Кошк и Солнц

Мария Фомальгаут

Сколько всего существует Куу?И существует ли он вообще?И кто прячет у себя океан?И как можно говорить ветром?И что делать темноте, которая боится темноты?И зачем человек пришел к четвергам?И куда сбежал кофейник?Осторожнее: Му снова в Сети.И хочет знать правду…Всю правду…

Иллюстратор Мария Фомальгаут

© Мария Фомальгаут, 2021

© Мария Фомальгаут, иллюстрации, 2021

ISBN 978-5-0055-1393-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

У кого океан?

…хоронили как-то скромно, без почестей, даже странно, что сын вождя — и хоронили без почестей, даже пылких речей не было, хоронили в полном молчании. Так бывает, когда случается что-то ужасное — нет, не чья-то смерть, а еще ужаснее, что-то такое, о чем даже не говорят вслух. Горели факелы по всему замку, стояли люди на коленях перед гробом, посматривали в лицо вождя — бескровное, бесстрастное, пытались разглядеть хоть что-нибудь, хоть какую-нибудь разгадку, — не могли. За окнами летел неизменный снег, бушевала метель, билась о стены, пыталась проникнуть в тепло.

— А ведь он не сошел с ума, — сказал мне врач за нашим скромным ужином из жареной луны, приправленной звездами.

Врач не сказал — кто он, но я сразу понял, что речь идет о вожде. Поговаривали — не вслух, а как-то вообще полумысленно, полунамеками, полу-как-то-еще — что обезумевший от горя властитель лишился рассудка, бесповоротно, безвозвратно, не выдержал потери сына, — бесповоротной, безвозвратной, — что вот так объявил награду, сколько-то там чего-то там — тому, кто найдет, почему его сын утонул в океане. Мы молчали, мы боялись сказать то, что вертелось у всех на языках, о чем вы говорите вообще, ваше превосходительство, какой океан, не было здесь отродясь никакого океана. Сколько мы себя помнили, мели снега, снега, снега, прерываемые коротким летом, чуть поросшим ягелем, — и снова нескончаемые снега, гонимые метелями.

— А ведь он не безумен, — сказал врач, сухой, как палка, как догорающая лучина.

Сказал тоже не вслух, а полумысленно, полу-как-то-еще, что я даже толком не понял, что именно услышал, а когда понял — вздрогнул.

— Вы полагаете… — я взял себе еще кусочек луны.

— Я уверен. Я же осматривал тело…

Меня покоробило.

–…у него в легких была вода, морская вода, понимаете? — хрипловатый голос врача рассыпался по комнате сухим шорохом, — и в волосах… было что-то вроде водорослей…

Я молчал. Водоросли, океан — все это было слишком далеко от нас, от вечных снегов и неутихающих метелей.

— У кого океан? — спросил вождь, обвел тяжелым взглядом нас всех, сидящих в большом зале, — у кого океан?

— Вы хотели спросить — где океан? — осторожно поправил я.

— Нет, — оборвал меня вождь, — у кого… у кого из вас океан?

Люди молчали, кто-то даже смущенно отводили глаза, как будто каждый чувствовал про себя, что это вот как раз у него-то и спрятан где-то океан, — где-нибудь под подушкой, или в сундуке, или в какой-нибудь шкатулке — но он об этом никому не рассказывает…

К пятнице награда за океан достигла немыслимых высот — за такие деньжищи можно было купить себе целые хоромы в несколько комнат, и в каждой комнате будет очаг. Мы искали океан — вернее, делали вид, что ищем — потому что никто из нас и понятия не имел, что нужно искать.

Впрочем, в субботу мы ненадолго забыли об океане, когда младший сын советника сильно обжег себе руку. Удивительно, что это случилось, когда его везли на учебу в маленьком экипаже через заснеженный лес — где уж никак нельзя было обжечься обо что бы то ни было.

— Это моя вина, — сказала та, которая собирала хворост.

Стыдно сказать, я даже не знал её имени, для меня она была просто той, которая собирала хворост. Так вот, та, которая собирала хворост, вот она и сказала:

— Это моя вина.

И это было тем более странно, потому что когда она шла в лес собирать хворост, у неё не было с собой ни огонька.

— У меня с собой был очаг, — ответила та, которая, — я всегда беру с собой очаг, полный пламени, и комнату, наполненную теплом и светом. А сын советника, видно, продрог в повозке, увидел мое пламя, решил согреться…

— Так и было, — сказал сын советника, еще совсем юнец, — я увидел тепло очага, хотел согреться, но это было какое-то не такое тепло, я прямо здорово обжегся…

— Я виновата, — сказала Та, Которая, — мне надо было предупредить его… я никак не думала, что кто-то подойдет к моему очагу.

«Моему» она сказала с какой-то особенной интонацией, «её» очаг значило что-то большее, чем очаг в её комнате.

— Вы всегда берете с собой очаг? — спросил я.

— Всегда, — ответила она чуть смущенно.

На следующей неделе сборщица хвороста крепко повредила спину, отпиралась, толком не могла ничего объяснить, говорила что-то, что упала с дерева.

— А ведь она врет, — заметил врач, когда мы ужинали вместе, ели ночь, запеченную в январе, — нет в округе таких высоких деревьев, неоткуда было ей падать… надо будет расспросить её хорошенько, здесь все не так просто, как кажется.

— Сударыня, вы что-то скрываете, — начал врач, когда мы поднялись по изогнутой лестнице и постучались в покои пострадавшей, — даже не пытайтесь кого-то обмануть, я же вижу, что ни с какого дерева вы не падали.

Сборщица хвороста густо покраснела, — весь её вид показывал, что она не умела лгать, не хотела лгать, но что-то мешало ей сказать правду, признаться, что произошло на самом деле.

Разгадка пришла, откуда мы не ждали — сын советника распахнул дверь, вбежал в покои, кричал что-то, мы не могли разобрать, что именно. Наконец, мы поняли по сбивчивым фразам, что… да ничего мы не поняли, потому что этого просто не могло быть, не было здесь никаких драконов, не существовало ничего подобного.

— У вас нет, а у меня есть, — не сдавался сын советника, — это был мой дракон, совсем мой, я никого не хотел к нему пускать, ну разве что хворостницу, она разрешает мне погреться у своего очага… но я её чуть-чуть пускаю, совсем немножко, а она взяла, и множко, и упала.

Теперь вы понимаете, сказал мне врач, ну теперь-то вы все понимаете, что это за океан, который надо искать, и мы найдем его, обязательно найдем, верно?

— Верно, — ответил я, хотя и представить себе не мог, где мы будем искать этот океан.

Рассуждая так, я вышел на улицу, миновал маленький городок, который ютился у подножия замка, — мне нужно было идти по зимней дороге к городу Таймбургу, где я учился на часовщика. Океан уже ждал меня — он всегда ждал меня, когда я выходил на улицу, и вместо белых сугробов я вижу вспененные ветром волны океана, которые вздымаются все выше, накатывают, обволакивают, снова ускользают прочь. Это не снег хватает меня за ноги, а теплая ласковая вода, и это не метель бросает мне в лицо крупицы снега, а ласковый южный ветерок овевает брызгами моря. Вспоминаю, как я хотел намекнуть океану, что надо бы подождать ну хотя бы пару недель, когда в замке улягутся страсти, перестанут искать, где утонул сын вождя, о проклятом мальчишке поплачут и забудут, а то ишь, возомнил о себе черт знает что, с какой это радости младший сын станет наследником престола, папочкин любимчик, это я должен занять трон, и больше никто, мы с океаном должны были быть на троне, — а у него даже океана не было, вообще ничего не было, вот он и ходил, и клянчил, ну пожа-а-алуйста, ну еще разо-очек, ну я никому не скажу, честно-пречестно, ах, не дашь океан, а я тогда всем расскажу, что у тебя океан, и тебя казнят, потому что… потому что… ну, потому, что не положено так, чтобы у кого-то был океан, и кто-то рассекал сугробы которые для него одного превращались в шумящие волны… Я хочу сказать океану затаиться на пару недель — и понимаю, что не смогу, он даже не поймет меня, не говоря уже о том, чтобы спрятаться…

…я поднимаю голову, слышу океан. Здесь. Совсем рядом. Соленый морской воздух вперемешку с грохочущими волнами, которые лижут песок и ускользают прочь, оставляя обломки ракушек. Океан движется в сторону Часограда, или, как его здесь называют, Таймбурга, — значит, где-то там же и его человек…

Я прислушиваюсь, еще раз, как следует, — безошибочно чувствую пламя очага у сборщицы хвороста, мягкую постель у извозчика, летящего дракона — у сына советника, сборщицу хвороста — у самого советника — я ловлю каждый мимолетный штрих. Иногда я ныряю в пелену метели (ох уж это некстати вынырнувшее «ныряю»), я уже безошибочно знаю, куда плыть по воле волн, держаться вдоль берега, обязательно вдоль, искать, не мелькнет ли в волнах голова того, в чьей голове живут эти волны. Я окликаю его, стараясь перекричать шум прибоя — стой, остановись, еще можно все исправить, ты сам не понимаешь, с чем имеешь дело, во что ввязался. И когда я узнаю лицо плывущего, это старший сын вождя, с которым мы вечерами ели запеченную луну и обсуждали, кто же прячет океан — я даже не удивляюсь, я как будто ждал именно этого. Он слышит меня, я знаю, слышит, он только делает вид, что не замечает моих криков в шуме прибоя, плывет прочь и прочь от берега…

…прочь и прочь от берега, и я знаю, что чертов костоправ сейчас кинется за мной, захлебнется в волнах, потому что не умеет плавать, потому что кто здесь вообще умеет плавать, в краю вечных снегов, прерываемых коротким летом, поросшим ягелем — только я, потому что у меня есть океан, а больше ни у кого нет. Я взращивал его год за годом, я заботливо превращал ледяные сугробы в мягкие обволакивающие волны, крохотные рощицы на заснеженных равнинах становились вечнозелеными островами. Я падал в снег, и передо мной расступалась шумящая вода, я шагал не по колючему мокрому снегу, а по мягкому теплому песку. Я слишком долго создавал свой океан, чтобы теперь вот так просто отдать его кому-то. Проклятый эскулап кричит мне взять правее, к берегу, к берегу — я не вижу этот берег, я не хочу его видеть, я не знаю это берег, я не хочу его знать…

..хоронили молча, без почестей, даже странно как-то — младший сын вождя, и без почестей, жгли факелы, сидели перед погребальным костром, смотрели в пламя…

–…тысяча золотых, — сказал вождь.

Я не спросил, — за что, я уже догадывался — тому, кто найдет океан, в котором утонул его сын.

— Не надо тысячу золотых, ваше превосходительство, — ответил я, — я знаю, где океан… вернее, где был океан… но теперь его нет.

— Нет?

— Он утонул… океан утонул сам в себе вместе с вашим сыном. Боюсь, мне придется поведать вам немало таких вещей, о которых вы даже не имеете представления…

…медленно догорал огонь в камине, вождь смотрел на меня оторопело, будто видел первый раз в жизни, и не знал, верить мне или нет.

— Немыслимо, просто немыслимо… но послушайте… ведь это может быть опасно…

— Не может быть.

— Вы думаете?

— Это просто… опасно.

— Но тогда такие вещи нужно запретить повсеместно… и немедленно.

— Не получится, ваше превосходительство.

Вождь посмеивается в густую бороду, которую с годами все больше укрывает снег:

— Кажется, вы забыли, с кем имеете дело… и забыли, что моя власть безгранична…

— Нет, разумеется, в вашей власти запретить все это… Но скажите, как мы тогда будем жить?

— Что вы имеете в виду?

— Этот замок… это пламя очага… даже вот это вот жаркое из молодого ягненка… где вы видели здесь ягнят? Сыр, молоко… где вы видели здесь хоть одну корову? А чай с молоком есть… и жаркое…

— Из молодого месяца…

— Вот-вот, где вы видели, чтобы из молодого месяца делали жаркое? Ведь это же кто-то придумал… да кто — кто-то, мы все… Наш замок, наш огонь в очаге, наш ужин, наш ужин… а вы говорите… запретить…

Пламя в очаге медленно догорает, я живо представляю себе ярко пылающий камин, — огонь вспыхивает ослепительно, с треском пожирает хворост, облизывает поленья…