Красная тетрадь

Дария Беляева, 2022

Арлен Жданов живет на закрытой планете Аврора, а у него в голове живет червь. Если Арлен будет учиться хорошо, червь изменит его и позволит ему стать настоящим героем и космическим солдатом. Тогда Арлен отправится в Космос и найдет своего папу. Космофэнтези без космоса, киберпанк, который мы не заслужили, история о взрослении детей и история о взрослении их инопланетных мозговых паразитов – дарвиновская «бесконечность прекрасных форм» и ретро-дискотеки. А еще – невероятно милый и наивный ностальгический боди-хоррор об отдыхе у моря. Книга содержит нецензурную брань

Дизайн обложки: Юлия Межова

© Дария Беляева, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022

* * *

Запись 1: Как я хочу полететь в Космос

Почему я хочу полететь в Космос?

1. Я хочу принадлежать к прогрессивному общественному классу и приблизить светлое будущее для всех людей всей Вселенной. Защищать слабого — привилегия сильного. Я верю в это всем сердцем, и я готов отдать жизнь во имя светлых идеалов всеобщего равенства и прогресса. Я готов бороться с вредителями и врагами на территории всей Вселенной, если понадобится, я отдам жизнь за то, чтобы в мире торжествовал единственно правильный порядок. Человеку совершенно необходим смысл жизни, великая цель. Цель моей жизни — построить лучший мир для всех тех, кто будет жить после меня. Прогресс и порядок представляются мне объективно достигаемыми целями. Однажды Вселенная станет прекрасным местом, и я хотел бы, чтобы это случилось благодаря в том числе и моим усилиям. Впрочем, последнее — проявление индивидуализма. Я не хочу отправиться в Космос, чтобы стяжать себе славу. Наоборот, необходимо каждый день воспитывать себя для того, чтобы суметь поставить общественные интересы выше личных. Я хочу вырасти хорошим и порядочным человеком. Только таких людей берут в Космос. Таким был первый человек, который отправился туда, — Юрий Гагарин.

2. Я хочу увидеть мир таким, каков он есть. Я ничего еще не видел за пределами своей планеты, но знаю, что другие планеты бывают прекрасными или ужасающими. Я готов к прекрасному и готов к ужасающему.

3. Мой папа где-то в Космосе. Мама говорит, что он был пилотом космического корабля и они любили друг друга очень сильно. Папа, конечно, не такой, как мы. В его голове нет червя, и он, я точно уверен, хороший человек. Ему, безусловно, приходится прилагать к этому меньше усилий. Я ничего о нем не знаю, кроме того, что его зовут Георгий, и, конечно, что он — далеко. Иногда мне нравится думать, что папа обо мне думает. Я не знаю, так ли это, но мама говорила, что папа знал: у них с мамой будет ребенок. У меня нет папиной фотокарточки, но я несколько лет записывал все черты, которые встречаются в моей семье с материнской стороны, чтобы установить, в чем я могу быть похож на отца. Этот анализ, по всей видимости, нельзя принимать всерьез, ведь генетика — удивительная вещь, иногда можно быть похожим не на маму и не на папу, а на прадедушку. Моя мама говорит, что я очень похож на папу, только я светловолосый, как она, а в остальном — папина копия. Но, насколько я знаю, многим мальчикам говорят именно так, даже если они со всей очевидностью похожи на своих матерей. Матери думают, что сходство с отцом делает их сыновей мужественнее. От папы мне, впрочем, вероятнее всего, достались крупный нос с горбинкой и зеленые глаза. Может быть, я стану больше похож на него, когда вырасту: такое случается часто. Мне бы этого хотелось. Так или иначе, когда я полечу в Космос, то найду его и увижу. Когда мы познакомимся, я сделаю все, чтобы ему понравиться. Я докажу ему, что в чем-то на него похож, и, несмотря на то, что в голове у меня живет червь, я могу стать полезным членом общества и обеспечить безопасность многих людей, которые и имени-то моего никогда не узнают (они никогда не узнают моего имени, потому что я не хочу славы). Вот зачем еще мне нужно в Космос.

4. Сегодня я еду в поезде, за окном такие краски, все красиво и ярко, и совсем уже начинается лето. А еще я еду на море — прежде никогда не видел никакого моря. На нашей небольшой планете много воды и много морей, есть даже два океана, таких больших, что это сложно себе представить. Впрочем, взгляд с берега не позволяет отличить море от океана. С виду ни у того ни у другого нет края, и то и другое упирается в горизонт. Мысли о море, стремительные рывки поезда, особое путешественное настроение — все это заставляет меня мечтать о Космосе.

Таким образом, я изложил причины, по которым я хочу полететь в Космос, — от самой глобальной и вечной ко все более личным и сиюминутным. На первое место я поставил общественные ценности, на второе — тягу к познанию, на третье — семейные связи и, наконец, на четвертое — мое особое нынешнее настроение в преддверии лета.

Придет время, и я обязательно исполню свою мечту, ведь я много работаю, хорошо себя контролирую и очень стараюсь.

Конечно, я полечу в Космос не один. Со мной полетит мой лучший друг Андрюша. Он — большая умница. Мы с Андрюшей почти всегда все делаем вместе. Я выражаю самую искреннюю надежду на то, что Андрюша и в Космос отправится вместе со мной, мы вместе будем убивать вредителей и врагов прогресса. Конечно, у меня есть легкое беспокойство по поводу его морального облика (червь в голове — серьезная проблема).

Разумеется, в Космос полетит Володя, потому что у Володи получается все, за что он берется. Володя сохраняет бодрость и присутствие духа в любой ситуации, что, безусловно, пригодится в Космосе. Кроме того, у него лучшие оценки после Андрюши по всему-всему, кроме идеологической подготовки. Лучшие оценки по идеологической подготовке — у меня. Так и не скажешь, что у Володи в голове червь, это почти незаметно, когда общаешься с ним, и в нем меня вовсе ничего не тревожит, хотя я привык быть внимательным и бдительным.

В Космос наверняка полетит и Фира. Она добрая, хорошая и спокойная девочка. Никто не представляет такими девочек с нашей планеты.

Валя, конечно, тоже справится, потому что Валя такая упрямая. Она хорошо дерется и все время жует жвачку (первое — плюс, второе — минус).

Что касается Бори, я надеюсь, он никогда не полетит в Космос.

А еще будет известен только тем, что он — Володин брат.

А лучше — совсем ничем не известен.

Впрочем, не по-товарищески с моей стороны писать именно так. Также я не хочу быть слишком самоуверенным, излишне самонадеянным и так далее и тому подобное, потому что всецело доверяю свою жизнь и судьбу, а также жизнь и судьбу своих товарищей партийному руководству.

На этом, кажется, следует закончить сегодняшнюю запись, но меня переполняют эмоции. Мне очень хочется поскорее оказаться в санатории. Мне хочется увидеть море и проверить, такое ли оно синее, как на картинках. Я хочу знать, как выглядят люди, которые живут там, где так тепло и хорошо. Мне нравится, как едет поезд, меня успокаивает его движение. Мне кажется, так должно наступать будущее: ему полагается быть неизбежным, как движение колесных пар по рельсам, ему полагается быть успокаивающим, как биение этого большого, железного сердца, ему полагается иметь предпосылку и цель, как всякое путешествие имеет начальный и конечный пункты.

Еще я подумал: когда-нибудь все мы станем взрослыми. Я очень этого хочу. Мне страшно надоело быть ребенком. Конечно, быть ребенком — биологическая необходимость. Но это также и трудность: никто не воспринимает тебя всерьез, многие вещи делать нельзя, а те, которые делать можно, еще не получается делать правильно.

Мама говорит, что для двенадцатилетнего я — весьма зрелая личность. Однако я не чувствую себя зрелой личностью, скорее наоборот. Поэтому я и веду эти записи (тетрадь под номером 32, самая толстая, купленная по случаю моего отъезда). Я довольно неповоротлив в своих мыслях, думаю медленно и обстоятельно, мне бывает тяжело отвлечься от каких-то важных, по моему мнению, вещей. В моей характеристике написано, что у меня эпилептоидный тип личности. Это значит, что мое мышление довольно вязкое. Я стараюсь прилагать все усилия для борьбы со своей медлительностью, однако некоторая обстоятельность, как мне кажется, делу не вредит. Записи помогают мне, написав о чем-то, я могу на некоторое время отвлечься и посвятить больше времени учебе.

А сегодня началось лето, и это значит, что три месяца не будет никаких тренировок и уроков. Зато произойдет нечто другое, весьма важное и волшебное. Там, у моря, я наконец-то стану взрослым. Вернее, не я, а паразит во мне, но некоторые ученые говорят, что никакого меня и нет, есть паразит, и мое сознание — это сознание червя, и ничего больше.

Другие ученые спорят с этим, они говорят, что люди и черви находятся в сложной симбиотической связи, и нельзя сказать, кто кем управляет. А еще есть ученые, которые считают, что это человек управляет червем, и вовсе не наоборот. Я далек от науки, хотя и интересуюсь последними новостями, подписан на несколько научно-популярных журналов, а также регулярно прослушиваю познавательные радиопередачи. Все равно наука и технология от меня далеки, ведь наша планета, ради блага всех людей Вселенной, лишена большинства технологий современности, однако мне нравится представлять, как люди используют вещи, находящиеся далеко за пределами моего опыта.

Теперь следует вернуться к началу и рассказать о поезде, и море, и обо всем том, для чего я взял самую толстую, самую красивую, самую красную тетрадь.

Обычно люди ведут дневник по нескольким причинам: контейнирование эмоций, систематизация мыслей и консервирование воспоминаний. Так как я с гордостью могу назвать себя среднестатистическим человеком, я преследую все три цели. Мне бы хотелось сохранить этот день в памяти. Я постараюсь описать его очень точно и ничего не забыть.

Ночью я почти не спал, проснулся совсем рано, задолго до будильника. Мне вовсе не хотелось будить мою маму. Она работает на рыбоперерабатывающем заводе (невольная тавтология, которой нельзя избежать), мамины руки всегда пахнут рыбой. Она активная, здравомыслящая, серьезная женщина, которая не позволяет жизненным невзгодам себя сломить. Но ей тоже нужно отдыхать, и почаще.

Так что я лежал совсем тихонько и не нарушал правила совместного проживания. Необходимо уважать правила общежития — это первое, чему в своей жизни учится порядочный человек.

Я смотрел в окно. Я живу в самом центре нашей столицы. Из моего окна видно Кремль, и я с гордостью могу сказать, что проживаю по адресу Красная площадь, дом 6.

Это, конечно, совсем не та Красная площадь, но зато — самая первая из тех, что появились за пределами Земли, на других планетах.

Я горжусь тем, что у меня есть возможность быть частью исторического процесса, соединяющего прошлое и будущее.

В ясные дни из моего окна так хорошо видно Кремль. Сегодня, впрочем, день выдался, наоборот, совсем пасмурный, хмурый, серый. Синеватый туман заволок все на свете, и я почти ничего не видел, будто мой дом обложили ватой. Я ждал дождя, который прибьет этот туман. Я хотел еще раз посмотреть на красные башенки Кремля, перед отъездом мне это было совершенно необходимо. Никогда еще я не уезжал так далеко от дома. И никогда еще так не тосковал, ни по маме, ни по Красной площади, ни по нашей комнатке с высоким потолком и белыми занавесками.

Мне хотелось забрать это все, унести с собой, уложить в чемодан и никогда не оставлять. Накатила некоторая тоска.

Однако я одернул себя, потому как мне необходимо приучить себя к долгим расставаниям, если я хочу отправиться в Космос. Там все расставания очень долгие.

Ночью резко похолодало, под простыней мне было зябко, и сама эта простыня показалась мне вдруг влажной, неприятной, но я не решился встать — хотел выгадать еще совсем немного времени для моей мамы.

Я очень терпеливый (это отмечено в моей характеристике), так что мне не составило бы никакого труда лежать не шевелясь весь день, если так будет нужно.

Еще я могу причинить себе сильную боль: в тесте с током я и вовсе лучший.

Вообще-то, думаю, я выносливее всех своих товарищей. Если бы враги, и вредители, и галактические империалисты подвергли меня пыткам, я бы ни за что не сдался. Пожалуй, на этот счет я в себе уверен. Я не отвлекаюсь, хотя может показаться именно так. Замерзнув, дрожа, глядя в молочное утро за окном, я думал именно об этом: я хорошо терплю боль. Затем я понял, что проснулся от холода. Так бывает, если долго не спишь, можно заснуть под утро, а потом резко упадет температура тела в самый холодный час. И от этого просыпаешься в некоем обидном недоумении — так сложно заснуть, так легко проснуться.

Человек наиболее уязвим ранним утром — таково мое мнение. А уязвимей всего, когда просыпается от холода летом, такое сразу появляется ощущение обманутости, запутанности, неопределенности всего в мире.

И даже в первый день лета все равно обидно, когда холодно. Чтобы отвлечься от этой бессмысленной обиды на изменчивый мир, я стал перечислять про себя вещи, которые положил в чемодан. Одежда (не буду перечислять все, я и без того скучный), две зубные щетки: одна основная, одна запасная, зубной порошок и паста, ментоловый крем, детский крем, земляничное мыло, салфетки, расческа, ножницы, аптечка (снова обойдемся общим обозначением), письменные принадлежности, включая цветные карандаши, две книги: зачитанная до дыр и совсем еще новая, обе хотелось взять с собой, складной нож, фонарик, иголка и моток ниток, мой любимый плакат. Всего этого казалось достаточно, но меня не покидало ощущение, будто я что-то забыл.

Последней я положил в чемодан вот эту самую тетрадь, в которой пишу сейчас, красивую, красную и очень толстую тетрадь в клеточку. Я положил ее торжественно, так, словно чемодан был гробницей, в которую я опускал тетрадь, будто древнего царя, окруженного подданными и предметами роскоши, и после этого гробнице предстояло закрыться навсегда.

Впрочем, эта торжественность оказалась не к месту, не только по причине социальной отсталости подобного рода культов, а также и по менее возвышенным, более обыденным причинам. Например, чтобы достать эту тетрадь в поезде, мне пришлось открыть отсек под кроватью, вытащить чемодан, расстегнуть молнию, заставить чемодан снова распахнуть огромную пасть и создать тем самым на каждом этапе внушительные неудобства для всех. Стыдно до сих пор.

Утром я еще не знал, что мне придется все это проделать. Я думал начать писать по приезде в санаторий, думал, что основные впечатления возникнут у меня не раньше, чем когда я увижу море хотя бы из окна поезда.

Вернемся к раннему утру. Заснуть у меня так и не вышло, волнение переполняло меня, хотелось встать, пройтись, подвигаться не столько из-за холода, сколько из-за ощущения важности и значительности происходящего.

Когда я испытываю сильное волнение, у меня появляется ощущение, будто меня во мне слишком много, даже через край. С этим ощущением, куда более мучительным, чем холод, я и встретил звонок будильника — резкий, звонкий, бодрящий. Я тут же вскочил с кровати.

— Доброе утро, мама! — сказал я. — Я уезжаю в санаторий!

Мама сказала:

— Да, мой родной, как бы тобой гордился твой отец, если бы он только знал!

С этой мыслью мама и вставала утром, и ложилась спать. Я сказал:

— Чтобы не опоздать, мама, нужно все делать вовремя. Я пойду мыться, а еще я могу приготовить завтрак, а еще…

Я не договорил, потому что мне стало вдруг тоскливо. Я понял, что не увижу ее три месяца, только буду слышать ее голос, опуская монетки в телефонный автомат. Такие проявления деструктивной эмоциональности постыдны для взрослого мальчика, каковым я себя считаю (впрочем, «взрослый мальчик» — это словосочетание, уже заключающее в себе противоречие, иными словами — оксюморон).

Я пошел в ванную, соседи еще спали — день был воскресный. Я долго мылся и долго чистил зубы. После этого старая щетка полетела в мусорное ведро, ведь я взял с собой две новые. Я привык чистить зубы с ожесточением, так, чтобы пена была розовой. Стоматолог говорит, что мое усердие излишне, но иначе зубы кажутся мне недостаточно чистыми.

В ду́ше я все-таки постарался не задерживаться, как обычно, постоянно смотрел на часы (у меня они водонепроницаемые и противоударные, красивые часы «Победа» с красным циферблатом, в них я моюсь и сплю, мама сказала, что эти часы, новенькие, в коробке, оставил ей папа специально для меня).

Когда я, совершив все полагающиеся порядочному человеку гигиенические процедуры, включая чистку ушей, вышел из ванной, полностью готовый к особому новому дню, мама спросила:

— Арлен, ты хочешь кофе?

Предложение мне весьма польстило: кофе более взрослый напиток, чем чай, но я все равно попросил налить мне чай с лимоном. Еще мама сделала завтрак специально для меня, такой, какой я больше всего люблю: бутерброды с маслом и манная каша. Я очень люблю манную кашу, а еще бутерброды больше всего люблю с маслом. Но в этот особый, волнительный день есть было очень тяжело. Говорят: кусок в горло не лезет. Так иногда и бывает. Все казалось именно слишком жестким, таким, что может травмировать горло. Я заставил себя съесть один бутерброд, а дальше только пил чай с лимоном.

Мама спросила:

— В поезде вас ведь покормят?

— Да, — сказал я. — Разумеется, нас покормят. Нам выдадут сухой паек.

Мама показалась мне какой-то уж совсем бледной, я спросил, все ли в порядке.

— Конечно, в порядке, — сказала она. — Я желаю тебе хорошо отдохнуть. С тобой все будет хорошо.

— Да, — сказал я. — Со мной все будет отлично. Когда я вернусь, я стану полезным для Вселенной. Я смогу делать великие дела. Я благодарен нашему мудрому руководству за возможность проявить себя с лучшей стороны и делом доказать мою верность.

Мама сказала:

— Это очень хорошо. Таким я тебя и воспитывала.

А над кроватью у меня висит (висел, я взял его с собой) плакат. Там мальчик, похожий на меня, и написано вот что: «Пионер, ты за все в ответе!»

Разумеется, этот плакат — репродукция тиражной графики давно ушедших времен. Но для меня он играет особую роль: я был и остаюсь в числе тех немногих детей, которые, как и дети ушедших земных времен, тоже зовутся пионерами. Слово «пионер» происходит от одного из земных языков, которых ныне уже нигде не услышишь, насколько я знаю, это означает что-то вроде «первопроходец». Наша группа — первая в своем роде, большой эксперимент, который должен окончиться грандиозным успехом. С самого начала проект назывался «пионерским». Разумеется, есть в этом названии и заигрывание с древней историей, весьма модное в наше время и в наших обстоятельствах. Для того, чтобы прошлое концентрированнее присутствовало в наличной реальности, люди то и дело воскрешают его символы. Вот и мы носим красные галстуки и белые рубашки с нашивками, разве что на значках у нас совсем другая звезда — символ нашего Солнца, тот самый, которым оно обозначалось когда-то на звездных картах.

Мне нравится ощущать себя связующим звеном между прошлым с его культурным наследием и грядущим светлым будущим. Я хочу быть похожим на мальчиков и девочек, которые ставили общественное выше личного, помогали тем, кто нуждается в помощи, учились трудиться и защищать свой дом. Это кажется мне почетным.

Мне нравится думать, что я являюсь одним из немногих людей (если конкретно: нас шестеро), которые приняли эту историческую эстафету. Преемственность позволяет нам ощущать большую (с ударением на «о») значимость нас самих и большую (с ударением на «у») значимость общества, союза людей, живых и мертвых, населяющих разные планеты в разные времена.

Мне нравится быть частью чего-то большого и большего.

Но я хочу вернуться к моему утру. Чай казался мне горьким, вязал язык. Мама смотрела на меня, словно пыталась запомнить. Я сказал:

— Я не изменюсь внешне.

Потом я сказал:

— У товарища Шиманова только с руками проблемы, и то появились недавно, но он носит перчатки, и всё.

— Я не думаю, что ты изменишься, — сказала мама. — Я просто буду очень скучать. Но я горжусь тобой. Очень сильно.

И она протянула руку, коснулась моего лба, будто хотела проверить температуру. Руки моей мамы всегда чуть-чуть, но пахнут рыбой. Многим отвратителен такой запах, а мне — нет.

Мама мной очень гордится, ведь кто попало не может отправиться в Космос! Этого никак нельзя допустить, чтобы в Космос отправлялся кто попало! Очень много времени и сил моя мама потратила на то, чтобы я вырос достойным человеком.

Но в то утро она вдруг загрустила.

— Я тебя люблю, — сказала она. — Когда ты родился, я испытала нечто удивительное, я не знала, что можно так сильно любить. Даже представить себе этого никак не могла. Я всегда так и знала, что ты особенный, для особенных вещей, дел, времени. Что тебя ждет что-то такое, что никого здесь больше не ждет.

Подобные речи показались мне в высшей степени несвойственными для моей мамы. Она — большая активистка, как я уже, кажется, упоминал. Прежде, чтобы мотивировать меня учиться усерднее, она использовала только аргументы, так или иначе связанные с ролью человека в обществе.

Я сказал:

— Мама, я вовсе не индивидуалист. Мое личное благополучие мало меня волнует.

— Я так тебя и учила, — сказала мне мама, и я вдруг подумал, что она подводит какой-то итог. Это означало, что я стану взрослым, и это означало, что мы впервые расстаемся надолго.

— Я вернусь осенью, — сказал я. — Тебе не стоит так волноваться. Я уже очень взрослый. Я соберу для тебя гербарий из красивых южных трав и куплю тебе варенье из роз.

— Я никогда не пробовала варенье из роз, — сказала мама и помешала ложкой чай, словно оно могло, по странной случайности, оказаться в чашке.

— Ты попробуешь, — сказал я. — Пожалуйста, давай обойдемся без сентиментальных сцен. Я очень сильно ценю твою заботу и буду по тебе скучать. Теперь не будем об этом.

Мама посмотрела на меня как-то странно, потом прикусила и без того бледную губу, вздохнула и спросила, уверен ли я, что ничего не забыл. Я продемонстрировал ей список с галочками, которыми отметил то, что уложил в чемодан.

— Я очень ответственно к этому подошел, — сказал я. — Видишь, сколько пунктов, столько и галочек.

Мама сказала, что я живу правильно, и это внушило мне большое, красивое чувство, похожее на надежду. Странное дело, я почти не спал, но сонным себя не чувствовал. Наоборот, казалось, я весь наэлектризован, и мир стал ярким, контрастным, почти угрожающе цветным. Это научный факт: цвета кажутся нам ярче, когда мы напуганы. Можно сказать, опасность стимулирует зрение.

Я боялся не чего-то конкретного, а только перемен в целом. Перемены я не люблю. Весь день у меня расписан по часам, и я стараюсь не нарушать расписание, а если его приходится нарушить, я даже злюсь. Перемены могут быть, впрочем, и хорошими, например, смена отсталого социального строя на прогрессивный. Или грамотно проведенные реформы. Или когда дни становятся длиннее. Но все равно, я люблю порядок и постоянство почти во всем.

После завтрака мы с мамой вышли из дома, я все старался запомнить: наш длинный, всегда освещенный коридор, ряды галошниц, чужие двери, обтянутые синим, красным или зеленым кожзамом, запахи: сырости, чая, сигарет.

На улице стало совсем туманно, а туман, если честно, не самая приятная в мире вещь. От него бывает даже холоднее, чем от дождя. Мама тут же сунула руки в карманы. Она так быстро и легко мерзнет, всегда одевается теплее, чем большинство людей вокруг. Вот и сегодня утром она накинула осеннее пальто с красивой латунной брошью в виде птицы, расправившей крылья. Мягкая, тусклая, нежная латунь смотрелась на синеве ткани почти как звезда в ночном небе. Других украшений мама не носит, у нее нет даже сережек. Мама считает, что украшать себя безнравственно, это проявление индивидуализма и люди должны больше думать о вещах значимых и полезных.

Но брошь для нее сделал мой дедушка (сам он столяр, но у него очень хорошие руки и для работы по металлу), и для этой броши, единственной, мама всегда делала исключение.

Я помню день, когда стоял такой же туман. Я тогда был маленьким, и мы с мамой шли в булочную. Я начинал болеть, чувствовал, как поднимается температура, у меня текло из носа, и я то и дело чихал. А когда чихаешь, это всем известно, невольно закрываешь глаза. И я боялся, что моргну, выпущу мамину теплую руку, а мамы раз, и уже нет. И в таком густом тумане я никогда ее не найду.

Но теперь, конечно, я стал уже взрослым, на занятиях по ориентированию я показывал отличные результаты, и мог сам добраться куда угодно, а если нужно, то и маму спасти. Туман больше не вселял в меня никакого страха, разве что мне не хотелось простыть — ведь уже завтра я искупаюсь в море.

В метро мы с мамой встали в конце вагона. Мы никогда не садимся, если можем стоять, — такое у нас правило. Ведь люди рядом могут быть усталыми или больными. Я никогда еще не был таким усталым, чтобы ощутить необходимость сесть в метро. А если не необходимо, значит, можно и постоять. Сядет тот, кому это нужнее.

Иными словами: защищать слабого — привилегия сильного.

— Там нет метро, — сказал я. — И весь-весь город можно обойти за час. Представляешь?

— Представляю, — сказала моя мама. — Ты, наверное, будешь знать там каждый закоулок.

— Да, первым делом я изучу местность.

Вдруг она развернула меня к себе, посмотрела мне в лицо и сказала:

— Ты теперь совсем взрослый.

Я сказал:

— Да, спасибо.

Нас покачивало, и я думал, так ли это в поезде, так ли это, как здесь, в метро? Кнуты проводов проносились мимо, люди читали газеты, зевали, спали. А мама говорила мне вот что:

— Я растила тебя не для себя. Я растила тебя для людей.

Нечто похожее говорила о своем сыне героиня ее любимой пьесы, я сразу вспомнил.

Мама не красится, и я не знаю, почему в ту минуту ее ресницы показались мне темнее. Может, они были влажными. Свет в вагоне, этот простой, золотой, привычный свет, вдруг лег на нее по-особенному, и я увидел ее совсем другой, будто бы незнакомой.

Мне стало стыдно, ведь я уже взрослый мальчик и подобные сентиментальные сцены должны, если уж без них не обойтись, иметь место за закрытыми дверями.

— Мама, — сказал я. — Надо быть сдержаннее. Мы расстаемся не навсегда, а на одно только лето.

Но она сказала:

— Я никогда не просила ничего для себя, мне это было противно, я бы себя за такое презирала. Я хотела, чтобы ты принадлежал миру, а не мне.

Я, конечно, стал оглядываться. Но никто нас не слышал и не слушал. Такая личная, странная, возвышенная сцена — в утреннем вагоне метро, где все устали и хотят спать. Я стоял, не зная, что сказать. Я был с ней, по существу, согласен. Желание приблизить к себе человека эгоистично по самой своей сути. Человек — достояние человечества. Моя мать совсем не эгоистка, и это радует.

Да вот только ресницы у нее действительно были влажные. Она вытерла левый глаз указательным пальцем, поддела ресницы, словно хотела их так расцепить, а может, просто ей стало щекотно. Постояла так, а потом с силой притянула меня к себе.

Меня, двенадцатилетнего.

— Арлен!

Я бы никогда ее не оттолкнул, но, скажу честно, я об этом подумал. Я испытал раздражение. Сентиментальность чужда менталитету ответственного гражданина, потому как сентиментальность исходит из индивидуализма. Я сам очень сентиментален, честно говоря, слабодушен, но я стараюсь с этим бороться.

Я сказал:

— Мама, я попрошу тебя быть сдержаннее в проявлении своих чувств.

Мне казалось, что все на нас смотрят, но никто на нас не смотрел. Утром люди пребывают внутри себя почти так же глубоко, как и когда они спят. Я отвел взгляд в сторону, на стекло легли наши отражения: мамины светлые, бледно-золотистые, мягкие пряди смешались с моими так легко и просто, до полной неразличимости, наши с ней волосы были абсолютно одинакового цвета. Это зрелище вызывало у меня странное ощущение: неужели я — все еще ее часть?

У меня всегда будут волосы того же цвета, что и у моей мамы. Я, наверное, умру раньше, чем она поседеет.

Я сказал:

— Все будет хорошо. Верь в меня, и эта вера согреет меня во времена непростых испытаний. Скажи мне, ты будешь заходить к Галечке сегодня?

— Завтра, — сказала мама растерянно.

Галечка — моя двоюродная сестра, дочь маминого брата. Я очень люблю дядю Сережу. Он работает в газете, пишет статьи на военно-патриотическую тематику. Раньше он ходил по кладбищам и писал некрологи, там он встретился с молодой вдовой одного хорошего человека, теперь она — моя тетя Ира. Они полгода дружили, полгода страдали, еще через полгода поженились, а еще через полгода родилась Галечка.

Сначала я думал, что появление очередного члена семьи меня не заинтересует, тем более Галечка младше меня на семь лет, вряд ли у нас найдутся общие увлечения. А потом дядя Сережа пригласил нас на новоселье и я увидел Галечку, она лежала в колыбели, и над ней плыли самодельные звездочки на веревочках (их сделал тоже дедушка), эти звездочки позвякивали, ударяясь друг о друга.

Благодаря моей хорошей репутации (я очень ответственный и аккуратный), мне удалось получить разрешение подержать Галечку на руках. Это была совсем-совсем маленькая девочка с ясными синими глазами, она ничего не пугалась, она улыбалась, проявляла здоровую активность, волю к познанию мира и вообще, на мой взгляд, могла бы стать образцом для младенцев всего мира.

Я сразу решил, что всегда буду ей надежным другом и добрым товарищем, стану тем старшим братом, который поможет ей в начале ее долгой и счастливой жизни. С тех пор мои добрые чувства к ней только усиливались. Два раза в неделю я брал Галечку погулять, читал ей книги, играл с ней в игры, учил ее разным социально значимым словам, поддерживал ее, когда она пробовала ходить, бегать, петь, читать, писать.

Я пообещал ей привезти с моря много ракушек, и когда я объяснил Галечке, что такое ракушки, она пришла в восторг.

Галечка растет, и за этим так интересно наблюдать! Теперь глаза у нее не синие, как при нашей первой встрече, а карие, она уже умеет делать кучу вещей, а хочет уметь еще больше.

Конечно, я по ней скучаю!

У меня только один страх (немного эгоистичный): не хочу, чтобы она меня забыла. У детей ее возраста происходит столько всего, вдруг я приеду, а она меня и помнить не будет.

Об этом я думаю сейчас, и в метро я подумал об этом.

— Галечка же меня не забудет? — спросил я.

— Что ты! Когда будешь писать мне письма, пиши и для нее: я ей почитаю.

— Она может и сама, ей надо практиковаться, — сказал я. — И привезу что-нибудь на память. Такое…

Я дотронулся пальцем до маминой броши.

— Чтобы она могла это хранить.

Отчего-то маму очень расстроили мои слова. Дальше мы ехали молча.

Туман не рассеялся, когда мы вышли из метро. Белое, важное здание вокзала будто плыло в мягком, молочном облаке и оттого казалось немного сказочным, как замок на горе. Высокий шпиль поддерживал грузное, низкое небо, и от этого тоже становилось тревожно. Как воздушный шарик, балансирующий на игле. Но если такое небо лопнет, нас всех зальет водой.

Вокзалы мне нравятся, там всегда людно, а людные места я люблю. На вокзалах теряется ощущение дня и ночи, время там всегда особое, свое, вокзальное.

Мы с мамой достали мой билет, сверились с ним, нырнули в толпу, чтобы найти нужный нам путь.

На вокзале много встреч и расставаний, радости и грусти. Часто на вокзале можно увидеть людей из КБП, однажды, когда мы провожали дедушку в командировку, я видел, как люди из КБП забирали вредителя. Он пытался уехать из города без справки о здоровье, ясное дело — зачем. Хотя такие выходки — относительная редкость, все-таки они опасны!

Температурные сканеры на вокзале работают непрерывно, однако в большом потоке людей бдительность всех граждан остается необходимостью.

Вот и я, конечно, тут же удвоил свою бдительность. Очень сложно выделить кого-то из толпы, заметить его странность, нервозность, но я старался.

Классические признаки ксеноэнцефалита известны мне с самого детства.

1. Температура выше 42 градусов, однако человек сохраняет продуктивность, несмотря на такую страшную лихорадку.

2. Неврологические нарушения разнообразного характера.

3. Ощущение «шевеления в голове», на которые больной часто жалуется.

4. Нарастание агрессивности.

Я думал: если буду достаточно бдительным, могу спасти множество жизней.

Впрочем, мы с мамой быстро нашли нужный нам путь, и я об этом немного пожалел. Я бы лучше еще поискал тех, у кого зашевелился червь в голове. Хотя, внутри всего, что плохо, есть хоть капелька того, что хорошо.

Разумеется, Боря — это очень плохо, но Володя — это терпимо, а их папа, товарищ Шиманов, — это даже очень хорошо.

Мне сложно назвать Борю своим товарищем, честно говоря, я не знаю человека, который мне нравится меньше, но их с Володей отец достоин всяческого восхищения.

Во-первых, он летает в Космос. Во-вторых, он победил ксеноэнцефалит. Нет, не так. Во-первых, он настоящий герой и много раз спасал своих товарищей на войне, которая ведется так далеко отсюда и такими методами, о которых мы даже не подозреваем. Жаль, товарищ Шиманов почти ничего не может нам рассказать из-за подписки о неразглашении.

Пожалуй, я даже его опишу. Товарищ Шиманов — сухощавый, невысокий человек с красивыми глазами, высоким лбом и белыми острыми зубами. От него всегда пахнет «Шипром», и в последние годы он всегда ходит в перчатках. Паразит страшно изуродовал его руки. Однажды, на десятом дне рождения Володи, товарищ Шиманов снял перчатки и бросил их на стол.

Я опишу увиденное, хотя это слегка неприятно: на руках у него нет кожи, совсем, только красная плоть, и видно кости, и в этой красной плоти что-то непрестанно шевелится, будто змея ползает под простыней.

— Во! Во как, гляньте! — сказал он тогда. — Девчонки и мальчишки, нравятся вам такие медальки?

Я все смотрел на его руки. Казалось, ему совсем не больно, но плоть была влажной, живой, незажившей.

Товарищ Шиманов любит истории о том, как он остается единственным из своего взвода, как все умирают, а он — нет. Я понимаю, почему так все время случается, а вот он, по-видимому, этого понимать не хочет.

— Война, — говорит он, — делает из мальчиков мужиков. Война вращает мир, а не какая-нибудь там любовь!

Еще товарищ Шиманов часто рассказывает, как (иногда кто-нибудь в его историях выживает) спасал жизни своим товарищам. Будет уместно процитировать его, опуская, по возможности, все нецензурные слова:

— И тут я ей говорю: предлагаю тебе руку и сердце. Руку она не взяла — на хрена ей моя рука, такой мадаме. Но сердце, сердце она взяла. Мне пришлось вскрыть себе грудную клетку консервным ножом. Вы бы знали ка-ак это сложно.

Приведу еще одну цитату товарища Шиманова:

— Как только им был нужен какой-нибудь орган, они запускали в меня нож. Потом уже никто ничего не спрашивал. А я говорю: я что, проститутка, что ли?

Употребленное мной слово «проститутка» является заменой своему куда более жесткому эквиваленту.

И всегда товарищ Шиманов после этих слов начинает смеяться, он вообще часто смеется.

В последнее время товарищ Шиманов немного сдал, у него все сильнее проявляются последствия использования паразита, и ходить ему теперь приходится с тростью. Володя говорил, что это вовсе не те самые признаки, а просто его папа — алкоголик. Это тоже правда, товарищ Шиманов употребляет одеколон «Шипр» не только по прямому назначению, но и в качестве, как он выражается, духовного анестетика.

У товарища Шиманова много недостатков: он агрессивный, язвительный, часто и не по делу смеется, вероятно, он домашний тиран. Я не поощряю его поведение, однако ему не откажешь в своеобразном лихорадочном обаянии, и он весь увешан медалями, красноречиво говорящими о том, на что он готов ради своей Родины.

Кроме того, он — единственный человек из тех, кого я знаю лично, которому червь в голове не помешал отправиться в Космос.

Иногда, когда на родительском собрании мне удается постоять рядом с ним, я представляю, что он — мой папа. Это очень стыдно, даже мысленно пытаться присвоить себе чужое: чужого папу, чужую историю. Но я с этим борюсь.

— Александр Васильевич! — сказал я. — Доброе утро! Очень здорово вас увидеть!

Слова тут же, едва только они покинули меня, показались мне фальшивыми. Боря и Володя засмеялись.

— Ваши подвиги, военные и трудовые, отношение к товарищам, а также стойкость в непростых жизненных ситуациях вдохновляют меня на поступки, — провозгласил я.

Товарищ Шиманов наклонился ко мне и сказал:

— Я все время думаю, как так в детстве за тобой мамаша не доглядела, что ты радио проглотил?

Он положил руку мне на голову, на ощупь его рука чувствовалась куда мягче, чем должна, потому что она была лишена кожи, кожу ему заменяли черные перчатки, но под ними — сразу плоть, мясо.

— Еще что-нибудь скажи, давай!

— Я готов доложить вам обстановку. Подозрительных элементов за время исследования вокзала мною обнаружено не было.

— Ну вот и славно, — сказал товарищ Шиманов. Из-под его перчатки подтекала желтоватая жидкость, одна капля приземлилась прямо рядом с моим ботинком. Но мне не стало противно, ведь я разговаривал с героем.

Товарищ Шиманов закурил одну из своих по обыкновению невероятно вонючих папирос (они отбивали железный, кровяной, мясной запах, исходивший от него, как и щедро набрызнутый «Шипр»).

— Катерина, — сказал он моей маме. — Небось все глаза выплакала, а?

— Нет, — сказала мама. — А где Лена?

— У нее голова болит, — ответил товарищ Шиманов. — Я так и сказал ей: ну и хрен с ними, не езжай.

— Я хотела с ней поговорить, — чуть подумав, добавила мама. — О мальчиках.

— Ну, о мальчиках и со мной можно пошептаться, — сказал товарищ Шиманов, показав острые зубы.

Мама взяла его за рукав, оттянула в сторону, и я увидел, что ноги у товарища Шиманова заплетаются, впрочем, не упасть он умудрялся с невероятным изяществом.

— Твой Борис донимает моего Арлена, — сказала мама тихо, но недостаточно тихо, чтобы я не услышал. Во всяком случае, достаточно тихо, чтобы не услышали Володя с Борей.

Товарищ Шиманов засмеялся, а потом громко, как пьяный (или он и был пьяным), развязно приобняв мою маму за плечи, сказал:

— А ты объясни-ка своей дочке, что стучать — это плохо, а то тяжело ей в жизни придется. Пока твоя лапочка-дочка этого не поймет, ее будут учить.

Надо ли описывать здесь степень моего унижения? Боря заливисто захохотал, запрокинув голову, Володя сказал:

— Батя есть батя. — И развел руками.

Я почувствовал, как сильно у меня горят щеки. Теперь казалось, что так будет всегда. Мама сказала:

— Вот почему я с Леной хотела поговорить. Ты-то на людей кидаешься.

Я не подходил к Боре и Володе, но Володе помахал, чтобы показать, что мы товарищи, несмотря на всю эту ситуацию.

Пришло время рассказать о Володе и Боре. Так как они будут появляться в записях довольно часто, следует их тоже описать. Возможно, когда я захочу перечитать эти записи в будущем, из-за червя моя память пострадает, и я не смогу вспомнить чего-то важного. Требуется быть очень обстоятельным, но не слишком обстоятельным.

Володя и Боря:

Общее:

1. Они оба зализывают волосы так же (пишется раздельно, в значении «тем же образом»), как их отец.

2. Отец отдал их в программу, потому что посчитал, что война — лучшее занятие для мужчины.

3. Они любят висеть на турнике вниз головой, несмотря на то, что Фира говорит, будто от этого глупеют.

4. Они активные, любопытные дети, для своего возраста уже слишком непоседливые.

5. У них один пес на двоих, его зовут Марс, и он — немецкая овчарка.

6. Они очень похожи внешне: у них одинаково вздернутые, аккуратные носы, по-детски очаровательные щечки и острые подбородки. Моя мама называет их мультяшными мальчишками.

Общего достаточно. Теперь перейдем к различиям:

1. Володя на шестнадцать месяцев старше Бори.

2. Володя — делает вид, что он умный, Боря — делает вид, что он не очень умный. Необходимо справедливо оценивать своих товарищей, отставив в сторону личную неприязнь. Повышенная агрессивность свойственна, на мой взгляд, интеллектуально неразвитым людям. Однако у Бори на удивление хорошо подвешен язык, также он умеет ввернуть в разговоре что-то такое, отчего все удивятся: и откуда Боря это знает? Похвальное качество, используемое не во благо. Володя, с другой стороны, учится хорошо, однако спорт его интересует куда больше, чем добыча знаний.

3. У Володи, как и у их отца, каштановые с рыжинкой волосы и карие глаза. У Бори глаза серые, а волосы светло-русые, как у их матери.

4. Володя изредка обижает моего лучшего друга Андрюшу, но ко мне почему-то нейтрален. Боря наверняка хочет, чтобы я умер.

5. Боря курит и ругается матом. Володя, в общем и целом, сохраняет моральный облик настоящего пионера.

6. У Володи правильный, общественно ориентированный, дружелюбный характер. Боря — индивидуалист, шкурник, демонстрирует агрессивность, впрочем, вполне объяснимую наличием паразита в его голове. Я хотел бы добавить нелестных характеристик, но существует вполне реальный шанс, что эта тетрадь очутится у Бори. А мне кажется подлостью описывать плохие качества человека на бумаге, такие вещи надо говорить человеку в лицо, тем более, что я это могу.

Кажется, что братья должны быть похожи. Но часто случается совсем наоборот: двое братьев являют собой полные противоположности. Отчего так происходит, это большой вопрос. Я думаю, что дети как бы компенсируют качества друг друга, ведь любая семья — это маленькое общество, а общество строится на разделении социальных ролей. Кому-то полагается быть покладистым, а кому-то лидером, и так далее и тому подобное.

Это не вполне объясняет феномен Бори — ведь никому не полагается быть, как Боря.

Однако я не хочу писать о том, что Боря — мой враг. У меня есть враги, они очень далеко, но я считаю важной причиной для вражды только идеологическую, все остальное — от индивидуализма, который я порицаю. Поэтому я не могу назвать Борю своим врагом. В то же время мне сложно считать его товарищем. Его позицию я классифицирую, как неопределенную.

Так вот, вернемся к тому, как ужасно было стоять там, на вокзале, в паре метров от Бори и Володи, и осознавать, что их отец, которым я так восхищаюсь, ругается с моей мамой.

— Чего, крошка политрук, — сказал мне Боря. — Маме пожаловался?

И хотя я, да, пожаловался, мне стало вдруг почему-то очень стыдно, я почувствовал себя вовсе не взрослым и очень расстроенным. Чтобы отвлечься, я стал разглядывать поезд. Мне нравятся большие, мощные машины, они рассказывают историю о человеческом труде. Они помогают нам понять, сколько мы можем достичь вместе, приложив усилия.

А еще они очень красивые. Как огромные древние животные.

Я подумал, что если я погружусь в созерцание плодов нашей местной промышленности, то Боря отстанет. Но мне никогда не узнать, насколько верной являлась моя стратегия, потому что к нам подошли девочки, Валя и Фира. Валя была одна, а Фира — со своим больным, вечно кашляющим папой.

Фирин папа — добрый человек. Во всяком случае, так мне показалось в тот момент, потому что и свою дочь Фиру, и чужую дочь Валю он вел одинаково заботливо, так, словно они были сестры.

Факты о Вале:

1. Она не сестра Фиры.

2. Ее мама умерла из-за алкоголя, продемонстрировав чудовищный пример маргинального материнства, и Валю взяли на воспитание мамин брат и его красивая жена.

3. Мне кажется, они не очень любят Валю.

4. Она дерется лучше всех.

5. Ей очень нравится кататься на коньках, и она делает это очень хорошо.

6. Волосы у нее еще светлее, чем у меня, почти совсем не имеют цвета, и глаза — совсем как вода, какой ее рисуют на картинках.

Теперь, когда я стал писать по шесть фактов о каждом, мне уже очень трудно писать больше или меньше, поэтому фактов о Фире тоже будет шесть.

1. У Фиры две неаккуратные толстые черные косы с аккуратными белыми бантами.

2. Она любит стихи и разные мистические истории.

3. Ее папа очень сильно болен, такого у нас не лечат, но людям с червями в головах нельзя покидать свою планету просто так, потому что этого требует их дочь. Если у Фиры все получится этим летом, она отдаст отцу свои легкие.

4. У нее ласковый голос.

5. Ее глаза очень темные, а ресницы очень длинные, зато кожа совсем светлая. Поэтому Фира выглядит, как девочка с черно-белой иллюстрации, и вызывает ассоциации с книгами.

6. Она добрая и умная, но очень плохо бегает.

— Привет! — сказал я. Фира лениво, медленно махнула мне рукой, Валя сказала:

— Здорова, крошка политрук.

Однажды Валя мне сказала, что я — мальчик, как с картинки. Я не сразу сообразил, что она имеет в виду, а потом, открыв учебник по обществознанию, увидел мальчика, действительно на меня похожего, строгого, аккуратного и светловолосого. Тогда я понял, что Валя сделала мне комплимент. Вооружившись этим знанием, я хотел предложить ей создать крепкую социалистическую семью, но прежде, чем я это сделал, она специально разбила мне нос мячом.

Должно быть, из-за того, что я не сообразил все сразу, Валя на меня обиделась. Некоторое время мы и вовсе не разговаривали, но сейчас Валя немного оттаяла. Эта история общеизвестна, а о своих чувствах, в связи с опасностью их обнаружения, я здесь писать не буду, напишу в осенней тетради, которая будет храниться дома.

Да и недостойное это дело — чувствовать чувства. Я признаю несколько чувств: любовь к Родине, веру в прогресс и надежду на светлое будущее. Все остальные чувства я чувствовать не хочу.

Валя и Фира держались на равном удалении и от меня, и от Бори с Володей. Они о чем-то перешептывались, и я испытал недостойное любопытство. Мне казалось, они обсуждают Володю, но я не мог быть уверен.

Фирин папа, товарищ Кац, тоже выглядел очень сонным, его тяжелые веки периодически смыкались дольше, чем на одну секунду, необходимую для того, чтобы моргнуть. Сначала я подумал, что сегодня он совершенно вялый, а потом осознал, что ему грустно.

— О, Фельдман!

— Кац, — сказал товарищ Кац.

— Точно-точно, — сказал товарищ Шиманов. — Как дышится?

Товарищ Шиманов захрипел, весьма натурально, потом резко, по-собачьи, рассмеялся. Настроение у него было приподнятое. Он дернул к себе за шкирки Володю и Борю.

— Вернетесь оттуда мужиками.

— Ну да, — сказал Володя. — Ясное дело, бать.

Боря засмеялся, за что тут же получил подзатыльник.

— И ничего смешного, — сказал господин Шиманов, прибавив крепкое словцо.

— Ой! — услышал я. — Ой, Андрюшенька, мы не опоздали!

Я развернулся, чтобы радостно поприветствовать моего самого главного товарища.

Но сначала шесть фактов об Андрюше.

1. Он самый высокий из нас, хотя и не самый старший. Володя старше нас всех на год, однако Андрюша выше него.

2. У Андрюши большие, круглые глаза и все время растерянное выражение лица, он говорит очень тихо и не очень внятно.

3. Андрюша ненавидит всю еду, кроме зеленых яблок. Остальную еду он ест через силу, а когда нам дали баранину на обед, его едва не стошнило.

4. Когда Андрюша проливает воду, он боится вытирать пятна, из них, говорит он, может вылезти черная рука.

5. Он лучше всех рассказывает страшные истории, потому что голос у него монотонный, а фантазия — очень изощренная.

6. Андрюша — отличник, я горжусь им, еще мы — лучшие друзья на всю жизнь.

На самом деле об Андрюше я мог бы сказать куда больше фактов, и мне даже немного жаль, что я выбрал цифру шесть, но в любой ситуации придерживаться выбранной линии — одно из достоинств человека упорного и идейного, а я стараюсь таковым быть.

Андрюшина мама, тетя Геля, уже ниже, чем ее двенадцатилетний сын. Она очень быстро и невнятно говорит, все время суетится, просит не говорить о плохом, и у нее всегда какие-нибудь дела. Андрюшин папа получил травму на производстве, и теперь он не ходит, так что все проблемы приходится решать тете Геле, поэтому у нее никогда нет времени.

— Привет! — сказал я Андрюше.

— Привет, — ответил мне Андрюша своим обычным печальным тоном. Он — очень астеничный человек. Такое определение я прочитал в книжке, и, по всей видимости, Андрюше оно подходит.

Мы пожали друг другу руки, и мне сразу стало легче. Теперь мы были вдвоем, и мне не приходилось стесняться девочек и опасаться хулиганов.

Андрюша спросил:

— Ты не боишься плавать?

— Нет, — сказал я.

— Представляешь, сколько в воде трупов и нечистот?

Я дал себе труд представить, и мне стало неприятно.

Тетя Геля обняла мою маму, сказала:

— Думала, с ума сойду, пока его соберу. Ну, прощаемся?

Мама кивнула, а тетя Геля вдруг раз — и в слезы.

Я сказал Андрюше:

— Крепись.

— Все в порядке, — сказал Андрюша. — Маме это все очень тяжело. Она будет по мне скучать.

Люди ходили вокруг нас вперед и назад, волочили за собой чемоданы, смеялись, а тетя Геля стояла и плакала, прижав руки к лицу, ее плечи под широким черным плащом, который был ей велик, как-то совсем беззащитно и по-детски дрожали.

Я не знал, что делать. Я не люблю, когда люди плачут, мне хочется им помочь, но я иногда не понимаю, что нужно сказать в такой ситуации. Моя мама положила руку на плечо тете Геле. Тетя Геля, словно игрушка-волчок, отреагировав на прикосновение, вдруг остановилась, перестала дрожать, сказала:

— Мы вообще-то дома не держим ничего черного. Плохая примета. Но у меня прохудился плащ, и мне не в чем было идти, а такой дождь.

Я забыл упомянуть о дожде, потому что он начался, когда я был от него надежно укрыт. Дождь, барабанивший по стеклянной крыше вокзала, казалось, усиливался и усиливался, становился все упрямее, все настырнее, как гость, которого не хотят впускать в дом, а он все не уходит.

Товарищ Шиманов сказал, предварив и закончив фразу двумя одинаково ужасными словами:

— Геля, это ж просто плащ.

Я сказал:

— Может быть, вам принести воды?

— Вот, Геля, давай, погоняй мальчика-робота, развлекись немного!

Тетя Геля покачала головой, убрала с лица налипшие волосы. Слезы ее, как и дождь, все не переставали, только усиливались. Я в который раз подумал, что мне хочется такого папу, как товарищ Шиманов.

— Сделают из твоего сына настоящего мужика, — сказал товарищ Шиманов. — И все будет хорошо, даже прям замечательно. Нам здесь, на планете, нужны герои!

Андрюша стоял рядом со мной неподвижно, я осторожно подтолкнул его в спину, но Андрюша не шелохнулся. Казалось, эта некрасивая сцена ничуть его не смутила, не расстроила. Андрюша — очень спокойный мальчик, и в этом я ему немного завидую. Я бы хотел быть спокойнее.

Мне стало очень жаль тетю Гелю с ее слезами, и с чужим соседским плащом, который ей велик, и который не к добру оказался черным. Товарищ Кац предложил ей конфету, и это навело меня на мысль о том, что все взрослые когда-то были детьми.

А потом я увидел, как к нам бежит Максим Сергеевич. Он всегда опаздывал и под мышкой всегда держал толстую папку с документами. Иногда, когда он опаздывал слишком сильно и бежал слишком быстро, папка выпадала, и документы устилали полы, асфальты и поляны, ведь Максим Сергеевич опаздывал всюду.

На этот раз папку спасти удалось, и он резко затормозил, едва не врезавшись в нас. Оглядев представшую его глазам сцену, Максим Сергеевич, кажется, остался недовольным.

— Ангелина Павловна, давайте без сцен, — сказал он.

Шесть фактов о Максиме Сергеевиче будут таковы:

1. У него нет червя в голове, поэтому его нервная система вполне обычная и здоровая. Он не склонен к насилию и не будет делать плохих вещей просто так. Ему не нужно бояться, что он заболеет ксеноэнцефалитом.

2. Он прилетел из Космоса.

3. Ему нравится история, а мы — и есть история. Здесь он хочет стать детским писателем.

4. Но стал нашим куратором. Он принимает указания от руководства. Для нас он — главный человек.

5. На самом деле он не любит детей. Он как-то сказал, что хочет стать детским писателем, потому что ему нравятся детские книги, а не потому что ему нравятся дети.

6. У Максима Сергеевича пушистая светлая борода и смешные круглые очки, которые всегда блестят.

Максим Сергеевич — рассеянный, но строгий человек. Когда мне кажется, что мы ему не нравимся, это меня расстраивает. В конце концов, он наш куратор. Я нравлюсь почти всем учителям, хочу нравиться и куратору.

Максим Сергеевич сказал:

— Вижу, все в сборе. Ну, долгие проводы — лишние слезы. Слышите, Ангелина Павловна?

Тетя Геля утерла красный нос, и я вспомнил, как мы с Андрюшей сидели у него дома под кухонным столом, и Андрюша светил фонариком на нарисованных им странных животных и рассказывал истории о том, как мы поехали в лес на экскурсию и встретили их. Тетя Геля тогда ходила туда-сюда, она варила куриный суп, и я видел, как болтаются помпоны на ее тапочках.

Воспоминание ничего не означало, по крайней мере при первом осмыслении.

Мама вдруг потянула меня к себе и обняла.

— Хорошо тебе отдохнуть, — сказала она и прижалась губами к моей щеке.

Мне захотелось сказать: почему тебе так грустно теперь, если ты сама этого хотела? Ты ведь хотела, чтобы я стал героем, и вот я почти герой.

Мои мысли показались мне недостаточно внятными для полноценного высказывания, и я сказал только:

— Мама, спасибо тебе за пожелание. Я буду активно писать тебе письма.

Тут я понял, что дождь затих, небо прояснилось и казалось, что стеклянный купол над нами светится. Это было так красиво.

Я посмотрел на поезд, огромный, красивый, блестящий. Поезд издал гудок, от которого все внутри перевернулось. Я еду на море! Я терпеливо ждал, пока мама меня отпустит. А потом оказалось, что она сделала это быстрее, чем я хотел.

— Будь сильным и храбрым, Арлен, — сказала мама. — И очень честным. Я в тебе уверена. Я буду очень тобой гордиться.

Я сказал:

— Благодарю тебя за напутствие, мама.

Я очень боялся, что она расплачется. И почему-то очень боялся, что она не расплачется. Мама не расплакалась.

Максим Сергеевич впустил меня в вагон первого, и это отчего-то заставило меня гордиться собой.

В поезде я никогда еще не бывал, но видел картинки и фотографии. И все-таки поезд оказался удивителен: светлые окна, низко висящие белые занавески, лихо отъезжающие двери купейных отсеков, скользкий, странный материал, раскрашенный под дерево, свет над головой, рыжее и уютнее, чем в метро.

Как огоньки на елке — об этом я подумал тогда сразу, хотя стоял первый день лета, и до зимы было еще так далеко.

В вагоне оказалось душно, люди разбирали свои вещи, люди открывали и закрывали двери, люди обмахивались газетами, хотя жарко и не было, но ведь не хватало воздуха.

Пахло хлоркой и чем-то еще, очень человеческим, как в метро, но не противным, а едва различимым.

Я распахнул дверь своего купе, чуть не прищемив пальцы.

Как же светло, подумал я, и красиво. Занавески были отдернуты, и волшебный белый свет лился прямо на меня. Только через пару секунд я различил линии электропроводов, далекие дома и костистый каркас вокзала.

Я уезжал из Москвы.

Впервые так далеко.

Сердце зашлось радостно и тревожно. Бился на ветру красный флаг, небо из белого постепенно становилось синим, и первый луч солнца упал на столешницу, оставив золотую кляксу.

В этот торжественный и прекрасный момент я получил довольно ощутимый пинок и чуть не повалился на столешницу.

Здесь я принимаю важное решение. Я все-таки буду писать плохие слова, которые употребляет Боря, без купюр, однако возьму их в кавычки, чтобы, если тетрадь обнаружится, вместе с ней обнаружилась бы и ужасная приверженность Бори к сквернословию.

Как ни неприятно мне писать такого рода слова, придется все-таки приводить сказанное им дословно. Надеюсь, что кавычки в какой-то степени меня извинят.

— Какого «хуя» ты тут стоишь, политрук, двигай давай.

Я собирался сесть, но Боря схватил меня за шкирку и сказал:

— Не-не-не, ты куда, сначала смотри, чего у меня есть.

Из рюкзака он достал странную, серебристую штуку.

— Что это? — спросил я. — Похоже на кусок трубы с рычагом.

Вещь эта была блестящей и пахла кисло, как мокрая монетка. Боря покрутил ею перед моими глазами. Я увидел темное дуло, как у пистолета, хотя форма вещи о нем совершенно не напоминала.

— Это пистолет для забоя скота, — сказал Боря, вскинув голову. Его вздернутый нос шелушился — так всегда бывало летом.

Тут следует отметить, что бабушка и дедушка Бори и Володи работают на скотобойне.

— Твоя бабушка ворует социалистическое имущество? — спросил я.

Боря сказал:

— Нет, ей подарили.

Я сказал:

— Значит, ты украл.

— Нет, дурочка тупенькая, она подарила мне.

Он приставил пистолет к моей голове, сказал:

— Стержень пробьет твою башку.

— Очень экономно, — сказал я. — Следует использовать такие вещи для казни врагов народа, чтобы не тратить боевые патроны.

Боря засмеялся, потом сказал мне, что спустит курок.

Я несколько растерялся, но не испугался.

— Не спустишь, — сказал я. — Ни в коем случае.

— Почему это?

— Потому что это запрещено правилами поведения в поезде, — сказал я.

— Ты и правила прочитал?

— Да, я заранее их прочитал.

И Боря засмеялся, показав красивые, белые, острые зубы. С большой ловкостью он, не выпуская пистолета для забоя скота из рук, влез, почти взлетел, на левую верхнюю полку.

— Но здесь мое место, — сказал я.

— Нет, — сказал мне Боря. — Вдруг тебе приснится какой-нибудь плохой сон о том, как сюда прилетают злые капиталисты-империалисты и устанавливают рекламный щит про газировку, ты заворочаешься и упадешь, разобьешь себе голову, ну и все в таком духе.

Я сказал:

— Но я мечтал спать на верхней полке.

— Да, разумеется, ты мечтал. Но, блин, мечты такая штука обидная — они не сбываются. Воло-о-одь, а я на верхней!

Володя заглянул в купе, осмотрелся, заулыбался.

— А я тоже, — сказал он. — Дрочер недееспособен, но не недоговороспособен.

Следом за Володей зашел Андрюша. Мы переглянулись. Этого стоило ожидать.

К нам заглянул Максим Сергеевич:

— Устроились? — спросил он, на очках его мерцали блики, он моргнул, поправил дужки. — Солнце, солнце.

— Устроились, Максим Сергеевич, — сказал Володя.

— Все ништяк, — сказал Боря.

Я сказал:

— Мы с Андрюшей должны были ехать на верхних полках.

А Максим Сергеевич сказал мне:

— Жизнь вообще очень несправедливая штука. До крайности.

И Максим Сергеевич закрыл дверь. Андрюша сказал:

— Он прав.

Я сказал:

— Но задача человека в том, чтобы это изменить. Мы потомки людей, которые покоряли иные планеты.

— И подцепили паразитов нервной системы, из-за которых нас все ненавидят, — сказал Андрюша.

— О, ваши замечательные разговоры, ура! И смеялся дьявол, создавая плацкартные вагоны, — сказал Володя.

— Но мы в купейном вагоне, — сказал я.

— И что? Это такое выражение.

— Оно неприменимо к этой ситуации.

— Арлен, ты скучный, но бить я тебя не буду, потому что тебя все равно будет бить Борька.

Боря сказал:

— Я буду, ага.

И в этот момент поезд тронулся. Я понял, что совсем забыл помахать маме, а когда опомнился, ее уже не было видно. Боря развернулся, уставился в окно, приоткрыл его, принялся глотать воздух. Мы с Андрюшей чуть пошатнулись, а Володя не пошатнулся ничуть, он скинул свои белые кроссовки и забрался наверх.

Андрюша сел на свое новое место, а я так и стоял, и меня покачивало из-за хода поезда.

— Сядь, крошка политрук, не маячь, — сказал Боря.

Андрюша сказал:

— И мы уедем на целых три месяца.

— Да, — сказал я. — А вернемся — совсем другими.

До свиданья, Москва, думал я, до свиданья.

Звучало, будто старая песня, и я почти слышал мелодию.

Мимо нашего купе со смехом прошли девочки, наверное, они отправились к проводнице. Стоило мне шевельнуться, как я натолкнулся на чемоданы. Боря и Володя уже лежали на верхних полках, и я предчувствовал, что основную работу по раскладыванию чемоданов придется выполнять нам с Андрюшей.

Впрочем, нет стыдной работы. Стыдно как раз таки отдыхать, пока работают другие.

Мы с Андрюшей поместили чемоданы в отсеки и сели к окну.

— Представляешь, — сказал Андрюша. — А на большинстве планет люди даже не помнят, что такое поезд.

— Да, — сказал я. — Органическая связь прошлого с современностью делает нас прогрессивным классом в борьбе за завершение исторического процесса.

— Да? — спросил Андрюша.

— Да, — сказал я, и мы стали смотреть в окно — быстро закончился город, и вот уже плыли перед нами деревья, быстрее и быстрее, и поезд качался на рельсах, и линии электропроводов казались непрерывной артерией, соединяющей города и природу.

Как это было хорошо, и здорово, и страшно. И чудесно. Мы уезжали все дальше от Москвы, где начало светлеть, навстречу тьме, и время казалось ощутимым, словно движешься в ночь.

Я принялся стелить постель, все остальные медлили. Мои старания окупились, когда к нам снова заглянул Максим Сергеевич.

— Орлы, почему постели не застелены?

Боря встал на мою простыню, носки у него, к счастью были совершенно белые и чистые. Не успел я порадоваться этому, как он наступил мне на колено, чтобы удачнее приподняться.

— Терпи, — сказал Боря. — Людям надо помогать.

И я терпел. На поясе у Бори болтался пистолет для забоя скота.

Я думал: у Бори червь в голове, как и у меня. Но это и все, что у нас есть общего.

Потом он довольно болезненно сдвинул ногу, и я сжал зубы.

Я сказал:

— Осторожнее.

— Терпеливый ты такой, — сказал мне Боря.

Пистолет для забоя скота блестел в свете солнца. Поезд качнуло, и Боря мазнул коленом мне по носу, это не было больно, но вышло по-дурацки.

Я сказал:

— Пойду на тебя нажалуюсь.

— Ну удачи тебе. Радость-то какая, стукач, и дрочер, и вся королевская рать!

— А ты бы охотнее ехал с девчонками? — спросил Володя.

— Я уже в том возрасте, когда я бы охотнее ехал с девчонками, — сказал Боря. — Но не с такими страшными, как вы, малышки. Вот с Фирой или Валей — другое дело.

Мама говорила мне всегда пропускать оскорбления мимо ушей, потому что отвечать на них будет лишь тот, кто опустился до уровня оскорбителя.

Этим я и руководствовался.

А еще я опять вспомнил, что не помахал маме, пока она стояла на перроне. Не помахал, а стоял и смотрел вдаль, не на нее, не на людей, и думал о своем.

Мне пришло в голову, что мама все еще на вокзале. Она гордится мной, я знаю, но отчего тогда сегодня так тревожилась?

Когда-то она сама хотела, чтобы я стал космическим солдатом, и я почти уже им стал.

Андрюша сказал:

— Я взял карты.

— Картежничество — это порок, — сказал я. — Я буду смотреть в окно. А когда мне надоест, займусь чем-нибудь полезным. Почитаю книгу.

— У меня есть кроссворд, — сказал Андрюша.

Боря с Володей почему-то засмеялись, но они вообще часто смеются.

А вот и то, о чем я хотел написать, и к чему подводил все это время. Пусть описать свое утро у меня вышло неловко, пусть многие вещи оказались более запутанными, чем я их представлял, но я хочу сохранить вот что: как бегут краски за окном, до полной неразличимости сливаются друг с другом деревья, как синее небо похоже на обещанное нам море, как дождь начинается и быстро заканчивается, словно поезд вонзается в него и проходит навылет.

Это удивительно, и я такого еще никогда не видел.

На этом и следует закончить данную запись, хотя ее сердце заняло ровно две строчки.

Скоро Максим Сергеевич будет раздавать сухпаек, и я хочу ему помочь, потому что всегда нужно брать на себя ответственность, даже в мелочах.

Посмотрим, как пройдет день.