Блуждающий

Мария Валерьева (2024)

Дима Жданов не верил в судьбу, но после загадочной встречи все неотвратимо изменилось. Он отправляется в далекое путешествие в Москву, где становится посвященным в страшную тайну исчезновения девушки, и теперь только от него зависят судьбы не одного, а нескольких человек. Загадки, тайные записи, новые знакомые, Москва, скрытая от глаз обыкновенного человека, и работа на известного литературного критика. Что это, стечение обстоятельств или чей-то план? Но кто захотел, чтобы все было именно так? Это история о людях. О вечной борьбе добра и зла. О любви, дружбе и судьбе, которая является под разными личинами. И о том, что может случиться с опьяненным свободой. Теперь Диме придется не только разобраться в себе и других, но и понять, кто же сильнее: судьба или человек. Ведь мы так часто беспокоимся, что может сотворить судьба. Но редко задумываемся о том, на что на самом деле способен человек.

Глава V: Первые договоренности

Автобус катился по дороге, оставлял позади залитые водой поля, в которых плавали оторванные вчерашним дождем колоски и головки подсолнухов. Синеву неба не скрывали облака. Солнце было цвета добротного сливочного масла, собранного в огромный шар. Ветер легко пробегал по колоскам и уносился дальше свободным и лишенным забот странником. Деревни уже проснулись и зашуршали стогами мокрого сена, замычали невыспавшимися коровами и заклокотали лениво работавшими тракторами.

И все бы прекрасно, не беспокой меня размышления.

Я сильнее заткнул наушники в уши и отвернулся от окна. В темном салоне пазика помимо меня было еще несколько человек: старушка, разгадывавшая судоку, спустив очки на кончик носа, рядом с которой стояли клетчатые сумки с банками солений, тихо стукавшихся друг о друга на каждой неровности дороги, и супружеская пара, которая что-то громко обсуждала, тыкая пальцами в журнальчик мебели для сада.

Я не заметил, как погрузился в полудрему. Поля подсолнухов закончились и маленькие двухэтажные домики окружали наш пазик со всех сторон. А я существовал где-то между небом и землей. И только мысли мои не утихали.

Я провел ночь, пялясь в потолок, думал и думал, и мысли собирались в клубок черных как уголь ниток. Что ждет впереди? Куда я движусь? Зачем?

Самым главным вопросом было даже не «зачем», а «почему».

Почему я сорвался с места, выпал из родного гнезда так резко? Ради чего-то существенного или просто для того, чтобы выпасть и в свободном падении посмотреть, что же встретиться на пути?

Не сказать, чтобы я ехал в пустоту. В Москве ждал мамин брат, которого я видел всего пару раз в детстве. Я знал только его имя и то, что человек он нелюдимый и не очень приятный. И полным-полно ненужной информации о его жизни, женщинах, имевших несчастье с ним провести годы и прочее. Знать этого совершенно не хотелось, я и не пытался запомнить. Маме брат не очень нравился, но куда важнее, что жил дядя в просторной двушке неподалеку от метро и что поселить у себя он согласился почти бесплатно.

Я не мог прийти к соглашению с самим собой, но понимал только одно — не будь моя жизнь такой скучной, не сорвался бы в неизвестность.

Хотелось загадки, приключений, свободы от всех и от себя, от себя прошлого. Прорваться сквозь прутья родительского гнезда, висящего высоко-высоко, и парить, пока попутный ветер будет держать на волнах свободы. Воротить ошибки, исправляться и снова ошибаться. Учиться жить по-настоящему. А потом — шлепнуться о землю обыденности и реальности, но уже с чувством выполненного долга.

Я никогда не считал себя авантюристом, и черт меня знает, почему вдруг так быстро решился. Конечно, я тоже был подростком. Очень хотелось мне познакомиться с госпожой «Свободой». Ощутить ее на вкус, потрогать подушечками пальцев. Да даже запаха было бы достаточно. И пусть моя свобода длилась бы пару дней. Пусть я был бы окружен четырьмя стенами незнакомой черной машины. Но ветер развевал бы мои волосы иначе, и поля вокруг колыхались бы особенно.

— Приехали! — раздалось над головой, и я даже вздрогнул. Наушник, в котором все еще на средней громкости играла веселая песенка, вывалился из уха.

Я посмотрел вверх. Рядом с сиденьем стоял водитель пазика и сурово смотрел на меня, засунув руки в карманы шорт.

— Вставай, парень. Мне дальше ехать по расписанию, в поезде спать будешь, — сказал он и демонстративно развернулся, но не отошел, а только смотрел куда-то вперед. Ждал, когда же я уйду.

Задерживать никто никого не собирался. Я поднялся с нагретого сиденья, обшитого клетчатой тряпочкой, взял тяжелые сумки и набросил на плечо рюкзак. В спину мне упиралась подошва зимнего сапога с меховой жаркой стелькой. Я прошел мимо водителя, который даже не потрудился подвинуться, и вывалился на улицу.

Вокзал, выкрашенный в серый цвет, дымился. Солнце словно пыталось расплавить городок и превратить его в сплошное пятно одного, сливочно — оранжевого с примесью серого, оттенка. А ведь было раннее утро, я даже не завтракал.

Я пытался найти тень, но ее не было. Без толку бродил меж машин, огибал сгустки людей, но никого знакомого не увидел. Вдруг в кармане зазвонил телефон. Я взгромоздил сумки у колонны, уселся на парапет, подогнув под себя ногу, прислонился спиной к прохладному камню. Чуть насладился легкими покалываниями невидимых иголок и, не посмотрев даже на номер, ответил.

— Димочка! Ты приехал? — раздался по ту сторону голос мамы.

— Да, уже на вокзале, — ответил я и уже пытался найти в мире серости черную точку. Но вокруг были только автобусы и маршрутки, которые либо выплевывали пассажиров, либо всасывали.

— Сядешь в поезд — отзвонись. И папе позвони. Мы же волнуемся! — щебетала мама, будто бы и не было утренних проводов, растянувшихся настолько, что я чуть не опоздал на автобус.

— Обязательно позвоню, мам. Я пойду, пока, — протараторил я. Мама могла из пятисекундной просьбы сделать трехчасовой разговор ни о чем. Некогда.

— Да, да, Димуль. Мы тебя очень любим! Ой, вот Аленка хочет тебе что-то сказать! — воскликнула мама прежде, чем я успел возразить. Телефон отдали сестре.

— Дима! Я скучаю! — Аленка почти выкрикнула, пришлось даже отвести телефон подальше от уха.

— Да, мартышка, я тоже скучаю.

— А ты приедешь на Новый год?

— Приеду, конечно приеду.

— Точно-точно?

— Точно — точно. Куда ж я денусь.

— А на мой День рождения?

— И на него тоже приеду. Мне пора, Аленк! Потом поболтаем.

После разговора с домом я позвонил папе, как и обещал. И вновь услышал те важные советы, какие обычно дает отец сыну, прежде чем отпустить. Не курить. Не пить, а если и пить, то всегда в компании и только хорошее, не разбавленное пойло. Не якшаться с кем попало. Не прыгать в омут супружеской жизни до знакомства с тещей. И множество других наиполезнейших советов, от которых не вышло скрыться ни дома, ни в пути до остановки, ни на вокзале. И, как мне казалось, потом тоже не выйдет — папа обязательно обязал бы маму передать те советы моему дяде.

Я написал Костику, что добрался без происшествий. В ответ он прислал фотографию носков на фоне телевизора с подписью «Балдею, пока другие ищут статуи». Как-то не очень смешно.

Я бы погрелся в лучах солнца, если бы не пекло так, будто я был яичницей на сковороде, накрытой крышкой. Даже дышать сложно. Нашел в контактах номер, на экране загорелась фотография какой-то статуи, которую Костик вчера нашел для контакта Тони. Идея мне понравилась: и без подписи ясно, кому звонишь.

Тоня ответила только с третьего раза и то — после секунд двадцати висения на линии.

— Да, Дима, слушаю, — сразу же сказала она. Ни тебе «привет», ни тебе «как дела».

— Привет, Тонь. Я тут приехал и жду тебя у главного входа. Ты где?

— Я у «прессы». Подходи, — бросила она и отключилась. Я даже опешил. У какой такой прессы?

Вокруг нет киосков с газетами — их еще год назад приказали убрать. И на картах в телефоне тоже не значилось ничего. Мимо меня, навьюченного баулами осла, проходили студенты и пожилые люди, туристы, будто бы перепутавшие станцию, и люди в костюмах, которые выглядели совсем не к месту. Я совершил круг почета вокруг вокзала, но так и не увидел, где бы могли приторговывать газетами.

Я снова позвонил Тоне, но она даже не удосужилась взять трубку. Я набрал снова, и звонок сбросили. Дрожавшими пальцами я собирался позвонить снова, но не успел. В ответ уже прилетело короткое сообщение:

«Стой, где стоишь».

Стало совсем жарко. Вот они, приключения. Загадки. То, чего так хотелось, а я уже разозлился. А как же большая жизнь? А как же Москва? Там точно не будет проще.

Я уселся на лавочку, поставил рядом сумки, обнял рюкзак со всеми документами, деньгами и важностями и ждал. Хотелось пить. Я долго сидел, боясь пошевелиться, терпел тяжесть комков жары на плечах, потому что знал — если встану с нагревшейся лавки, то уже вряд ли сяду.

Стоило мне оторвать прилипшие к лавке ноги и потянуться за сумкой, сзади послышалось:

— И долго я ждать тебя должна?

Я повернулся и увидел Тоню. Выглядела она так, словно собралась на рок-фестиваль, вся в черном и цепях.

«И не жарко ей?»

— Что непонятного в моем объяснении? — спросила Тоня.

— А где твоя машина? — Я оглянулся. — Ты ее где-то спрятала?

— За углом. — Она указала куда-то пальцем и пошла в ту сторону.

— А что не здесь? — Я ввалил тяжеленные сумки на локти и поплелся следом.

— На солнце машина греется. А я не хочу свариться в ней заживо.

Она шла так быстро, что я еле поспевал. Конечно, проносилось в голове, ей хотя бы баулы не надо тащить. А мама ведь снарядила в настоящее кругосветное путешествие, можно было бы одеть целую экспедицию в мои шмотки, только бы ботинок на всех, к сожалению, не хватило бы.

Мы обошли вокзал, свернули в какой-то переулок серых пятиэтажек и очутились практически в подворотне. В тени, за старой будкой «пресса», стояла черная машина Тони.

— Вот, «пресса», — нравоучительным тоном произнесла девушка и открыла багажник.

Машина, как мне показалось, даже не была заперта.

Когда я уложил вещи и убрал все важности в напоясную сумку, сел на соседнее сидение. Пристегнулся. Осмотрелся. Салон был кожаный и пах лимонной газировкой. Что-то меня, впрочем, смущало. Блестящая чистота, аромат кожи и лимона, сверкающие кнопочки на магнитоле, ни единой пылинки на стеклах. Что-то не так.

Тоня увлеченно что-то печатала на телефоне, противно стукая ногтями по экрану.

— Ну что, поедем?

— Да, но прежде задокументируем нашу поездку, — сказала Тоня, не взглянув на меня. И продолжила печатать.

— Ты о чем?

— Я предоставлю гарантии в письменном виде.

— Какие такие гарантии?

— Документ, ты же этого хотел? Получишь, — ответила она и, бросив телефон мне на колени, резко дернула ручник и принялась выезжать из западни, устроенной забором и киоском.

— Да зачем?! Тонь, я же пошутил!

— А я — нет.

Тоня на ходу пристегнулась, и, мастерски лавируя между мусорками и ржавыми палатками, сваленными в маленькую аллею из старья, выехала на дорогу и направилась в город. Спорить бесполезно.

Мы ехали в тишине: Тоня не моргая смотрела на дорогу, словно веки ее прилепили скотчем ко лбу, и о чем-то думала. Я решил не нарушать идиллию: боязнь надоесть ей еще до выезда заклеила мне рот.

Тоня вдруг вдавила педаль в пол, и машина прибавила в скорости. Я взглянул на спидометр — стрелка дергалась между восьмьюдесятью и девяноста. Нестись по узким улочкам запрещено, но Тоня об этом не думала. Она не боялась ни полицейских, которые дремали в своих машинах и не очень-то хотели просыпаться, ни прохожих, которые будто бы попрятались по углам и не выходили на свет. Весь город, казалось, вымер.

Мы остановились так же неожиданно, как и стартовали. Тонина машина дрифтово развернулась, противно проскрипев и просвистев на всю округу шумом шин, оставила черные полосы на сером асфальте и легко припарковалась на противоположной стороне улицы, нарушив все мыслимые и немыслимые правила дорожного движения. Я больно ударился локтем — хорошо, что только им.

— Приехали. Жди здесь, — неожиданно спокойно сказала Тоня, когда пыль вокруг машины осела на дорогу.

А я ответил не сразу.

— Ты смерти моей хочешь? Зачем так резко поворачивать?

Тоня хлопнула своей дверью, обошла машину и открыла мою.

— Дай мой телефон.

Протянул. Руки подрагивали.

Тоня пробежалась холодным и оценивающим взглядом по моему побледневшему от испуга лицу.

«Да что с ней такое?» — подумал я. А вдруг она и мысли могла читать?

— Урок первый. В моей машине всегда пристегивайся. Не хочу потом менять стекло и оттирать кровь и рвоту, — бесцветно произнесла Тоня. — Никуда не уходи. Сейчас вернусь.

Я даже не знал, что сказать. Сидел дурачьем и смотрел, как моя попутчица растворялась в мазках жары. Когда она скрылась за дверью магазина, я наконец-то смог выдохнуть. Но выдох получился настолько рваный и испуганный, что заставил лишь снова вздрогнуть.

— Да это уже ни в какие ворота не лезет! А если она и в самом деле чокнутая? А если она захочет врезаться в дерево? А если планирует совершить массовое самоубийство? Сектантка какая-то… Господи, да зачем я согласился на это?!

Я бубнил и бубнил, а сам будто бы приклеился к сиденью и даже пошевелиться не мог, не то что взять вещи и убежать. И это только десять минут прошло! Что ж дальше будет?

Сумки в багажнике. Может, сбежать? Не выйдет — Тоня забрала ключи. Я оглянулся, посмотрел на задние сидения, но за Тониным не обнаружил ничего. Вещей не было, как и чемодана, прилепленного к крыше машины.

Тут — то я и подумал: а где же одежда, ее сумки? В багажнике же тоже ничего не было. Или было? Может, я не заметил? Да нет, не мог не заметить. А, может, вещи за моим сидением?

Я перевесился назад и начал елозить рукой по сиденью. Почти даже развернулся, а все никак не мог ничего нащупать.

Как вдруг раздалось недовольное:

— Что ты делаешь?

Я шлепнулся обратно. Тоня появилась ниоткуда, открыла дверь и смотрела на меня как на дурачка, всего взмыленного и перепуганного. В руках у нее были листы бумаги и пачка ручек.

— Такой бледный, словно призрака увидел, — заметила она, приподняв бровь, и села на свое место.

— Зачем тебе листы? — Я сглотнул кислый ком. — Мне же не завещание нужно писать?

Она хмыкнула.

— Ты же хотел письменные гарантии. Составим договор.

Очень скоро мы каким-то магическим образом выехали из города, который серой стеной обступал со всех сторон, и, обогнув пару-тройку зданий, попали на трассу.

Я пытался выискать в лице Тони что-то, но ничего не увидел. Тоня была ровной и безразличной.

Город уже остался позади, а вдали вновь появились такие знакомые поля, желтые от жары луга и редкие топи.

— Ты вроде и сама справляешься, зачем я тебе? — осторожно, даже с какой-то надеждой спросил я.

Стыдно пятиться. А вот если бы она отказалась сама — это хорошо. Это моему самолюбию бы не повредило.

Но Тоня не оправдала моих надежд.

— Может и справляюсь. Но одной ехать скучно, — ответила она.

— Я не комик, чтобы тебя развлекать.

— Это ты так думаешь, — вздохнула она без всякого сожаления и вновь скривила губы. — Урок второй: не надо спорить, если не хочешь расстроиться.

Я поежился. И на кой черт мне сдались эти ее уроки? Лучше бы научилась у меня чувству юмора!

— Тонь, а где твои вещи?

— За твоим сидением. Ты не дотянулся.

Я обернулся насколько мог и краем глаза увидел-таки сумку, лежавшую позади моего сидения. Не очень большую, насколько мог разглядеть.

— У тебя одна сумка?

— Довольствуюсь малым.

Я ничего уже не ответил. Сполз, уткнулся коленями в бардачок и безучастно пялился в окно на бесконечное поле подсолнухов, смешавшееся вскоре в сплошное желтое пятно, растекшееся до самого горизонта, все время, пока из транса меня не выдернул звук пришедшего на телефон сообщения.

Отвечал всем развернуто, но сухо. Сказал, что устал и хочу отдохнуть. А чувствовал себя последним на свете идиотом.

— Может, ты хоть фамилию скажешь свою? — спросил я потом. Так, лишь бы разбавить тишину. А сам даже не повернулся.

— Цветкова, — чуть подумав, ответила она.

— Это ты сейчас придумала? — пошутил было я.

А Тоня бросила на меня мутный оценивающий взгляд и сказала:

— Тогда Рубинова.

Я не смотрел на Тоню до самой остановки.

Мы вышли на одной из заправок, что находилась практически напротив моей деревни — дома размытым пятном виднелись за бесконечным полем. Тоня приказала выходить, взяла два листа бумаги, две ручки и телефон.

Я шел следом, всматривался в родной пейзаж вдали и не сообразил даже, почему же именно так мы остановились. А теперь-то понимаю, как это умно. Как ненавязчиво меня заставили выбрать.

Эта заправка совершенно не была похожа на нашу: намного больше столиков, чище и светлее. Тоня купила пятилитровку воды и поставила ее рядом с собой на диванчик. Я сидел напротив и ждал.

Тоня порылась в телефоне, кивнула в сторону листков:

— Бери лист и ручку, записывай.

— Ладно, капитан. Диктуйте…

Тоня, кажется, даже улыбнулась. Но так по-своему, что это вполне мог быть и спазм зубной боли.

— Я, имя, фамилия и отчество, обязуюсь сопровождать свою спутницу, Антонину Румянцеву, до пункта назначения, в скобках: Москва, а потом — покинуть ее транспортное средство и идти на все четыре стороны. В пути я обещаю не приносить ей хлопот, помогать, если есть такая нужда, и помалкивать, если водитель не в настроении говорить. А также слушать Антонину Румянцеву во всем. Подпись и дата.

«Что ты делаешь? Господи, да зачем? Почему бы просто не наплевать на все и поехать домой? Вон он, за полем. Час ходьбы и ты дома!» — думал я и записывал все, что Тоня диктовала.

— Теперь Румянцева? — спросил я, дописав и отдав бумажку Тоне. — Может, ты и не Тоня? И не Румянцева?

— Диктуй. — Отмахнулась Тоня и взяла лист и мою же ручку.

— Даже ты пишешь? — удивился я.

— Любой контракт двусторонний.

— А условия я сам должен выдумать?

— Ты же хотел гарантии. Выдумывай, если это не будет перечить моральным устоям.

Я замялся, думал дольше положенного. Тоня с нескрываемой скукой на меня смотрела и щелкала ручкой. Жутко действовала на нервы.

— Я, твое имя и прочее, можно опять с другой фамилией. — Я услышал, как Тоня хмыкнула, но написала прежнюю. — Так вот. Я, имя и прочее, обязуюсь довезти Жданова Дмитрия Романовича до Москвы в целости и сохранности всех частей тела в сумме, а не по отдельности. По дороге обещаю разговаривать с ним, говорить правду, хотя бы иногда улыбаться и хорошо себя вести. И еще подпиши разок: не подвергать жизнь Дмитрия Жданова опасности. Подпись и дата.

Тоня послушно записывала, а я не мог не любоваться ее почерком. Таким ровным и красивым, каким даже учительницы начальных классов не писали. Поставила подпись, больше похожую на кляксу, и отдала листок со словами:

— Оригинально, ничего не скажешь.

Я свернул договор в аккуратный квадратик и убрал в сумку. На загоревшихся щеках, предав мою смелость, выступили красные пятна.

Дышать в помещении тяжело. Слишком жарко, слишком пахло едой, слишком громко играла музыка. Я извинился, взял воду и унес ее в машину. На заднем сидении на самом деле стояла черная спортивная сумка.

«Довольствуется она малым… То же мне минималистка!» — хмыкнул я и, не закрывая двери, уселся на край сидения и дышал так рвано и жадно, словно боялся не надышаться родным теплым цветочным ветром.

— Отдыхаешь? — спросила появившаяся через какое-то время Тоня. Она достала из бардачка книгу и убрала листок в ее середину.

— Дышу.

— Надышишься в дороге. Поехали.

Я в немом повиновении захлопнул за дверь и пристегнулся, отрезал последний путь отступления. С непониманием и болью в сердце смотрел на то, как медленно удалялась моя родная деревня, пока машина разгонялась на трассе, и удивлялся тому, как быстро случилось это расставание. Всего-то несколько минут, а дома уже нет. Он уже где-то далеко, словно в прошлой жизни, хотя всего в нескольких километрах. Так близко, что недосягаемо.

— Поздравляю, — вдруг сказала Тоня, когда мы уже минут десять неслись в сторону бесконечности.

— С чем?

— Ты первый не сбежал после приветствия. Обычно люди уходят после встречи на вокзале.

— А были и другие? — сначала безразлично поинтересовался я, а потом, как только понял, что спросил, словно отмер и сказал уже громче: — Так, подожди. Другие? Ты еще кого-то возила?

— Не возила. Никто не согласился со мной ехать.

— Так значит, я первый потерпевший буду? — не пытаясь шутить, спросил я.

А Тоня вдруг улыбнулась. Почти так же, как улыбались и все люди на Земле.

— Первый испытуемый.