Сказка о квартире-избушке, Ленке-старушке, Бабе-яге, Кощее, Иване и его «харлее»

Мария Мартова

Реальная история, написанная по мотивам русских народных сказок и былин, повествует о том, как в наши дни можно легко оказаться в сказочном мире. Похождения героев, потерявшихся там волею случая, оборачиваются поисками истинных ценностей.

Глава 5

Ленка, отчаянная девка,

и доселе страха не ведавшая,

а набравшись силы колдовской, нечеловеческой,

нынче и вовсе ничего не убоится.

Парит над городом, словно птица,

полной луной освещаемая,

скорой метлой подгоняемая,

жаждой мщения терзаемая.

А под нею все чудно, все дивно:

всюду домишки крошечные,

дорожки узенькие,

машинки, будто букашки малые,

людишки, будто мак просеянный.

Видит, на балконе ее дома,

на девятом этаже

сосед в очках стоит,

на козла похожий.

Стоит сосед, курит,

беды близкой не чует.

А Ленка, не будь дурой,

подлетела на метелке тихохонько

да как завоет страшнехонько.

Соседушка добрый

еле ноги унес, перепуганный.

А Ленка лихая дальше летит,

свистом разбойным свистит,

страху нагоняет.

Видит, во дворе на лавочке

подружка ее недавняя,

разлучница коварная

Васька сама собой сидит,

сидит и грустит,

об Ваньке тоскует.

Ленка и тут не растерялась,

на метле летучей как закружила,

буйный ветер как закрутила.

И полетела лавочка вместе с девочкой

прочь со двора.

Васька от страха, от ужаса визжит да кричит,

а Ленка от веселия-радости пуще хохочет,

проказ еще натворить хочет.

Да не время ей:

пора дело делать —

квартиру свою из беды выручать,

вещи свои у Яги вызволять.

Долго ли, коротко ли

летит на метле,

что воин в седле,

Ленка-старуха,

ветер свистит мимо уха.

Вот уж и город с огнями остался позади,

и тьма ночная ждет впереди.

Летит над горами,

летит над долами,

помелом след заметает,

посвистом тучи разгоняет.

Видит, показался во мгле

лес глухой, дремучий,

на краю его средь дубов могучих,

средь кустов колючих

чертог стоит —

не сарай и не сторожка,

а избушка да на курьих ножках.

Не мал домишко, не велик,

а к себе подойти не велит:

вкруг избушки — забор частый,

забор частый, крепко сложенный,

да не тесом тесанный

и не топором рубленный,

а из костей сложенный

из человеческих.

На заборе том черепа развешаны,

на воротах костяных заместо засова — нога левая,

заместо запора — нога правая,

заместо замка — рот с зубами острыми.

«Ну и ну, — думает Ленка, — неужто я и впрямь в сказку попала?».

И оттого ей смешно сделалось.

Еще пуще Ленка расхрабрилася,

ходит вокруг забора

да помелом по косточкам постукивает,

а косточки, большие и малые,

звонко позвякивают,

девицу веселят.

Глядь, а одна ножка-то слабенькая

взяла да раскололося,

косточки-то да посыпалися.

Так и вошла Ленка во двор.

Видит, избушка стоит.

А из избушки песня дивная льется,

«Танцы с дьяволом» называется,

«Танцы с дьяволом» Бобби Бешеного.

Рок тяжелый,

музон ядреный

избушку раскачивает — хозяюшку потешает,

хозяюшку потешает — гостью раздражает.

Ленка возмутилася,

сильно разозлилася,

скок — и к окошку слюдяному подтянулася,

подтянулася, приглянулася.

Видит, все убранство избушкино —

не ветхость старушкина,

а интерьер Ленкин собственный,

евростилю близкородственный:

диваны кожаные турецкие,

полы теплые немецкие,

жалюзи из Греции,

джакузи из Швеции,

сервиз чешский хрустальный,

центр японский музыкальный,

телевизор «Panasonic» жидкокристаллический.

Видит, посередь избы баба Яга сидит.

А на старухе не наряд убогонький,

а модный прикид Ленкин новенький:

джинсы итальянские от «Оторвани»,

жилет американский с лейблом «Мани-мани»,

на ногах — сапожки,

в ушах — сережки,

на лице — «Буржуа де Пари».

А самое ужасное,

нестерпимо страшное:

волосы старухины

модные-премодные

цвета зелени.

Все тайно захваченное,

незаконно присвоенное,

в глухой избушке ловко пристроенное.

Сама Яга сидит под кондишеном, отдувается,

пляской утомленная,

драйвом заряженная,

сидит, колу потягивает,

по сторонам поглядывает.

А вокруг нее — ведьмы старые,

на девичник слетелися,

по избушке расселися:

кто на матрасе,

кто на паласе,

одна — на столе со скатертью новой,

другая — на печке микроволновой,

третья — на полке с парфюмами,

четвертая — на гардеробе с костюмами,

та — на холодильнике,

эта — на светильнике,

а последняя старушка —

на тумбе с безделушками.

Сидят, на Ягу глядят,

глаза повыпучивали,

диву дивятся,

черной завистью завидуют.

А она сидит меж ними царицею,

взор в потолок бросает,

речи мудреные вещает:

— Я ли не красавица,

девица-молодица,

я ли не умница-выдумщица,

удумала, как устроиться-обустроиться,

приблатниться-прибарахлиться.

Не пристало мне быть дряхлой старушкою,

отсталой лохушкою,

желаю быть девкой классною,

Ягоюшкой прекрасною,

модницей видною,

невестой завидною.

Ко мне давеча молодец сватался,

добрый молодец — милый Кощеюшка,

друг сердечный, друг ненаглядный,

супермен суперотпадный,

чувак стопроцентный,

Кощей мой Бессмертный.

И теперь до зарезу

мне нужно престижу,

хочу гламуру

на мою натуру.

Старушки-подружки

вокруг Ягушки

разом онемели,

дружно обалдели,

столбняком застыли,

языки проглотили.

Ленка за окошком, хоть и возмутилася,

жутко разозлилася,

но тоже притаилася,

слушает — не ропщет,

тайну старухину выведать хочет.

А Яга меж тем далее молвит:

— Пуще всего боюсь-опасаюся,

коль прознает кто тайну страшную,

тайну смерти Кощеевой

и погибели моей понапрасной.

Только вам нашепчу правду-истину

по большому секрету на ушко.

На силу Кощееву неодолимую

супротив есть сила великая,

человеку подвластная —

добру молодцу Ивану Царевичу.

Смерть Кощея — на конце иглы,

игла — в яйце,

яйцо — в утке,

утка — в зайце,

заяц — в ларце кованом,

ларец — на дубе высоком.

А дуб тот вершиной в облака упирается,

корни на сто верст в землю раскинул,

ветвями солнце красное затмевает.

Коль узнает-разузнает Иван, удал молодец,

про тайну про страшную,

коль овладеет иглой колдовской

да преломит ее в час роковой,

коль не дрогнет, не оробеет Иван, могуч богатырь,

в бою неравном

на поле на ратном

с Кощеем Бессмертным,

то придет Кощеева смерть неминучая,

то и не быть нам женихом с невестою,

не алкать нам меду хмельного,

не гулять, не плясать вам, подруженьки,

на моей разудалой свадебке.

А пуще боюсь-опасаюся,

коль сыщется кто на свете на белом

меня и хитрее, меня и мудрее,

меня и наглее

да еще и проворнее,

и разрушит мои чары-то ведьмины,

и отымет мои вещи крадены.

Только вам нашепчу правду-истину

по большому секрету на ушко.

Есть на долю мою на завидную

сила сильная — лукавство людское,

волшебство колдовское.

Смерть моя, смертушка —

за семью печатями,

за семью замками,

за семью словами,

что на Ленкины ругательства —

крепкие отзывательства,

что должны быть изреченные

на горе на высокой моим супротивником

в час ночной пополуночи

при лунном затмении —

великом знамении —

над огнем над палящим,

над костром над шипящим.

Апосля же врагу дерзновенному

надо кинуть в огонь всякой всячины:

лапок лягушек прыгучих,

хвостов змеюшек ползучих,

когтей воронов летучих

да поганок тринадцать числом.

Апосля же три раза дунуть направо,

три раза плюнуть налево,

вокруг себя оборотиться,

червю земляному поклониться, —

тут бабуся вздохнула, замолчала,

глядит лукаво, будто осерчала. —

Худо, слова заветные запамятовала,

видно, совсем старая стала я.

Да и стоит ли мне тосковать-печалиться,

горевать-кручиниться?

Ей ли, девке бесшабашной,

Ленке бесталанной,

тягаться со мною —

с самою Ягою,

три века на свете прожившей,

хитрости-мудрости дюже нажившей,

колдовство-волшебство умело постигшей!

Вдруг баба Яга всполошилася, взволновалася,

по сторонам поглядывает,

носом потягивает

и шепчет с тревогою:

— Что-то сердце мое наполнилось страхом.

Никак, русским духом близко запахло,

нехорош тот воздух пахучий.

Чую, быть беде неминучей.

Ленка за стенкой

ни жива ни мертва,

вздохнуть не смеет,

моргнуть боится,

сидит, не шевелится.

А Яга тем временем глазом подмигнула,

во всю глотку чихнула,

рукою махнула

и молвит с беспечностью:

— Не хочу тосковать-печалиться,

хочу отрываться-колбаситься.

Собирайтесь со мною, подруженьки,

на нашей пирушке веселой.

Быть на великую пятницу

потехе-гулянке раздольной —

не чета дискотеке отстойной.

В ночь на великую пятницу

на Лысую гору высокую

за леса, за поля широкие,

за реки, за моря далекие

со всех земель ведьмы сбираются —

ведьмин шабаш начинается.

А покамест, девки, давайте

хип-хоп любимый врубайте.

Эх, была не была! —

крикнула баба Яга

Ленкины слова.

И взмыл музон выше дубов могучих,

выше лесов дремучих

до самых до туч летучих.

Ленка с окошка камнем слетела,

об оземь больно ударилася,

расстроилася, растерялася.

Сидит на земле, не подымется,

с места никак не двинется.

А избушка-веселушка перед нею выкаблучивается,

на ножках на курьих изворачивается

и к ней задом поворачивается.

Ленке б в окошко залезть —

да изба проклятая ее тотчас скидывает,

ей бы в дверь вломиться —

да двери никакой не видывает.

Невдомек Ленке, как в избушку пробраться-войти,

слов приворотных ей не найти.

Досадует девица, бесится,

злобой черною гневается,

посылает угрозы свирепые:

— Ах ты, кочерга прелая,

ветошь ошалелая,

гнусь мухоморная,

змеюка подколодная!

Утоплю, удавлю, забодаю,

разорву, разнесу, задолбаю,

расшвыряю по ветру по косточкам!

Эх, недолог был час ее злобы.

Вот уж солнце позлатило дубровы,

закричал петух за забором,

разбудил зарю, зорьку раннюю,

возвестил начало утра светлого,

утра светлого — конец ночи темной,

ночи темной, силы черной,

возвестил конец чарам нечисти.

Свет в окошке погас,

перестала музыка играть,

перестала избушка плясать.

В лесу тихо-тревожно сделалося,

Ленке вдруг домой захотелося.

Тут метелка к ней подлетает,

ей горбушку свою подставляет.

Ленка верхом на метелку садится,

в небо взмывает, парит, словно птица,

летит над горами,

летит над долами,

помелом след заметает,

посвистом тучи разгоняет.

Вот уж и лес дремучий остался позади,

и город родной виднеется впереди.

Красив город с высоты ведьминого полета:

солнце на высоких крышах огнем пылает,

улицы лентами вдаль убегают,

площади чашами всюду мелькают,

присесть приглашают.

И ни одной души живой —

спит город мирным субботним утром.

А Ленка на метелке все кружит и кружит,

место, где сесть, все ищет и ищет.

Видит, впереди — зелени густо,

густо-прегусто, тесно-претесно.

Но не лес там темный колдовской,

а парк зеленый городской

супротив улицы просторной,

звать которую Зеленой.

И признала Ленка улицу родную,

и кричит на метелку свою шальную:

— Пру, палка окаянная,

дура деревянная.

Чего, сумасшедшая, скачешь?

Щас дом еще, к черту, проскочишь!

Метелка затряслася, задергалась,

ниже спустилася, скорость сбавила,

Ленку об землю чуть не ударила.

Ругается Ленка, чертыхается,

от грязи-пыли оттирается,

на швабру обижается,

что худо приземляется.

Глядит, сидит она в каком-то глухом дворе, в детской песочнице с забытыми совочками, рядом куцые цветочки в затоптанной клумбе, сломанная скамейка с нацарапанными с ошибками именами, гаражи в два ряда и зелень, повсюду зелень, аж домов не видно.

— Куда опять я, черт возьми, попала? — досадует Ленка. — Дурацкая улица! Можно не хуже, чем в лесу, заблудиться.

И тут вдруг заметила она возле песочницы книжку с цветными картинками. А на картинке нарисована избушка на курьих ножках, а под ней текст крупными буквами.

Ленка потянулась к книжке костлявой рукой, поднесла ее к подслеповатым глазам и стала читать по слогам, шамкая беззубым ртом:

— И молвит Иванушка: «Избушка, избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом». Избушка со скрипом повернулась. Ах, вон в чем штука! — обрадовалась Ленка и снова в чтение с головой погрузилась. — Иван в избушку ступает, а там баба Яга, костяная нога, сидит на печи, на девятом кирпиче, зубы на полке, нос в потолок врос. Ивана и спрашивает: «Куда, добрый молодец, путь держишь? Дело какое пытаешь аль от дела лытаешь?». — «Ты бы, бабуся, — отвечает Иван, — прежде меня выпарила, напоила, накормила да спать уложила. А после б и спрашивала».

Ленка сидит, читает, первый раз в своей жизни увлеклась — не оторвется. Не слышит, что шум поодаль поднимается — город потихоньку просыпается.

Вот спортсмен в трусах по утренней росе легкой трусцой проскакал — здоровья набирается. А вот к гаражу засеменила толстуха ворчливая, грохоча пустыми ведрами, а за ней безропотный муж с тяжелыми мешками и лопатой.

— Говорила тебе: до зари надо картошку сажать. Так в лунном календаре написано. Ну все, опоздали, — ругается тетка. — Ну что ты копаешься? Заводи свой драндулет быстрее.

Ленка услыхала, переполошилась.

— А, Семеновна! Утречко доброе, — раздался издали визгливый голос. — На дачу, никак, собрались? Правильно. А я вот со своей Джулькой на прогулку вышла. Да как сыро-то. Не вредно ли моей Джулечке?

— Гав! — выразительно тявкнула маленькая рыжая собачонка со всклоченной шерстью и во всю прыть кинулась к песочнице.

Еще мгновение, и она с оглушительным лаем оказалась у Ленкиных ног.

Ленка, не помня себя, вскочила на метлу и, отчаянно колотя по ней кулаками, понеслась прочь отсюда, спасая свою шкуру и не думая больше ни о каких сказках.

Недолго мчалась она.

Вон уже и дом родной,

вон и крыша с трубой.

Пулей в нее влетела,

на пол, задыхаясь, села,

жаждой мщенья томимая,

замыслами коварными одержимая,

планов действия полная.

А дома, в квартире-избушке,

встречают ее добрые подружки —

кошка с вороною.

Миром встречают,

к чурбаку богатому приглашают,

Ленку яствами потчуют:

мышами летучими,

змеями гремучими,

кузнечиками прыгучими.

Все сушеное, перченое,

к трапезе приготовленное.

Ленка прежде про несчастья свои им поведала,

а после и яства отведала.

Поела дохлятинки,

попила тухлятинки

и спать собралася,

на полати забралася,

Поохала, покряхтела,

с боку на бок повертела,

костьми поскрипела

да вскоре захрапела.

Храп стоит — потолок дрожит,

кости скрипят — стены трещат.

Ленка худо спит, тяжко вздыхает,

ворочается: все ей мешает,

дремою дремлет дневною,

старушечьей дремой пустою.