Ты будешь мой

Мария Николаевна Сакрытина, 2023

Илва родилась слабой и болезненной – но выжила и стала сильной. Её принесли в жертву духам тумана – но она стала их госпожой, а после – королевой тех, кто желал ей смерти. Илва уверена, что в этой жизни ей не нужен никто, но однажды она встречает прекрасного принца из-за моря и влюбляется. Ей не важно, что она нелюбима, ей не важно, что его семья против, ей не важно даже, что у него уже есть невеста. Илва привыкла получать, что хочет, силой, но разве можно заставить полюбить?Тёмный ретеллинг сказки Х. К. Андерсена "Русалочка".

ГЛАВА 1. Арин

Захлёбываюсь.

Вода заливается в уши, нос, рот, жжёт глаза. Я пытаюсь вздохнуть, и вода хлещет в горло. Грудь терзает невыносимой болью, я рвусь, бьюсь, пытаюсь выплыть — но вода далеко надо мной, и вокруг только холодная зелень. Она душит меня.

Потом зелень сменяется чернотой, расцвеченной алыми вспышками боли — и я рывком сажусь на кровати, подмяв под себя одеяло. Меня знобит, холодный пот стекает по лицу, во рту горьковатый привкус. И глаза режет по-прежнему, а в груди нервно бухает сердце. Пытаюсь отдышаться. Браслет-амулет с королевской жемчужиной болтается на запястье, и мне чудится, что камень, увитый золотыми тонкими цепями, слабо светится. Я хватаюсь за него и закрываю глаза. Раскачиваюсь, пытаясь успокоиться. Странный гул в ушах постепенно стихает, наваливается тишина, ватная, как одеяло. Я открываю глаза и, щурясь, гляжу в окно.

На небе цветёт рассвет. Значит, вот-вот дверь откроется, заглянет мама будить меня — и надо привести себя в порядок до того, как она начнёт совать мне в рот градусник, обкладывать камнями-амулетами и варить укрепляющие зелья, потому что дочка слишком бледная и задыхается.

Ничего. Сейчас я, сейчас… Не в первый раз. В первый-то раз я действительно испугалась и продрожала под одеялом всё утро, а маме пришлось остаться со мной вместо работы. Теперь я почти привыкла. Сон, в котором я тону, повторяется раза два в месяц, изредка — чаще, и мне легче сделать вид, что всё отлично, чем идти из-за него к лекарям, глотать горькие зелья и выслушивать мамино: «Арин, ну как, тебе уже лучше?».

В конце концов, это всего лишь сон.

Я вытираю лицо одеялом, выпутываюсь из простыни и, тихонечко переступая по ледяному с утра полу, тороплюсь перестелить постель. Главное — не разбудить маму и не наступить на камни с рунами, которые загорятся и нагреют пол. Тепло — это хорошо, но моя мама — волшебница, магию она почувствует даже во сне. Поэтому я, морщась от привычной боли в ногах, танцую вокруг кровати. Поскальзываюсь — вдвойне неуклюжая со сна. Ёжусь — пропитанный солнцем воздух в комнате можно, наверное, дёргать, как тонкие ледяные струны. Зазвенят, но не лопнут — так холодно.

На небе ветер разгоняет золотисто-розовые облака. Я потихоньку укладываюсь обратно в кровать, обнимаю грелку — горячий камень с рунами — и прислушиваюсь. Неподалёку на ратуше городского совета бьёт колокол. Семь раз. Ему вторят колокольчики на башнях дворца, ритмично вызванивая дугэльский гимн. Вовремя я в этот раз. Минут десять, чтобы согреться, ещё есть. В кровати тепло, даже жарко — недавно зачарованный камень греет, как хороший костёр. Я лежу, открыв глаза и с наслаждением дышу. Потом вытягиваюсь, разминаю под одеялом ноги — мне больно, так, будто в них тычут горячими иглами. Но это уже привычно. Мама не должна знать, она будет волноваться — поэтому вместо ежедневного посещения лекаря я недавно записалась в танцевальную школу, чтобы убедить маму, что ноги не болят. Ха, и кто бы мог подумать — у меня неплохо получается. Когда дело доходит до танца вся моя неуклюжесть исчезает, я двигаюсь легко и изящно. Поэтому мне нравится танцевать, несмотря на то, что каждый раз после занятий я час провожу в купальне и, поскуливая от боли, держу ноги в ледяной воде. Но это действительно ничего — ничего, даже если эта боль никогда не пройдёт. Я сроднилась с ней, она уже часть меня. Она со мной всегда.

Закончив, я тянусь за водой на тумбочке. Очень хочется умыть лицо, но мама обязательно спросит, почему простынь мокрая, а не пролить я не смогу. Поэтому только пью — не слишком много, это тоже может вызвать вопросы: обычно я не выпиваю больше половины стакана.

За дверью слышатся осторожные шаги: мама идёт на кухню, тоже тихо — чтобы меня не разбудить.

Я аккуратно ставлю стакан на тумбочку, заворачиваюсь в одеяло. И только сейчас замечаю, что синие цветочки на простыне бледнее, чем на одеяле. Я перепутала и постелила наизнанку!

На кухне звякает посуда и почти сразу же слышатся шаги в коридоре — к моей двери.

Времени перестилать нет. Быстро расправляю одеяло так, чтобы закрыло простынь, и, зажмурившись, расслабляюсь.

— Арин, солнышко! Пора вставать.

Сонно щурясь, открываю глаза и потягиваюсь, давя зевок.

— У-у-уже?

— Давай скорее, завтрак почти готов.

Встаю, со всей силы топаю по рунному камню, и пол моментально нагревается. А я морщусь от боли в отбитом пальце.

На кухне звенит посуда, шипят и плюются искрами нагревательные камни. Мама, кажется, что-то говорила про ягодный пирог вчера… Хорошо бы.

Поминутно спотыкаясь, захожу в купальню. По привычке стараясь не смотреть в зеркало, дёргаю рычажки и жму руны. Хорошо, что они зачарованы так, чтобы магия действовала, даже когда ей приказывает не-волшебница. На самом деле, моя неспособность колдовать создаёт большие неприятности. Например, я не могу пользоваться некоторыми видами бытовых артефактов. Или маме приходится их заколдовывать так, чтобы они меня слушались, что, к сожалению, не всегда удаётся. Некоторое время назад, когда я ещё только пришла в себя после несчастного случая с кругом силы, куда невесть зачем полезла, я надеялась, что магия во мне была, просто уснула. Но если верить маме, раньше я тоже колдовать не могла. Да, наверное: я не помню. Ничего не помню, кроме ближайшего полугода, когда мы переехали в столицу. До этого — туман. Тоже последствия круга силы. Вот, что бывает, если туда забредает «пустышка» вроде меня. Да, наверное, мне очень хотелось колдовать: что бы ещё я там делала?

В принципе, неспособность к магии — это нормально, я же полукровка. А такие, как мы — дети людей и фэйри — никогда не умеем колдовать. Жаль, ведь мама у меня очень сильная волшебница, она даже во дворце работает, в посольской палате. Про отца, вот, не знаю, мама никогда про него не рассказывала. То, что он был фейри, можно по моему лицу догадаться: у меня характерные для полукровок сглаженные черты и большие, выразительные глаза. А то, что «был» — это ясно, если поспрашивать маму. Она крепко не любит фэйри. Не презирает, как остальные, а ненавидит. Я представляю иногда красивую историю про неё и отца: он соблазнил её, может, даже победил (наверняка же был волшебником, фэйри ведь), она влюбилась, они вместе хотели сбежать в Гленну, но мама не предала дом и убила свою единственную любовь. Глупости, конечно, но это лучше, чем думать, что отец достался маме трофеем, или она вовсе его купила. Где ещё в Дугэле можно встретить фэйри?

Зато у мамы есть я, и я красива, как любая полукровка. Ну да, понятно: лицо — это от папы с мамой. А волосы, интересно, с какой стороны достались? Волосы у меня роскошные, иссиня-чёрные и длинные — до пола. Мама любит их укладывать, косы плести, цветами украшать. А я люблю, когда они распущенны, хоть и носить их тогда не очень удобно. Но мне всё равно нравится.

Но что-то я на себя опять засмотрелась. Вот, уже и мама стучит в дверь:

— Арин, завтрак ждёт!

Я пускаю воду погорячее и наскоро смываю с себя ароматное розовое масло. Закончив, вылезаю из ниши бассейна. Зеркало запотело, я наскоро тру его и так же наскоро натягиваю на себя домашний халат в два слоя. Нижний — белоснежная сорочка — липнет к влажной коже, верхний, ярко-синий, обволакивает меня как сгусток цветного тумана. Мама говорила, когда шила, что я буду похожа на ночную розу. Не знаю, как на розу, а на облако я во всём этом точно похожа.

Мама любит меня одевать и украшать. Всё говорит, что я очень красивая. Я знаю девочек, которые бы полжизни отдали за красоту, а меня, вот, она что-то не радует. Наверное, я неблагодарная.

На кухне мама разливает травяной тоник по кружкам, а за столом, нахохлившись, сидит Марк. Вот не спится ему, а! Его дом в другой части города — и не лень же каждое буднее утро вставать и провожать меня в школу?

— Ну наконец-то, копуша, — смеётся мама, а Марк захлёбывается настоем, увидев меня.

Мне каждый раз неловко, когда он краснеет и восхищённо на меня смотрит. Смешно сказать, но я общаюсь с ним уже второй месяц только по одной причине — не хочу расстраивать маму. Ей льстит почему-то, что за дочкой ухаживает «такой яркий мальчик, Арин, ты следи за ним, а то уведут». Уведут, как же! Когда Марку, старшекласснику-выпускнику, лучшему в классе, вздумалось обратить на меня внимание, его бывшая девушка Софи — тоже, кстати, полукровка — подкараулила меня в женской купальне. И вместе с подругами попыталась донести простую истину: «Держись от чужих мальчиков подальше!». Для лучшего понимания красавица расцарапала мне лицо, испортила юбку и искупала новую сумку. На следующий день я обнаружила Софи в кабинете директрисы, в слезах объясняющую своему отцу и моей матери, что исключаться из школы она не хочет, а меня знать-не знает. Подружек рядом не было, что я посчитала несправедливостью. Сочинённая тогда мной история о том, как я шла-шла и случайно свалилась с лестницы, утопила с горя сумку в купальне и постеснялась обратиться к лекарю, а самоотверженная старшеклассница мне помогла, вдохновила не только наших родителей с директрисой, но и саму Софи. Ладно хоть ума хватило меня поддержать. Софи потом явилась ко мне в гости (пока мамы не было), принесла торт, и мы дружно его съели. Обиду я не держу — зачем? Не поняли мы друг друга, бывает, а царапины на лице и так зажили, и сумка высохла. А юбка мне никогда не нравилась. Жаль только, что под конец посиделки моя новая подруга объявила, что Марк ей не нужен (действительно, кому нужны такие козлы?), и пусть он со мной теперь мучается. Я пообещала мучать изменника посильнее, но, конечно, ничего такого не сделала. Марка мне тоже жаль. Что, интересно, его привлекло — моё лицо, волосы, голос? Он сам красив, у него прекрасное будущее: отец хочет сделать его никак не меньше, чем королевским гвардейцем, а сам Марк мечтает служить на границе, что тоже весьма почётно. Он знает, что безразличен мне, но всё равно настойчиво пытается быть рядом. Я не понимаю, почему.

А вот маме он нравится. И она зовёт его зайти ещё, и наставляет следить, чтобы дочка не простудилась, а то на улице холодно. Вдобавок нагружает пирожками. Марк слушает вполуха, смотрит на меня, а я смотрю в окно. За окном солнце усердно шьёт облака.

Мне скучно.

Через полчаса мы выходим вместе на улицу. Марк торопится взять меня за руку (это его привилегия — касаться меня, и он очень часто её демонстрирует; слишком часто, на мой взгляд), бросает на плечо мою сумку и болтает, болтает, болтает. Его не волнует, что я не отвечаю и даже смотрю в другую сторону. Он самозабвенно рассказывает мне какие-то глупости, перемежающиеся восхищёнными заявлениями, что я очень красива сегодня — я и вчера была красивой, и позавчера. И поза-поза… Иногда мне хочется огрызнуться и сказать ему что-нибудь обидное. Но я не могу. Мне его жалко, и жалость сильнее злости.

Воздух горько пахнет туманом. Солнце прячется за белыми пока облаками, но всё равно ясно: дождю быть, и, скорее всего, после обеда. Но пока розово-золотые лучи расцвечивают каменные дома, отражаются в окнах, обливают светом садики камней. Громыхая колёсами по булыжной мостовой, мимо проносится пара деревянных повозок, на каждой из которых торчит двигательный кристалл. Он мерцает сине-зелёным, бросая на лица пассажиров гротескные тени. Я провожаю повозки завистливым взглядом: хотелось бы тоже иметь такую. И ведь мы с мамой можем себе это позволить. Но я не смогу управлять ею без магии, а заставлять маму каждый раз отвозить меня — верх себялюбия. Это из области размышлений: я хочу летать, подарите мне крылья.

А фэйри в Гленне, говорят, умеют летать…

Марк ловит мою руку — я тянусь поправить чёлку — и глупо улыбается. Как же грустно — он ведь такой… нормальный, когда не смотрит на меня и общается с другими. Но стоит мне оказаться рядом, будущий и наверняка блестящий ученик Военной Академии превращается в восхищённо воркующего голубя вместо сокола. Мне действительно его жаль.

— Арин, что с твоей рукой?

Я удивлённо рассматриваю собственные пальцы. А… Это я вчера отмывала краски с пола (которые сама же и опрокинула) и взяла в мамином кабинете не то средство. От мамы мне уже досталась порция причитаний. Сейчас ещё и от Марка достанется.

— Арин, ты не должна делать это сама! Наймите служанку…

…Ага, или купите раба. Ха-ха. Кроме того, что это запредельно дорого, мама терпеть не может фэйри. «Чтобы потом ещё и на ритуальные услуги раскошеливаться?» Пленные фэйри действительно очень недолго живут в рабстве. И стоят бешеных денег. Впрочем, услуги служанки, конечно, дешевле. Вот только ни одна из «домашних леди» не смогла поладить с мамой. После трёх или четырёх скандалов они сбегают и даже не требуют оплаты. Поэтому домом занимаюсь я. Без всякой магии. И я не жалуюсь — мне даже нравится. Хоть какая-то от меня польза, кроме смазливого личика и длинных волос. А руки? Ну и что.

— Идёшь сегодня на танцы? — интересуется Марк, по маминому указу нахлобучивая на меня свой плащ, как только поднимается ветер.

Я киваю. Да, конечно.

— Я провожу, — воодушевляется Марк.

Ну да. Естественно. Стоило ему узнать, что я занялась танцами — и он стал водить меня на занятия, как ручную собачку.

Порой мне очень, очень хочется встречать побольше людей вроде его Софи. Таких, которые бы кричали на меня, обзывали и вели себя плохо. Ежедневое восхищение и настойчивая любовь усиливают ежедневную же скуку. Именно поэтому я никогда не скажу маме про боль в ногах. И про кошмары. Хоть какая-то нотка беды в постоянном благополучии. То ли дело было, когда я только пришла в новую школу. Меня не любили, меня за косу таскали, мама пару раз приходила общаться с директрисой. А потом всё прекратилось. И не из-за директрисы. Боюсь, что из-за меня. «Ты добрая, Арин», — говорил заводила наших неслухов Дэйн, когда я выгородила его перед директрисой и помогла написать переходной экзамен на «отлично». «Ты добрая, Арин», — сказала бывшая королева класса Эвелин, когда я дала ей моё лучшее платье на выпускной вечер, а сама просидела тогда дома, делая вид, что маюсь от простуды. «Ты добрая, добрая…».

Списать домашнее — пожалуйста. Подсказать на экзамене — без проблем. Помочь отыскать любимого щенка и потратить на это весь выходной — для еле-еле знакомой старшеклассницы. Да, конечно. Мне нравится помогать. Это почти как дарить подарки — особенно неожиданные. Я чувствую себя полностью счастливой, когда это делаю. Чужое удивление окрыляет. Но потом все эти люди начинают любить меня — и нет, я не против. Но мне жаль, что я не могу ответить им той же любовью.

Наверное, я просто плохой человек.

***

С третьего урока нас неожиданно отпускают. Марк ловит меня в коридоре: «Арин, давай я прогуляю, и мы пойдём, куда захочешь». За ним, пыхтя, переваливается алхимик, считающий Марка чем-то вроде светила науки будущего. Вклинивается между нами (точнее отпихивает меня) и начинает дотошно объяснять заглядывающему за его плечо Марку, что в его возрасте девушки могут и подождать. Хотя… Алхимик следит за взглядом Марка, наталкивается на меня и расплывается в улыбке. Смотря какие девушки…

Быстро бросаю Марку записку: обещаю ждать у школы, когда его уроки закончатся. Вместе пойдём гулять. А потом на танцы. Зачем я сама лезу в эту змеиную яму? Но Марк улыбается так облегчённо, что я перестаю думать о том, как стану зевать на свидании. Пусть. В конце концов, ему это зачем-то нужно.

Звенит колокол, и одноклассницы, подначивая и подшучивая, увлекают меня за собой. Все они считают себя моими подругами. Все наперебой приглашают пойти посмотреть, как старшеклассники занимаются ратоборством. Прихожу в ужас: недавно уже сходила посмотреть — полкласса старшеклассников уехало к лекарям с травмами разной степени тяжести. На меня глазели. Поголовно. И яростно потом дрались — победитель должен был выбрать даму сердца и выгулять её в ресторан. Отказываться нельзя — я пошла на свидание с победителем, когда лекари разрешили ему выписаться домой. Через день бедняга снова попал в госпиталь: Марк встретил его в тёмном переулке.

Мне жаль обоих. И ещё одного будущего победителя мне тоже жаль — и девчонок, которые не прочь пойти в ресторан, но бледнеют на моём фоне. Это несправедливо. И я ссылаюсь на то, что мама просила быть дома пораньше. Сбегаю.

Сижу какое-то время одна у кустов бузины неподалёку от школьных ворот (моё любимое место) и смотрю, как солнце просвечивает сквозь листву. Мне кажется, что красивее нет ничего. Мне хочется просто сидеть и смотреть, от этого на душе становится легко и спокойно. Мир замирает — но ненадолго. Вздрагиваю, когда мимо проходит толпа мальчишек-старшеклассников, которые настойчиво зовут прогуляться в ближайшую столовую. Кто-то из них, особенно задиристый, тут же покупает в магазине напротив охапку роз и суёт мне. Принимаю букет, улыбаюсь. Задиристый ловит мой взгляд, улыбается в ответ. Ещё чуть-чуть и он начал бы светиться, но ему рассказывают про Марка. Я отворачиваюсь и, с трудом неся цветы перед собой — живое воплощение духов сада — иду прочь. Задиристый порывается уйти со мной, но его уводят товарищи. Хвала духам.

Отдаю цветы плачущей за воротами девочке-младшекласснице. Потом провожаю её домой, выслушиваю что-то про бросившего её одноклассника. Успокаиваю. Девочка тащит цветы, говорит, что скажет этому самому однокласснику, что у неё появился другой ухажёр. Я уверяю её, что лгать нехорошо. Она смеётся, потом замолкает и какое-то время спустя начинает что-то машинально напевать. Я подпеваю. Девочка на прощание, смешно распахнув глаза, говорит, что никогда не слышала такого красивого голоса. Я грустнею. Да, конечно. Она, наверное, тысячная, кто мне это говорит.

Девочка живёт неподалёку от Вечного сада. В такое время там пусто, и я захожу — люблю гулять в садах одна. Ни Марк, ни мама, ни многочисленные «подружки» не понимают, как можно любоваться полчаса кряду на один и тот же цветок. А мне нравится — и цветы, и одиночество.

Гуляю по усыпанным галькой дорожкам. Поплутав между раскидистых яблонь и колокольчиковых полянок, выхожу на набережную и долго смотрю на воду Лэчина. Зеленоватая, как бутылочное стекло, поверхность идёт рябью, когда ветер задевает её. Мне очень нравится следить за бликами редкого солнца: это не просто успокаивает и расслабляет, это вводит почти в магический транс. Я вообще люблю воду, что, на самом деле, редкость. Мы в Дугэле предпочитаем камни и землю. Я не против земли, но вода — совсем другое. Она изменчива, и она прекрасна. Мне нравится сидеть у прудов или, вот как сейчас, на поручне над Лэчином. Там глубоко — внизу, но я держусь крепко. Я смотрю, как небо соединяется с водой, и мне радостно — ещё один признак моей полной глухоты к магии. Волшебники не любят «открытой» воды. Поэтому на набережной обычно не так людно, как в парке.

Сильный порыв ветра швыряет мне в лицо мелкую морось, и ива, у которой я устроилась, качает длинными листьями, точно гладит меня по волосам. Я улыбаюсь, поднимаю взгляд, стирая капли с лица.

И встречаюсь взглядом с юношей-полукровкой, который стоит на изогнутом мосту напротив. Мы смотрим друг на друга, и это не похоже на обычный интерес, с каким на меня всегда заглядываются другие. Юноша старше меня, он похож на иностранца, на его плаще я замечаю незнакомую фибулу в виде не то змеи, не то разжиревшего червяка, исключительно уродливого. «Морской конёк», — всплывает откуда-то в памяти, и жемчужина на моём браслете вдруг теплеет, но я не обращаю внимания. Я смотрю на «конька» и понимаю, что теперь он кажется мне красивым. Что в воде он изящен — изящней даже змеи. И что на самом деле он немного отличается от того, что на фибуле. Именно такой знак я уже видела на синем фоне… где-то. Где?

Юноша приникает к поручню, и я снова смотрю ему в глаза. Ветер шелестит ивовыми листьями, мои волосы путаются в гибких веточках — точно в зубьях расчёски. Я вижу, как незнакомец смотрит на них, и в его глазах восхищение, но не такое, как у Марка. В его глазах есть что-то, от чего у меня ёкает сердце, и хочется одновременно отвести взгляд и смотреть ещё. «С ним мне не было бы скучно», — отстранённо думаю я, разглядывая его лицо. Он красив, но не это меня трогает. Он мне знаком. У меня странное ощущение, что я уже где-то его видела. Только где?

Юноша перегибается ко мне через перила, улыбается и, спустя мгновение, что-то произносит — но ветер уносит его слова. Я тянусь к нему, тоже начиная улыбаться. И соскальзываю с поручня.

Мой кошмар сбывается. Вода, холодная, мерзкая, заливается в нос, я кашляю, и она хлещет в горло, давит на грудь. В глазах — красные круги на зелёном стекле воды, ледяной, отвратительной. Я падаю всё ниже и ниже, хоть и дёргаюсь неумело, пытаясь выплыть. У меня мутится в голове, и какое-то, бесконечно странное мгновение мне кажется, что вода во мне — это нормально. Что воздух не так уж и нужен. Что всё вокруг скорее родное, чем отвратительное. Что я не умираю, а наоборот — возвращаюсь домой.

А потом меня хватают за руку и больно дёргают вверх.

Я прихожу в себя на траве, мокрая и дрожащая, как слепой котёнок. Надо мной поблёскивает фибула в виде морского конька, а на мою грудь ритмично и с силой надавливают.

И уже после приходит осознание того, что я наконец-то могу дышать. Я захлёбываюсь кашлем.

Юноша с моста держит меня всё время, пока я выплёвываю воду, а потом мокрым платком вытирает мне рот. И подрагивающим от озноба голосом говорит:

— К-какая же т-ты смешная, р-русалочка, — а, когда я поражённо смотрю на него (тоже выстукивая зубами бешеный ритм), добавляет: — Ты даже плавать не умеешь.

В его речи слышен сильный акцент. Мягкий, даже приятный, но сильный.

— К-к-какая р-р-русалочка? — шепчу я, и он смеётся — так весело и заразительно, что мгновение спустя я смеюсь вместе с ним.

Мне хорошо.

Минут десять спустя мы сидим на укромной поляне, среди колокольчиков, укрытые яблонями и кустами, кажется, малины. Припекает выглянувшее солнышко, и я снимаю с себя мокрую кофту, остаюсь в блузке, прилипшей и неприлично-прозрачной от воды. Юноша-ныряльщик не сводит с меня глаз, и я отчего-то не чувствую себя оскорблённой, скорее, наоборот.

Он красив. Я успеваю оценить его фигуру — он тоже снял плащ со своей странной фибулой, но его рубашка светло-голубая с зелёными переливами. Дорогая — он явно из богатой семьи. Я хочу узнать его имя, но он меня опережает.

— Арин? Тебе это имя не подходит, — говорит он задумчиво.

Я обижаюсь.

— Что в нём плохого?

— Плохого? — переспрашивает он. — Ничего. Оно красивое. Просто тебе не подходит, — он всё ещё смотрит на меня, но из-под ресниц. — Тебя должны звать иначе. Сарья? Санна? Санса?.. Да, — добавляет он, усмехаясь, — как дочь моря, — и, поймав мой взгляд, обезоруживающе улыбается. — Извини. Я всегда говорю, что думаю, и вечно попадаю впросак. Просто ты действительно напомнила мне морскую деву. Это так странно — увидеть такую вдали от дома.

— Дома? — повторяю я, и он кивает.

Оказывается, он инессец. Теперь уже я смотрю восхищённо — так издалека! И действительно чужак. Какое-то время он рассказывает мне про свой остров. Про море. Я пытаюсь представить мир, где больше воды, чем земли. У меня плохо получается.

— А почему русалка? — вспоминаю я, наконец.

Он снова улыбается, немного смущённо

— Просто ты сидела так… Морские девы любят сидеть так же на камнях и утёсах. А ещё на ивах, если заплывают в реки — но это редко. В реках для них вода неприятна… И волосы, — он тянется, подхватывает мою прядь, и я цепенею от изумления. — Такие волосы только у морских дев. Ну и голос. Знаешь, я тогда хотел услышать твой голос — когда позвал на мосту. Арин? — он встречается со мной взглядом и быстро убирает руку. — Извини. Мне говорили, что в Дугэле не принято касаться друг друга без позволения. Я никак не привыкну.

— Ага, — выдавливаю я.

Мы сидим ещё около часа, болтая о море и русалках. Мне интересно слушать про морских фэйри — инессцы их не презирают и даже не только терпят. Это кажется удивительным. Разговор то и дело сводится к порядкам в Инессе, и как там всё отличается от Дугэла.

Когда за деревьями неподалёку проносится стайка младшеклассников, я вспоминаю про Марка, что обещала ему ждать у школы после уроков.

Инессец кивает, когда я начинаю прощаться. И вдруг говорит:

— Мы ещё увидимся, Арин? Мне бы этого хотелось. С тобой я чувствую себя как дома.

Я отвожу взгляд и резко киваю. Мы уславливаемся встретиться в первый выходной день, в полдень на этой же поляне.

Инессец провожает меня до ворот и целует на прощание руку. Я вспыхиваю, и он снова извиняется: забыл про прикосновения. Разрешаю касаться меня, когда ему захочется, и он смеётся, говоря, что это звучит дико. Смеёмся вместе.

Уже по дороге в школу понимаю, что не спросила его имя. И что мне действительно не было с ним скучно.

И я правда хотела бы, чтобы он меня касался. Это приятно.

Мир на мгновение становится вверх-тормашками, но приходит в себя, когда на меня неожиданно налетает Марк: он отправился меня искать. Марк видит мою мокрую кофту, растрёпанные волосы, краснеет и допытывается, кто посмел меня обидеть.

Смеюсь, совершенно счастливая.

Марк провожает домой, берёт с меня слово, что я непременно сейчас же отправлюсь в купальню, или он приведёт мне лекаря. Или маму. Обещаю. Рассказу про то, как я упала в Лэчин, Марк не верит. Но мне больше нечего ему сказать, и он, хмурясь, пытается обосноваться в моей комнате с учебниками, но я выпроваживаю его вместе с ними.

Меньше всего мне хочется сейчас его видеть.

— Марк, а ты умеешь плавать? — спрашиваю я напоследок.

Он смотрит на меня, как на сумасшедшую. Бурчит, что непременно придёт завтра утром. Конечно — как и всегда. Хочет отправить сокола с письмом вечером, справиться о моём самочувствии, и чтобы я пообещала ответить. Обещаю и это.

Про танцы никто из нас не вспоминает.

К вечеру — к приходу мамы — меня сваливает жесточайшая простуда. Болею все выходные.

То и дело мне снятся воды Лэчина. На это раз они не давят, а принимают меня, и это так же естественно, как дышать.

И ещё видится юноша-инессец, ждущий меня в Вечном саду.

Интересно, правда ждёт?