C Ближнего Неба

Лазарь Соколовский

Эта книга раздумий зрелого человека о собственном пути, судьбах предшественников, написанная на очередном рубеже испытаний для страны, отношение к которой не может быть определено настойчивым влиянием извне. В этой книге, как и в предыдущих книгах автора, больше вопросов, чем ответов. Возможно, это будет интересно читателю.

Лето Господне

(страсти по Петру)

1

Ах, душечка-апрель,

ты бьешь на поднаготный

звериный наш инстинкт

надежды и труда,

как некогда Творец

поставил всех поротно,

и, вроде, мы пошли

куда-то…

но куда?

Как было не впитать

великие основы

густого роста трав

сквозь сыгранную прель —

вожатый ли сплошал?

мы ль не были готовы?

иль, может, поспешил

с обновками апрель?

Ну как не победить

врожденного искуса

схватить, сожрать, сломать,

в ком глухи и слепы!..

От замыслов святых

в лесу (в душе!) лишь мусор,

шрапнель сухих цветов

яичной скорлупы.

Так как тебя постичь,

тревожный дух весенний,

как за тобой вослед,

когда сомненье жжет:

прошли через века

потуги воскресенья,

но нас не изменил

твой прерванный полет…

Скажи — что мы спасли

из сказочной капели

прозрачных детских лет,

где вечность, что сморгнет

неправды и вражды,

что тоже с колыбели,

а мира нет да нет…

Творение — просчет?

…Окраина больной

разросшейся столицы

несет страстной поток

в объятиях жилых,

где отсветом костра

пылают медуницы —

рук не согреть Петру

в проплешинах пивных…

Ах, душечка-апрель,

когда бы ночь исхода

вернулась — нам какой

тогда предъявят счет?…

Прощай, усталый лес,

российский опыт рода

закончен на пока…

Куда нас занесет?

2

Нет, не участник я,

мне ближе полутон,

негромкий легкий крен

в общественном сплетенье,

мне слово нравственнее

лунного затменья

толпы, чей рык глухой

под плеск любых знамен.

Оледененье душ —

зима и прозвол

властей, неестество

в обнимку с естеством же:

вот жавронок запел

и, значит, май процвел

и развернулся лес —

мы в графике все том же.

Я рвусь для единиц,

а он для всех поет:

— Постой, поберегись,

вот-вот раздастся выстрел!

Нам годы перервут

бессмысленный пролет —

а он все вверх и вверх,

а он не ищет смысла!

И нам бы петь да петь,

но не хватает сил

пойти не на вражду —

тупое безразличье…

Чего ж не замолчишь

с собою не в ладу? —

Да будит по утрам

разгульный посвист птичий,

когда гребу в строку

все, что озвучит мне

тропинка через луг

и ельник у дороги,

тогда не задавить

ни сну, ни тишине

очнувшуюся мысль,

тащили б только ноги

туда, где зелень прет

сквозь ласковую синь

и воздух напоен

отравой песни новой,

в ней снова будет все:

и сладость, и полынь,

отчаянье Петра,

и мужество Петрово,

и мученичество…

Что ж не участник я,

свидетель и его,

и птичьего распыла?

Кормилица-земля —

завет от бытия,

Господне лето нам

решетки приоткрыло.

3

Весна опять полна примет

все тех же самых:

на хитроумный властный бред

дороги в ямах

Хоть вместо трех теперь на двух —

богаче пьется,

режим опять набряк, набух,

вот-вот прорвется.

Когда посыпется труха,

расчесть несложно,

столь диалектика суха

кругов безбожных.

И для чего кричал я, для

чего старался…

Как заждалась меня земля,

как сам заждался.

На что мне мир, на что страна

в слепой корысти,

раз не спасает глубина

великих истин.

Кто подсудимый, кто истец —

решит бумага?

Здесь дед лежит, лежит отец,

здесь сам прилягу.

Как ни хитер посыл, ни прост,

да толку мало,

реальность вот она — погост

в цветах усталых.

Сгребая палую листву,

дождусь ли новой?

Преображусь ли наяву,

как в снах Петровых?

Иное что увижу за

чертой былого,

где от Него одни глаза

и вновь ни Слова?…

Ответа нет, хоть горы книг

в веках сопрело,

лишь обреченный женский крик:

— Исчезло тело!..

Весна опять полна примет,

и как отрину

Господне Лето, ясный свет,

плач Магдалины…

4

Когда Симон Петр увидел это,

он упал к ногам Иисуса со словами:

«Удались отсюда, Господи

потому что грешен я».

Евг. от Луки, V, 8—9

От заселенных скворешен

тянет и нашим жильем…

Господи, тоже я грешен

в неразуменье своем,

словно саднящие шрамы

сколки весенних примет.

Путь от Петра к Мандельштаму —

неисчезающий след.

Если бы Понтий на троне,

все ж совестливый чудак —

ссыльный, голодный Воронеж,

первый осознанный шаг

сквозь черноземные строфы,

где обналичивал сам

ход не смиренья — Голгофы,

ближний порог к небесам…

Шаткая вера — основа,

чтобы замалчивать спор?

Ближе метанье Петрово,

чем роковой перебор.

Не избежать апокрифа

в будущий перерасчет,

от Симеона до Кифы

целая жизнь протечет,

через кровавые стяги

вломятся толпы всерьез!..

Он не доверил бумаге

слез… человеческих слез.

Непроходными стихами,

хоть и нарваться на срок,

этот и тот, словно камень,

не по струе — поперек,

очередная где драма

сгинет почти без следа.

Тропка к искомому храму

глохнет в церковных садах,

май хоть… Тюремной парашей

сказочка сходит на нет,

на бездуховности нашей

и христианство на свет?

Что же тогда на сегодня,

в сытую вроде бы хрень —

все-таки Лето Господне,

новым крещеньем сирень

хлынет! —

А почва готова

снова свершить переход

в ночь, где в смятенье Петрово

трижды петух пропоет?

Где мандельштамовский клекот

рвется сквозь век-волкодав?

Так не хватает полетов

с осиротевших застав…

Если с весной мы моложе,

глубже б вести борозду…

Господи, грешен я тоже —

что же вослед не иду?