие. И девчонка хорошая, скромная, голосом своим вовсе не гордится, не выпирается никогда вперед… Чудо, а не девочка! А потом, почему, извини, пожалуйста, ты так относишься к выступлению дуэтом? Ну да, один ведет, другой — за ним…

— Я должен быть главным… — пробормотал Митя, не совсем уверенный, что говорит правильные вещи, но он обещал бате быть мужиком во всех ситуациях, а не нюней-разнюней.

Он уважает своего Учителя! Нина Георгиевна за один лишь год так многому его научила, предыдущая преподавательница ни во что его не ставила, батя говорит, что вот раньше бы к Нине Георгиевне попасть, уже бы в училище музыкальном был, и она-то сама считает наверняка его своим шансом, своим последним шансом, с Митей она прославится как педагог. Да и просто — пожилая женщина так любит его, так прекрасно к нему относится, понимает, что к гению нужен особый подход…

— Почему ты должен быть главным, детка? С чего это ты решил? — прищурилась Нина Георгиевна. Много она повидала детей на своем веку, и еще более странных, чем Митя. Он, конечно, чудак-человек, но она была уверена, что видит его насквозь. Ничего сложного и особенно пугающего в его поведении она не видела. Это, скорей всего, обратная сторона зажима и неуверенности в себе. — Иногда нужно и уступить кому-то первое место.

— Но не женщине, — пробормотал Митя. — И вообще, я в таком дуэте и в оркестре играть не собираюсь. Я буду солистом.

— Будь, Митя, будь. Но сейчас надо поехать с Элей, у вас просто великолепный номер, тебе только нужно раскрепоститься, снять все зажимы, поверить в себя, услышать, как прекрасно Эля поет, понять, о чем она поет, и достойно сыграть свою партию. Она может спеть и без тебя, но с виолончелью будет лучше. Да и внешне вы — прекрасная пара.

— Нет!

Митя не хотел дальше спорить, вырвалось само. Батя учит, что ему не нужна пара. И ему на самом деле нужно быть одному. Иначе он не станет тем, кем должен стать. Если уж ему не быть скульптором… Конечно, было бы здорово лепить, вырезать, ваять…

Его рукам с самого детства хочется разговаривать, рассказывать, выражать то, что чувствует Митя, о чем он мечтает, фантазирует. Сколько раз он принимался лепить Элю за последние два месяца, с тех пор, как они спели в школе эту странную, волнующую песню о переулках весны, в которых они пойдут вдвоем, навстречу рассвету, навстречу наступающему дню, навстречу весне… Лепил из чего придется — в школе из пластилина, который у него был спрятан в мешке со сменной обувью, дома из хлебного мякиша, в музыкалке — из остатков мягкой оконной замазки, которую можно потихоньку отколупать из окна, она похожа на гипс, даже пахнет так же… Отец дома лепить не разрешает, потому что Митя — бездарен и потому что заниматься скульптурой нет смысла вообще, кому, как не отцу, это знать. Настоящий талант в нашем обществе не востребован, это Митя хорошо усвоил с самого раннего детства.

— Короче, так, Митя. Ты спрашивал мое мнение? Я пришла, послушала номер и говорю тебе — номер хороший, Эля поет великолепно, произведение интересное, ты играешь нормально, можно лучше, есть куда расти. Вот. И надо поехать, преодолеть себя. Я считаю, ты просто трусишь.

— Я?! Я — трушу? Я?..

— Да, мальчик. Ты трусишь. И прячешься в свои глупости, которые сам и придумал. Все. Надо помочь с номером — приходи, позанимаюсь с тобой. А так — до свидания. Учебный год закончен.

— А программа? Я хотел летом играть программу… Выбрать программу нужно, определиться…

— Какую программу, Митя? — устало вздохнула Нина Георгиевна.

— Для поступления…

— Ты — собираешься поступать, — уточнила преподавательница.

— Да! Конечно!

— А куда, прости?

— В консерваторию.

— Ясно…

Нина Георгиевна села, снова встала, подошла к окну. Да, вот чего ей не хватает — это сигареты. Ну как можно спокойно разговаривать с этим мальчиком? Выйти на большой балкон, что ли, закурить? Уволят… Ей шестьдесят семь лет. Уволят за малейшее нарушение дисциплины… Она даже больничные уже лет шесть как не берет, как бы себя ни чувствовала.

— Хорошо. Готовься, если считаешь нужным. Тебе ведь еще год до поступления?

— Да! И я летом хотел с вами заниматься. Вы же еще будете приезжать в школу по делам?

— Да, писать учебные планы, и у меня платный ученик, он поступает в Австрии в музыкальную академию.

— Вот, я же могу после него рассчитывать на урок с вами… Мне нужно, Нина Георгиевна… Прошу вас, не отказывайтесь. — Митя старался говорить как можно убедительнее и не терять достоинства. Как батя.

Нина Георгиевна взглянула на мальчика. Да, он не виноват. Да, у него очень бедная семья. Почему, непонятно. Она же видела отца. На вид — здоровый мужик, крепкий, рослый. Но это на вид. А там — кто знает? Может быть, он инвалид… Мало ли каких болезней только не бывает. И мальчик привык к своей бедности, не стыдится ее, не скрывает, не понимает, что есть вещи, за которые все платят, кроме него… Может, это и неплохо. Живет в эмпиреях, не задумывается о хлебе насущном. Что есть, то и съел. И пошел играть на виолончели.

— Ладно. Приходи на урок, там разберемся. Ехать в Латвию, мальчик! Ехать и не раздумывать!

— Нина Георгиевна… — Митя встал, чувствуя, что от волнения не может сидеть. Ведь это все так важно для него. На самом деле он очень хочет поехать. Он никогда не был ни в какой другой стране, он даже не мечтал никуда поехать этим летом, кроме тетиной дачи, если отпустит батя, а он сестру презирает и вряд ли отпустит. Митя хочет поехать с Элькой, потому что хочет поехать, потому что она ему снится, потому что руки сами ее лепят, ее высокую, тонкую фигуру, ее нежный профиль, ее ровные плечики, стройные сильные ноги, он хочет поехать, но ОН НЕ МОЖЕТ! Батя взял с него слово. Он же не может его предать, не может нарушить слово…

— Да, Митя?

— Нина Георгиевна… Ваше окончательное слово — ехать? Да? Мне ехать?

— Конечно, Мить, что тут думать и рассусоливать столько. Сразу, с первого дня было ясно. И вообще, Митюша, это хорошее развлечение, тебе судьба такой подарок дарит! Поехать, посмотреть мир, познакомиться с другими творческими людьми…

Нет, вот слово «развлечение» ему не подходит. Ему надо работать. Надо играть по четыре часа в сутки. По шесть, семь — летом, когда уроков не будет. Мир посмотреть — тоже не резон. А себя испытать, преодолеть — вот это да, это резон.

— Хорошо. Спасибо, Нина Георгиевна!

Мите очень хотелось сказать, что, когда он станет всемирно известным музыкантом, он всем будет рассказывать и о своей первой учительнице, которая совсем не любила и не ценила его, просто терпела, и о Нине Георгиевне, которая увидела в нем гения. Но он не решился.

Теперь, главное, заручиться поддержкой матери, чтобы отец не остервенел, не набросился на него с кулаками, не устроил скандал. Хотя бывает и так, что отец покричит-покричит, да и согласится. На новогодние каникулы к тете на два дня отпускал. Потом порол, правда, «дурь вышибал»… Но отпустил же! А к порке Митя привык. Ничего особенного. Не страшнее ста пятидесяти отжиманий или бега по мокрой грязной земле босиком, когда все спят, спит весь мир в теплых уютных постельках, и только он, маленький, мокрый, замерзший со сна, бегает и бегает по ледяному асфальту, сбивая ноги, разбрызгивая лужи, попадая то в бензиновые подтеки, то в собачье дерьмо, бегает и представляет, как когда-нибудь он будет это вспоминать, зная, где начинался его звездный путь — вот в этом стареньком дворике, заросшем тополями с обрубленными головами, заставленным машинами, среди которых нет их машины, она давно сломалась и вросла в землю на пустыре, где осенью началась стройка, во дворике, из которого он когда-нибудь обязательно уйдет в другую жизнь, где у него все будет — и самые лучшие женщины, и много, очень много денег, и слава, и прекрасная светлая мастерская, где он будет лепить сколько душе угодно — после концертов на самых лучших сценах мира. И конечно, в этой мастерской будет место и для бати. Или даже — нет, лучше батина мастерская будет рядом, смежная. Они же привыкли всегда жить в соседних комнатах. Вот и будет когда-нибудь у отца мастерская рядом с Митей. И отец наконец получит возможность слепить и изваять все, что он задумывал за жизнь. И все поймут, какого скульптора они столько лет отрицали и унижали, какого большого художника не принимали! Отец еще всем покажет!

Митя, взволнованный разговором с Ниной Георгиевной, быстро шел домой и не заметил, что идет за Элей. Только когда он ее перегнал, то словно очнулся, обернулся, засмеялся:

— Элька! Я тебя не увидел!

— Привет…

Когда она говорит «привет» таким голосом, то кажется, что она так много ему сказала, все, что он не решается спросить и о чем даже не хочет думать! Митя стал рыться в сумке.

— Подожди, пожалуйста, сейчас…

— Ты что-то забыл в музыкалке? — засмеялась Эля.

Ну почему она так светится, особенно когда улыбается? Митя засмотрелся на девочку, потом спохватился и снова стал рыться в сумке.

— Да черт, где она… А, вот! — Он достал маленькую шоколадку, которую еще перед ансамблем купил в автомате в фойе музыкалки. Как раз думал, вдруг встретит Элю… По рублю копил со сдачи в магазине, когда мать посылала его за хлебом. — Будешь? — как можно небрежнее спросил он.

— Давай, спасибо… — довольно равнодушно сказала девочка, как-то сама осеклась и вдруг резко поменяла тон. — Как раз такую люблю, спасибо!

Митя хотел задуматься, почему она заговорила по-другому, но не успел. Он увидел, как распахнулась короткая кожаная красная курточка Эли, под ней приподнялась легкая белая рубашка, застегнутая на три пуговки, и так красиво, волнительно обозначилась нежная круглая грудь… Митя засмотрелся. В голове у него затикало, внизу живота тоже. Вот о чем так грубо иногда спрашивает отец, вот что он имеет в виду, когда интересуется, как реагирует его тело на Элю… Вот так и реагирует… Довольно неловкая ситуация, как ему теперь себя вести, непонятно… Эля понимает, как ему нехорошо? Точнее, как хорошо…

Митя совсем растерялся, заговорил о чем-то, не соображая, что говорит, засмеялся, отвернулся, хотел уйти, потом положил руку на Элино плечо, то, которое было рядом, тут же отдернул руку, потому что это совсем ему не помогло, да и что она подумает… Теперь уже жгло и тикало во всем теле, смеялась и пела душа, Митя напевал вместе с ней, все подряд, ноги приплясывали, руки показывали что-то большое и не имеющее формы, и трудно было дышать.

— Мне направо, Мить… — негромко сказала Эля.

— Мне тоже, с тобой! — радостно воскликнул Митя. — Ой, сумку давай! Ты что сама-то тащишь? Мне отдала бы сразу!!!

— Да нет, она не тяжелая…

— Сумку давай! — заорал Митя, сам не понимая, зачем он так страшно кричит.

— Мить, ты что? — Губы у Эли задрожали. — Почему ты так кричишь? Что вообще с тобой такое? Ты как себя чувствуешь?

— Хорошо. Прости. Эля, прости, я… — Митя остановился, взъерошил волосы. — Постригусь пойду. Кровь приливает к голове.

— Нет, пожалуйста, нет! Тебе так идут волосы!

— Правда? А батя говорит — не идут.

Вот кому верить? Конечно, бате. Но под Элиным взглядом начинаешь таять, тело теряет вес, горячо, радостно, время растворяется, непонятно, вечер сейчас или утро, и видишь только эти губы, так точно очерченные, эти золотистые ресницы, если они проведут по твоей щеке, наверно, это будет очень приятно… Нет, нет, об этом нельзя думать! О чем вообще он думает? Митя постарался прокашляться, глубоко подышать.

— Митя, что с тобой? — испугалась Эля. — Ты приболел?

— Нет. Нет. — Он протянул ей сумку. — Все, мне надо домой. С отцом разговаривать. Я еду в Латвию. Я не сказал тебе?

— Нет! — засмеялась Эля. — Самое главное ты не сказал! Всё рассказал, кроме главного! Как хорошо, давай тогда вместе в визовый центр поедем!

— Нет. Нет… — испугался Митя. — Нет. Я… я с батей. Или с матерью поеду.

— Ну, хорошо, что ты так переполошился? Конечно, только езжайте быстрее. Мить… У тебя есть деньги на визу? Может…

— Нет! — Митя отшатнулся от нее. — Еще чего! Ты мне будешь давать деньги? Ты что — вообще? С ума сошла… Унижать меня…

— Да успокойся ты! Прости. Конечно, у тебя на все есть деньги, и на визу, и на все. Я вообще к деньгам просто отношусь. Деньги — песок.

— Да? — удивленно переспросил Митя. — Странно ты рассуждаешь. Ну да, вы же богатые…

— Мои родители не всегда были богатыми…

Митя услышал звук телефона в кармане, судорожно достал телефон. Отец, конечно, заждался его…

— Да, батя… Я иду домой.

— А сколько можно идти?! — заорал батя. — У тебя когда ансамбль закончился? Я уже собирался за тобой в музыкалку идти! Ты где вообще?

— Я… Я тут… — Митя взглянул на Элю. — Я друга встретил…

— Какого?

— Сеню…

— А, Сеню… А дай ему трубку… Хотел спросить, как у него дела в техникуме…

Митя растерялся.

— Бать… А… он… он уже ушел! Только что сел в троллейбус. Я его провожал, мы на остановке стояли. Я домой иду.

— Ну, хорошо… — недоверчиво сказал отец. — Поторопись. Кашу два раза тебе разогревал уже. Выйти, встретить тебя?

— Нет, нет, — заторопился Митя.

Вот плохо, что приходится из-за нее обманывать самого близкого, самого любимого человека.

— Пока, Эля! — Митя, не оборачиваясь, ушел широкими шагами.

— Пока… — Эля недоуменно смотрела ему вслед.

Может, и зря она все это затеяла? Может, и зря так хочет с Митей поехать? Что-то есть в нем такое, что не дает ей безоговорочно кинуться в это щемящее, волнующее, радостное чувство, которое заполняет и заполняет ее душу, всю ее суть с тех пор, как на концерте в школе Митя в самом конце песни протянул ей руку, они так не репетировали, он это сделал неожиданно только на концерте, она в ответ дала ему руку и почувствовала то, что никакими словами нельзя описать. Да, можно сказать: «Он сжал мне руку и не отпускал», — и ничего этим не объяснить.

А с этой секунды началась ее новая жизнь. Жизнь, в которой появился он. И отошли на задний план все друзья, все подружки, все предыдущие маленькие влюбленности, и обольстительный аспирант Валера, и смешной долговязый Костик, доверчиво топающий за ней по школе — куда она, туда и он, всегда, уже два года, и хулиганистый, вечно румяный и вполне симпатичный Дуда, не дающий ей прохода.

Всех затмил, и, похоже, надолго, этот вихрастый, глазастый, трогательный, необычный мальчик, который не умеет улыбаться, его обычная улыбка — это не улыбка, а гримаса — то ли боли, то ли ненужной никому натужной вежливости, — и лишь редко-редко, ей одной он улыбается по-настоящему, мальчик, над которым многие ребята смеются, а женщины с интересом провожают его глазами — еще бы, такая атлетическая фигура, ноги, грудь, плечи, такой нездешний взгляд — как будто Митя только приехал с каких-то далеких островов, где все по-другому, совсем другая жизнь, и ему все так удивительно здесь, все так непривычно…