Исправленному верить

Марина Махортова

Книга Марины Махортовой «Исправленному верить» написана в жанре исторических приключений. Она является продолжением повести «В поисках Хармса».В новой книге Махортовой Марины главная героиня, путешествуя во времени, разыскивает реальные доказательства спасения Даниила Хармса из тюремной больницы зимой 1942 года. Читатели смогут перенестись в эпоху Екатерины Великой, побывать в Петербурге времен декаданса и станут свидетелями невероятных событий в блокадном Ленинграде.

14. «Если в мире всё бессмысленно, что мешает выдумать какой-нибудь смысл?»

Я никогда не видела, как убивают человека. Только в кино, но и в кино мне это кажется отвратительным. Почему же все эти люди так ждут казни? На деревьях и даже на крышах деревянных домишек сидят любопытствующие. Дикость какая. Ничего себе, век Просвещения! Государыня Екатерина Вторая издает манифест о четвертовании! Уму непостижимо. Вероятно, только моему слабому уму это непостижимо. Ум мой почему-то занимает все что угодно, кроме собственного благополучия. Так что слабость его очевидна.

Казнь Мировича

И все же, если напрячь последние интеллектуальные способности, можно припомнить, что Мирович был одним из заговорщиков 18 столетия, которое, как известно, было веком дворцовых переворотов. Очень наивно и очень по-рыцарски он пытался возвести на престол законного наследника Ивана Антоновича. Было это вскоре после воцарения Екатерины Алексеевны. Значит, на мой вопрос: «Какой сейчас год?», ответ есть: примерно середина 60-х годов 18 века. С Мировичем все ясно, его сейчас казнят и тут уж ничего не поделаешь. Но я-то зачем оказалась здесь? Непонятно. Я так задумываюсь о бессмысленности своего перемещения во времена Екатерины, что перестаю следить за тем, что происходит у Кронверка. А на лобном месте, что-то происходит. Мальчишка, за которым я увязалась, сумел забраться высоко на дерево, и его грязная пятка весело болтается у моего лица. Я дергаю пацана за ногу и говорю:

— Сынок! (терпеть не могу, когда кого-то зовут «сынок» или «доча». Но, ведь «это я из роли, из роли…») Пожалей бедную женщину, скажи, что там делается. У меня зрение слабое, ничего не вижу. Мальчишка дрыгает ногой и молчит.

— Я тебе копеечку дам. — добавляю я, тряся в ладони горстку монеток, которых мне накидали, пока я была в беспамятстве.

Малец, скосив глаза на монетки и утерев нос рукавом, неохотно начинает рассказывать:

— Батюшка молитву читает. Слышь, как голос гудит. Знатный батюшка, голосистый. Не наш с Троицкой церкви, у того голос жидкий. С крепости самой, должно быть. Теперь батюшка крест протягивает целовать офицеру.

— А офицер Мирович какой из себя, красивый? — неожиданно спрашиваю я с женским интересом.

— Был красивый, да сейчас весь кончится! — юродствуя, смеется пьяненький оборванец без зубов, что все время наваливается мне на спину. Я брезгливо отталкиваю вонючего бродяжку и спрашиваю мальчишку на дереве:

— Ну что там?

— Мирович скидывает епанчу голубую, богатую, на доски прямо палачу под ноги и стоит в одной рубахе. На небо смотрит, крестится. Лицо у него белое, румяное. Не видать, что боится. Теперь прощения у людей просит и кланяется.

— И — и-и… тонким голосом начинает завывать какая-то баба и толпа тревожно шевелится.

— Теперь он крест шеи снимает и иконку нательную, да батюшке отдает, что б, значит, в церкви за его душеньку грешную молиться не забывали. — громко, уже всей толпе, комментирует происходящее на эшафоте мой личный корреспондент. — Перстень с руки стягивает, богатый перстень, ишь как блестит, и палачу подает. Это, значит, чтоб с одного удара голову срубил, не мучил зря.

— Господи! Господи! Может его все-таки помилуют? — с надеждой спрашиваю я, позабыв разом все, что знала по истории.

— Нее… Поздно! Он уж на колени перед плахой встал. Волосья белые, длинные сам от шеи отвел и голову на чурбан укладывает.

Я в ужасе зажмуриваюсь, в ожидании стука топора, и тут вся толпа со мной рядом громко ахает. Потом слышу человеческий гомон, шум и оглушительный деревянный треск.

— Чего там? Кончено? Кто это кричит так? — спрашиваю я с опаской.

Оказывается, от людского содрогания в момент казни Кронверкский мост шатается, дрожит, перила его обваливаются, и толпа с воплями и стонами валится, в полную воды, протоку.

— Казнили Мировича! Не помиловали. Палач голову за волосы поднял и всем показал. Народ со страха и повалился. — с дрожью в голосе говорит побледневший мальчишка и медленно сползает с дерева.