Великая Женская Любовь (сборник)

Маруся Светлова, 2015

Книга о любви, о стремлении женщины любить. О желании осознать, как любовь приходит и уходит, куда исчезают те чувства, которые казались незыблемыми. О том – как сохранить любовь, сохранив при этом себя. Все эти вопросы и ответы на них – важны каждой женщине…

Иди и люби…

— Я тоскую по нему, Катя, — проговорила мать и посмотрела на нее таким взглядом, в котором вся эта тоска рвалась наружу.

— Я тоскую по нему… Я не могу жить без него. Я без него — как потерянная, как будто не стало чего-то во мне важного, без чего жить — не нужно…

Она произнесла эти слова тихо, глухо, но дочери показалось, что прозвучали они громко, грозно.

— Ну ты чего, мам? Ну что ты в самом деле? Жить нужно независимо от того — рядом он или не рядом… Он там, высоко, над тобой — за тобой наблюдает, тебя любит, хочет, чтобы ты тут, без него, счастливая была… — дочь произнесла это с интонацией, которой с детьми говорят, успокаивая их. И хоть говорила она это уже не в первый раз, мать, как ребенок, несогласно качнув головой, сказала упрямо:

— Он мне здесь нужен. Я хочу, чтобы он был… Чтобы — как раньше…

— Ну ты точно как дитя! — всплеснула руками дочь. — Ты можешь этого хотеть сколько угодно, но его нет, мам… Его тут нет и не будет, и пора к этому привыкнуть и жить дальше…

Она замолчала, просто не зная, что еще сказать.

— Я утром в чайник хотела воды набрать, а воды в ведре нет — ну я ему и крикнула: «Миш, воды принеси…» И, знаешь, не сразу и поняла, что кричу-то ему, которого уже нет… Но всегда он воду приносил, меня ругал, если сама несла — ведро с водой тяжелое… Вот я по привычке и попросила… Ты знаешь, дочь, как странно это понимать — только сейчас, когда человек ушел, навсегда ушел, — как много он значил для меня, как много он делал, как от всего оберегал… Я теперь будто прозрела: начала видеть то, что раньше не видела… Нож тупой поточить надо — я поворачиваюсь, чтобы ему отдать. Штору поправить надо — я табурет ставлю, чтобы ему удобно было достать. Трава вон по всему огороду полезла — думаю, Миша прополет, у него это хорошо получается. Ветка у березы за двором сломалась — Миша отпилит… А выходит — и не отпилит он, и не прополет… Теперь — все я, сама…

— Мам, ну ты не переживай, я тебе помогу, Андрея пришлю, он чего надо отпилит, мужик ведь, какой-никакой, — сказала она с грустной усмешкой, — не чета твоему Михаилу Васильевичу, но все ж…

— Нет, детка, ты пойми, — не это грустно или страшно, что одна я осталась и все теперь на мои плечи ложится. Страшно мне, и грустно, и стыдно, что — вот ушел человек, навсегда ушел, и только сейчас я понимать начала, кем он для меня был, сколько делал, как меня любил, как обо мне заботился…

— Ну, то, что он тебя любил и заботился о тебе, — это всем было известно. Хороший он был мужчина, всем мужикам мужик. И к тебе относился очень хорошо.

— То-то и оно, Катя, что и любил он меня, и заботился обо мне, и относился хорошо, и тяжелое носить не давал, и сумки из рук вырывал, и укутывал меня одеялом, когда я спать ложилась. И… — она заплакала, громко, навзрыд, и, плача, продолжала с отчаянием: — И я все это видела, и понимала, и принимала как данность, и не ценила, слышишь, Катя — не ценила… А теперь — ценю, каждый день вижу, ценю и ужасаюсь тому — как не ценила, как в ответ — не любила, как не успела любить — и уже никогда не отлюблю. Никогда! Никогда! — сказала она отчаянно и головой замотала, опять плача навзрыд.

И дочь — молчала, сидя рядом. Молча смотрела, как мать плачет, не в силах ей помочь. Потом тихо, осторожно по голове ее погладила:

— Мам, ну мам… Ну не убивайся ты так… Ну что ты напридумывала: не любила, не успела… Любила ты его, мы же знали. Это же видно было, как вы друг друга любили. Не зря же все за вас так радовались, что у вас, уже зрелых людей, — такая любовь. А я как радовалась, когда ты Михаила Васильевича встретила, — говорила она опять ободряюще, как с детьми говорят, когда успокоить их хотят. — Ты семь лет после смерти папы одна жила… А тут — такой человек хороший встретился, тебя полюбил, ты его полюбила. Ведь все у вас было хорошо…

— Хорошо, да нехорошо — вот как оказалось, дочка. Только сейчас я это поняла… — Она помолчала и добавила, уже спокойнее: — Я папу твоего очень любила, только знаешь, он человек был сложный, холодный, весь в работе, без всяких, как он говорил, телячьих нежностей.

Дочь понимающе кивнула — на себе она ощутила отцовскую сдержанность.

— А Миша когда появился — этим меня и покорил: отношением своим, заботой. Я, знаешь, с ним иногда себя маленькой девочкой чувствовала, как с папой, который тебя любит и защищает, и все за тебя решает, и бережет тебя, и холит, и любуется тобой, девочкой своей. Он так и звал меня, Миша, — «девочка моя»…

— Да, — улыбнулась дочь, — он так и говорил тебе: «Девочка моя — ты не замерзла? Девочка моя, тебе подушку под спинку подложить?..» — как маленькой. Он тебя действительно очень любил, а ты — его…

— Да в том-то все и дело, что нет! — почти закричала мать. — Я его любила, Катя, очень любила, но только сейчас понимаю — как мало я его любила! Только сейчас поздно уже понимать, что любовь — это не чувства, не эмоции, — это слова, взгляды, поступки, действия. Это — проявления, это — выпускание, это — отдавание! Любовь — это живое вещество, которое можно отчетливо увидеть, ощутить — как я от него чувствовала постоянно: через заботу его, через подушку эту, которая всегда вовремя появлялась, через чашку с водой, когда пить хотелось, через объятия его, прикосновения, на которые он был щедр, а я — скупа… Я — скупа была, Катя, — сейчас это понимаю. Я была жадной. Я ему любить себя позволяла и любовь его принимала как должное. А в ответ — капли любви ему давала, капли… Там — улыбнусь, там — поглажу, там — «спасибо» скажу. Не то что он… — произнесла она горько. — Он — любил. А я — полюбливала…

Дочь молчала, потрясенная всей материнской речью. А мать сказала неожиданно:

— Ты, детка, иди — и люби своего мужа!.. Вот сейчас — иди и люби! Люби такого, какой есть. Иди и люби, сейчас, пока живой он. Иди и люби — пока не поздно…

Сказала — и пошла на кухню, резко прервав разговор.

И дочь, постояв мгновение, сумку взяла, в зеркало глянула на лицо свое растерянное. Крикнула слабо:

— Мам, ну я пошла… — и, почувствовав, что не надо ей ждать ответа, пошла домой.

Весь путь до дома фраза эта: «Иди и люби…» звучала в ней.

— Иди и люби… — отдавалось в ней стуком собственных шагов.

— Иди и люби… — слышала она в ритме движения электрички.

— Иди и люби… Иди и люби… — отсчитывала она ступеньки, поднимаясь к себе домой.

И только когда она зашла в дом, попала в привычную атмосферу, слова эти ушли, уступив место другим мыслям — как страдает мама оттого, что исчез из ее жизни Михаил Васильевич. И ее от этого уберечь хочет, чтобы не сожалела она, что опоздала, что не отлюбила…

Но разве к ней это относится? Разве относится это к их отношениям?

И, пока она хозяйничала на кухне, мыла посуду, оставленную в раковине после завтрака, думала: что будет, если исчезнет он из ее жизни?

И, представив себе жизнь без Андрея, прислушалась к чувствам своим — что там? И ответила себе просто:

— Ничего не будет. Как жила я, так и буду жить. Потому что — что он есть, что его нет. Исчезнет он — и никто не будет меня покоя лишать. Никто не будет нервы мне мотать, зудеть, что дочь я не так воспитала, раз та посуду за собой не моет, одежду носит неправильную, а тем более с мужем разводится…

И головой покачала, усмехаясь: исчезнет он и будет у нее меньше хлопот — не надо будет чужую одежду собирать, книги на полках поправлять, станет меньше стирки, уборки и готовки.

И даже неловко ей как-то стало от таких мыслей: как же так, исчезнет человек из ее жизни, а она даже потери не почувствует, только облегчение? Ей, получается, и плакать по нему не придется, как мать по Михаилу Васильевичу слезы проливает.

— Это как же так?! — спросила она себя недоуменно. — Уйдет человек, а я и жалеть не буду, и тосковать не буду?

— Не буду, — упрямо ответила сама себе. И, словно оправдываясь, добавила: — Потому что такой человек! Такой он, Андрей, человек, что проку от него никакого, такого и потерять не жалко… — И, словно нехотя, подумала: — Не то что раньше… — И совсем уже словно против воли добавила: — Когда они любили друг друга…

И вспомнилось ей, как они, студенты, влюбленные друг в друга до помешательства, жить не могли друг без друга. Как он ждал ее у института и она, завидев его на той стороне улицы, мчалась, обгоняя прохожих, нетерпеливо переминалась, пропуская машины, чтобы кинуться ему в объятия и просто стоять, прижавшись к нему, Андрюшеньке ее любимому. А потом они шли по улице, обнявшись, — они только так и ходили тогда, чувствуя себя одним целым. Затем, со временем, стали ходить они, держась за руки, как дети. Потом, после свадьбы, как-то незаметно перестали они держаться за руки, лишь изредка она брала его под руку, потом — вообще стали ходить они рядом, как два отстраненных друг от друга человека…

И воспоминание это как-то неприятно тронуло ее — и куда все делось? А какая любовь была… Куда только делись эти объятия, желание быть рядом, держаться за руки? Куда делась их любовь — когда наговориться они не могли, насмотреться друг на друга не могли, расстаться даже на день — не могли?! Куда все это исчезло?!

Куда исчез тот Андрюшенька ее любимый, которого она обожала, которого вкусненько накормить хотела? Даже в институт брала заботливо приготовленный, красиво завернутый бутерброд, зная, что примчится он к ней после занятий, а то и просто — сорвется с лекций.

— Ты меня балуешь, — говорил он ей, видя этот бутерброд, или котлетку, или блинчики с мясом, которые он так любил.

— Я тебя не балую — я тебя люблю, — отвечала она просто и обнимала его.

Она остановила саму себя в своих воспоминаниях: чего об этом думать — было и прошло.

— Была-а-а любо-о-овь, была, да только все прошло-о-о, — громко запела она, как бы отрезая себя от воспоминаний.

И открыла холодильник, размышляя, что бы такое приготовить попроще и побыстрее. Давно она уже так готовила — исполняла свой женский долг, не вкладывая в приготовление еды ни души, ни фантазии — просто надо было мужика, пришедшего с работы, накормить.

И вспомнила опять, словно нехотя, как готовить для него любила, какие блюда придумывала. Сколько сюрпризов ему делала — какое-то новое мудреное блюдо, рецепт которого брала у подружки, или в журнале находила, или в старой поваренной книге, подаренной бабушкой.

А как сервировала она ему тарелку… Нравилось ей не просто положить еду на тарелку, а красиво-красиво все разложить, украсить ее резными листочками петрушки, бахромчатыми листьями салата, фигурно вырезанными кусочками огурца или моркови. Как старалась она его порадовать! Как любила она приносить ему тарелку к телевизору, чтобы не отрывался он от футбольного матча или захватывающего фильма…

А как любовалась тем, как он ест! Ничего прекраснее она не видела — любимый мужчина, который с аппетитом уплетает приготовленную для него еду…

Сейчас она только головой покачала, вспоминая это.

Давно уже она не любуется тем, как он ест. Чего любоваться, чем любоваться? Сидит мужик и живот свой набивает, еще и харчами перебирает — то суп ему солоноват, то мясо суховато… Давно она запретила ему у телевизора есть — мало ли чего ему удобно… А ей удобно за ним крошки с паласа выметать и пятна с журнального стола оттирать?!

И от раздражения она кастрюлю с супом, которую из холодильника достала, на стол с грохотом поставила.

Чего тут любить? И чего тут бояться потерять?!

Это того Андрюшеньку она боялась потерять: казалось, если что-то случится, она без него жить не сможет. Он был для нее всем, им она жила, дышала, о нем думала, для него все делала. И он был такой… Такой… Такой любящий, хороший, красивый, веселый, заводной — лучший!

И вспомнила она, как в гостях у своих друзей-студентов находила его глазами среди присутствующих и уже не сводила с него глаз. И она сравнивала его с Алешкой, хозяином квартиры, с его друзьями — и была уверена: Андрюшенька ее — лучший! Самый умный, самый красивый, самый сильный! И смотрела на него, и улыбалась ему, и он, словно понимал, о чем она думает, улыбался ей хитро, заговорщицки, как будто тайну какую знал. И когда они шли домой, говорил, прижимая ее к себе:

— Ты у меня среди всех этих девчонок — самая красивая… Самая… — он, казалось, не находил слов… — Лучшая!

И она смеялась звонко, счастливо, а потом говорила ему, как разглядывала парней, с ним сравнивала, и он был тоже — лучшим. И они шли домой обнявшись и часто останавливались, чтобы поцеловаться, и заводились, и спешили домой, чтобы отдаться этой молодой страсти, и утром так трудно было вставать, и не хотелось ей уходить от него, а ему — от нее. И они иногда, уступая этой ночной усталости, продолжали спать, не шли в институт, потом оставались в постели полдня — любили друг друга и просто валялись в постели…

И вспомнила, как вечерами нравилось им быть дома вдвоем. Просто быть рядом. Читать книги, находясь в одной комнате. Смотреть телевизор. А как она любила, сидя у телевизора, забравшись с ногами на диван, — вязать ему свитер…

И опять усмехнулась грустно, осознав, что сейчас даже мысль эта не приходит ей в голову — связать ему что-то.

— На него не навяжешься, на здоровенного мужика, — подумала она, оправдываясь. Подумала, как всегда — с раздражением, и сама почувствовала что-то ложное в своем оправдании: он и раньше был не маленьким, но тогда это ее не пугало. Наоборот: с воодушевлением вязала она ему один свитер за другим. И нравилось ей придумывать для него новую интересную модель, нравилось, что ходит он в вещах, связанных ее руками.

И вспомнился ей первый свитер, который она ему связала. Связала действительно с любовью, и, глядя, как он примерял ее «произведение» (так он с уважением назвал этот свитер), сказала:

— Тебе будет в нем очень тепло. В нем каждая петелька с любовью к тебе связана…

И это была чистая правда.

И что-то тронуло ее в этом воспоминании.

Повинуясь какому-то импульсу, она встала, взяла табурет и, взобравшись на него, открыла шкаф антресолей, куда складывала старые вещи. И не поленилась вытащить несколько коробок, пакетов со старыми вещами, ища в них тот свитер, который — она была уверена — она не выбросила.

В те далекие времена, когда жили они еще счастливой жизнью, когда Андрюша ее возмужал, раздался в ширину и свитер этот стал ему мал, она убрала его на антресоли, сохранив как первую связанную для него вещь.

Свитер лежал на дне коробки, задвинутой вглубь антресолей. Был он приятный на ощупь, мягкий, теплый — действительно с любовью связанный. И подумала она: может, любовь, что она вложила в этот свитер, и сейчас живет в его петельках?..

И странно ей стало, что в свитере эта любовь еще живет, а в отношениях их — нет.

И странно было осознавать — каким важным, ценным он был для нее тогда, когда с увлечением вязала она ему, готовила, старалась его порадовать. И действительно, подумала она, было тогда в ее отношении к нему что-то уважительное. Важным он был для нее, поэтому и уважала она его, ценила его присутствие. Заботилась о нем, выражая свою заботу и вкусной едой, и лаской, и вязанием этим…

И, чувствуя важность его, ценность, — уступала в каких-то незначительных ссорах, соглашалась с его решениями, подчинялась его желаниям. И нравилась ей собственная уступчивость. Как-то это было по-женски мягко, мудро. И он, в ответ на ее уступчивость, быстро переставал сердиться и зачастую тут же менял свое решение:

— А ты бы как хотела? Давай сделаем, как ты хочешь…

Давно он уже так не говорил. А она — давно все решала сама, у него не спрашивая, не интересуясь его мнением. Не важно уже давно ей было его мнение, как и он сам — не важен.

И подумала она потрясенно: как, когда, почему потеряла она это уважение, важность его?! Как превратились они в двух чужих, отстраненных раздражающих друг друга человека? Когда она перестала любить его? Ведь любила же, как любила!

И вспомнила — как встречала его из института, а потом с работы, выбегая на стук двери, на звук его шагов — всегда! Как сразу обнимала его, целовала, в глаза смотрела, интересовалась — как дела, как настроение?

Давно уже она не встречает его, давно не интересуется ни делами его, ни настроением. Наоборот: с недобротой какой-то слышит — пришел он… И казалось ей, иногда — лучше бы не приходил! И радовалась, когда могла побыть дома одна, без него — как сегодня, когда она, отпросившись с работы, чтобы съездить к маме за город, вернулась домой рано.

И подумала: как незаметно все это произошло — сначала стала она реже выбегать, когда он приходил, занятая каким-то делом. И дело это было почему-то важнее его. Потом родилась Наташка, и она, Катя, вся была в хлопотах. Потом — вообще перестала выходить встречать его, даже если не была занята, даже когда Наташка спала. Просто выглядывала, чтобы спросить:

— Пришел? Есть хочешь?

И шла разогревать еду, накрывать на стол.

Потом и встречать перестала, говорила подросшей Наташке:

— Иди, разогрей папе еду…

А потом и вовсе стала говорить:

— Суп в холодильнике, котлеты на плите…

Так, потихоньку, понемножку, и перестал он быть для нее важным. И стал, скорее, помехой, чем близким человеком.

И давно между ними уже не было душевной близости. Да и телесной не было.

И она, думая об этом, тарелкой о стол громыхнула. Какая уж тут телесная близость, когда уже несколько лет спят они в разных комнатах, а до этого — в одной постели, но как два чужих человека, отодвинувшись, отвернувшись друг от друга.

После свадьбы Наташи, когда переехала та жить к мужу — им стало легче. Как-то не заметно для себя перебралась она спать, потом и жить в Наташину комнату. И так было удобно им обоим. Она ему жить не мешала, он — ей. А после того как купила она себе отдельный телевизор, то и вообще перестали выходить из своих комнат. Раньше хоть передачу какую смотрели вместе, или спорили — кто какой канал смотреть хочет. Сейчас же — жили в одной квартире два человека, словно едва знакомых.

И опять, словно против воли, вспомнилось ей, как любила она засыпать на его плече, уставшая, утомленная любовью, слиянием их. Они действительно сливались, соединялись в одно целое, потому что любили тогда друг друга страстно, сильно.

И, вспоминая, ощутила она это, как наяву, — как тело ему свое открывала, как отдавалась его движению, темпу, подчиняясь еле уловимым сигналам, — поворачивалась или прогибалась. Это был взаимный и прекрасный поток, танец…

А утром, утомленная, но счастливая, выходила она на кухню, чтобы приготовить завтрак любимому своему Андрюшеньке — и ставила на стол две их любимые одинаковые чашки, которые она купила как символ их любви. Две красивые чашки с яркими разноцветными сердечками — для них, любящих друг друга. И она готовила завтрак для любимого своего мужа, и хорошо ей было вот так готовить, на две эти чашки с сердечками поглядывая…

И любила она каждое их утро — эти стоящие на столе две чашки. И это было уже счастье, что их — две… И когда ставила она их на стол или когда просто смотрела на них — уже испытывала она счастье…

А как нравилось ей просто смотреть в его глаза… Как нравились его руки — самые крепкие и любимые. А как нравилось просто целоваться или обниматься. И она подходила к нему и говорила:

— Давай целоваться…

Или:

— Давай обниматься…

И он улыбался в ответ и заключал ее в свои сильные объятия…

А как хорошо было открыть утром глаза и увидеть, как он тоже приоткрывает глаза — и улыбается. И — притягивает ее к себе, прижимает к себе тесно-тесно…

И как любила она подпевать ему тоненьким голоском, когда он, вешая полку на кухне или собирая книжный шкаф, напевал что-то низким голосом…

И, вытаскивая себя из этих воспоминаний, которые будто и не о ней, не о ее жизни были, — только головой качала сокрушенно: это же надо — какая любовь была… И куда только все делось?..

На улице стемнело. Она стояла у окна и смотрела на двор, освещенный фонарями. Картинка эта, с высоты седьмого этажа, была привычно-знакомой.

Темная арка, из которой появлялись прохожие. Навес над скамейкой у детской площадки…

И подумала она опять с волнением — сколько раз ждала она его вечерами на скамейке этой, чтобы встретить.

И как он радовался, что ждет она его, встречает.

И вспомнила совсем уже забытое, как однажды он задержался, и она ждала его, сидя на этой скамейке, ждала, а его все не было. И уже все возможные причины его задержки она передумала, а его все не было.

Дом засыпал, окна гасли, и она начала понимать: что-то случилось, с ним что-то случилось — и не хотела в это верить. Но — начала верить, когда прошел еще час, а его все еще не было. И она поняла вдруг — он может не прийти. Он может не прийти никогда…

Эта мысль ее оглушила. И она представила себе с ужасом: он больше никогда не зайдет в арку их дома и она никогда не услышит звук его шагов. Он никогда больше не обнимет ее, его не будет рядом, не будет в соседней комнате или на работе. Его больше не будет!

Эта мысль была страшной. Ее нельзя было думать. Но она все равно думала, представляла, как просыпаясь — не увидит его рядом, как она уберет вторую чашку из любимой их пары и на столе останется только одна чашка…

Она думала и думала — что же будет, если он не вернется, если с ним что-то случится (а с ним что-то случилось!)? Как будет она жить одна, без его любви, без этого любимого лица, рук, голоса, объятий, без его заботы, желания помочь? (Он даже посуду иногда мыл, хоть так не любил это делать!)

«Как же я жить-то буду?!» — отчаянно подумала она и заплакала, глядя в темноту арки и желая больше всего на свете, чтобы он там появился, чтобы ночную эту тишину нарушил звук его шагов.

Она плакала, плакала навзрыд, не сдерживая себя, плакала по нему, по себе — той, какой она будет без него. Плакала безутешно и все головой мотала, говоря: «Не хочу… Не хочу… Не хочу…»

Плакала и не заметила, как он подошел — подбежал, услышав, что она плачет, и схватил ее, к себе прижал, повторяя:

— Что такое? Что случилось? Тебя кто-то обидел, моя девочка?

И слова эти «моя девочка», вспомненные сейчас, — словно обожгли ее.

Она была тогда — его девочка. Как мама у Михаила Васильевича…

Она была его девочка. Его любимая. А он был — ее любимый Андрюшенька. И такого его она никогда не хотела потерять.

Но — потеряла…

Она его потеряла — подумала она вдруг. Потеряла того — любимого, ласкового, заботливого и веселого. И стал рядом с ней — Андрей, закрытый, вечно чем-то недовольный, отгороженный от нее — то делами, то усталостью, то плохим настроением.

И она стала другой — закрытой, недовольной, критически оценивающей всего его: от лица его до фраз и поступков. И она поняла, что тоже от него отгородилась…

И подумала она горько: «Я не только его потеряла, я себя — ту, девочку любимую, любящую — потеряла».

И поразила ее, как вспышкой, эта внезапная мысль.

У той, любящей, любующейся женщины был любимый ее — Андрюшенька.

У этой: недовольной, непринимающей — Андрей.

Как будто два разных зеркальных отражения она увидела — тогда и сейчас. И горько было чувствовать — словно смотрит она сейчас в кривое зеркало.

И опять как-то неприятно и странно было осознавать — как все это пропало, исчезло. Как изменились они оба, как изменились их отношения. Главное — как перестали они любить друг друга. Кто из них перестал раньше? А кто — позже?

И странно было осознавать, что вот любили они тогда друг друга — и жизнь у них была одна. Теперь, когда не любят, — совсем другая. Да и разве это жизнью назвать можно?

И опять подумала: как, отчего, когда охладели они друг к другу? Что привело их к этой «другой», ненормальной жизни? А она и была ненормальной — именно сейчас она это увидела, вспоминая их прошлое, любовь их.

Нормально — это так, как было. Именно так — нормально.

А так, как сейчас, — не нормально и быть не должно.

— Так быть не должно, но так есть, — произнесла она вслух. И добавила: — Что-то с этим надо делать…

И опять — захотелось ей логическую цепочку выстроить.

Получается, что когда любила она его — он был другим.

Когда любил он ее — она была другой.

Когда любили они друг друга — жизнь была другой.

И, чтобы вернуться к этой другой себе, к другому ему и другой, нормальной, их жизни, — надо любить.

«Любить надо…» — подумала она. И вспомнила мамино: «Иди и люби мужа…»

И усмехнулась грустно — с этих слов сегодня все и началось. Этим и закончить надо ненормальную их жизнь.

— Иди и люби… Иди и люби… — повторяла она. И головой качала: понять бы только — как это сделать.

И словно подсказка в ней самой прозвучала: «Ты же знаешь как — ты же любила… Ты заботилась, ухаживала, уважала, вязала, любовалась, кормила вкусно… Иди и люби…»

И она пошла — куда ноги ее повели — на кухню. И подумала: что же он раньше любил есть, когда я ему готовила?

И руки сами из морозилки упаковку рыбного филе достали, а из шкафа — пакет с мукой… И уже спокойно, с каким-то внутренним узнаванием, стала она тесто замешивать, чтобы любимый его рыбный пирог испечь. И, пока размораживалась рыба, начала салат его любимый делать, с брынзой и зеленью.

И, пока готовила она ему любимые блюда, было отчего-то тепло внутри. Тепло и спокойно. И хорошо, как когда-то, когда ждала его с работы и готовила для него, любимого, ужин…

Она поставила на стол красивую миску с салатом, достала красивые тарелки, приготовила блюдо для пирога, уже готового, укутанного в кухонное полотенце, чтобы не остывал, — села у стола, глядя на эту красоту. И подумала — чего-то недостает…

И волнуясь, понимая, чего недостает, — начала искать чашки их любимые, боясь, что не найдет их — ведь давно уже была куплена новая посуда, подходящая к кухне по цвету, по стилю. И только вспомнив, что всю старую посуду, которой они не пользовались, вынесла она на балкон, уложив в коробку, стоящую высоко на полке, — успокоилась. Как будто чашки эти, когда-то важные и дорогие им двоим, которые достанет она из коробки, — поставят всё на свои места…

А когда нашла она эти чашки — с волнением вымыла их, любуясь яркими их сердечками. И поставила их на стол — друг напротив друга.

И сидела, смотрела на них, ни о чем не думая, просто — узнавала забытую картинку, картинку их любви.

Потом, словно какая-то сила ею управляла, — встала, погасила свет на кухне, с вешалки легкую куртку сорвала — прохладно уже на улице — , и легко, по-девичьи, по ступеням сбежав, направилась к скамейке в глубине двора. И, сев на нее, волнуясь отчего-то (как девочка!) стала ждать, когда в слабо освещенном проеме арки появится Андрей.

— Андрюша, — поправила она себя. — Андрюшенька…

И сидела тихо, ни о чем не думая. Просто сидела и мужа своего любимого ждала. Но подумала вдруг: «А если именно сегодня что-то случится, и он не придет?..»

И закричала где-то внутри: «Нет, я так не хочу!.. Я не хочу, как мама…»

И головой покачала несогласно. И с надеждой на темную арку посмотрела — пусть только придет, пусть только вернется… И подумала опять: «Я не хочу опоздать… Я не хочу мучиться оттого, что не отлюбила, что не отдала… — И сама себя успокоила: — Он сейчас придет — и все будет хорошо…»

И, словно услыхав ее мысли и согласившись с ними, муж вошел в проем арки. И она одновременно увидела его и услышала его шаги, узнала их.

И радость оттого, что она узнала эти родные шаги, словно сложилась с той радостью, когда она узнавала его шаги давно, в молодости. И она пружиняще, торопливо пошла ему навстречу, и издалека, в свете фонаря, увидев лицо его родное и удивленный взгляд — сказала только:

— Андрюшенька, я тебя ждала… Мне захотелось тебя встретить…

И близко подошла — ив объятия его упала, которые он, словно в нем Андрюшенька проснулся, — ей открыл. И несколько мгновений они так и стояли, обнявшись, а потом — пошли к подъезду. И она руку свою, которая его обнимала, — не сняла. И он свою не убрал. И так шли они до подъезда — одним целым, как давно не ходили. Молча, но ощущая, что они — вместе, поднялись в дом.

И только когда вошел он на кухню и увидел стол, накрытый для него, и две чашки — символ их любви, что-то в лице его дрогнуло. А она, ставя на стол любимый его пирог, спросила:

— Как дела, Андрюшенька? Как настроение?..

…Трели звонка звучали и звучали. И, уже просыпаясь, поняла она, что звучат они наяву, не во сне. С трудом отрывая от подушки голову, утомленная этой ночью, она увидела рядом крепко спящего мужа. Улыбнулась его крепкому сну, подумав: «Устал, дорогой…» — и, осторожно сняв с себя его руку, пошла в коридор на звонок.

— Мам, извини, что разбудила, я на минутку… — сказала Наташа, входя в квартиру. — Я только вещи возьму, мы с Машкой на дачу собрались ехать, а у меня дома теплого ничего нет…

Сумка с ее вещами стояла неразобранной — как принесла ее Наташа, поссорившись в очередной раз с мужем, в очередной раз расставшись с ним, так и ждала та своей хозяйки.

И пока Наташа быстро доставала теплую куртку, укладывала в пакет кроссовки, Катя молча смотрела на дочь. Спросила только:

— Иван дома?

— Дома, где ему быть, — холодно бросила дочь, и по лицу ее было видно: не рада она, что муж ее дома.

— Он с вами не едет?

— А чего ему там делать? — все так же холодно, недовольно, что мать завела этот разговор, ответила Наташа и пошла к двери.

— Знаешь, детка, что я тебе скажу… — произнесла мать, остановив дочь. Взяла ее за плечи, к себе развернула и глубоко в глаза ей посмотрела. — Бросай ты все эти вещи, бросай всю свою затею с дачей… Иди домой — и люби мужа…

И, глядя на удивленное, с широко раскрывшимися глазами лицо дочери, проговорила твердо и медленно:

— Иди домой и люби мужа!.. — И добавила: — Иди и люби!..