Мэтт, которого нет

Ксения Скворцова

Мэтту – шестнадцать. Он живёт у тёти в захолустном посёлке Горький, рядом с железнодорожной станцией. И у него один-единственный живой друг, да уж, так бывает. Но не подумайте, что он совсем одинок: ведь друзей среди тех, кого уже нет на этом свете, у него… Да и, по правде, никакого «Мэтта» тоже не существует.

Глава 2. Чердак

На столе Мэтта поджидают блинчики, еще тепленькие. Их накрыли полотенцем, чтобы не остыли. Пока он заваривает себе чаю с ромашкой, на полу дерутся тень и свет — в реальность просочился его внутренний мир. Мэтт ежится от своих мыслей.

Первая: Мэтт позволил себе влюбиться.

Вторая: Мария старше него на три года. А еще красивее, умнее, да и вообще… зачем ей Мэтт?

Третья: любви не существует. Это иллюзия. Так все вокруг говорят.

Четвертая: если избегать встреч с Марией, то вскоре Мэтт и думать о ней забудет. Только воплотить это сложно — они ведь соседи.

Пятая: у него и так полно проблем. Он, вон, с единственным приятелем, Киром, поссорился. А кроме него у Мэтта никого нет. Никто с Мэттом даже не здоровается. И сидеть за одной партой не желает. Хотя, если честно, Мэтт очень даже заслужил такое отношение.

Шестая: умереть хочется от воспоминаний о том, как школьные хулиганы напали на Кира, а Мэтт просто взял и убежал.

Седьмая: Мэтт не хотел убегать.

Восьмая: но ведь…

Девятая: но ведь Мэтт всего лишь бестолковый трус!

Десятая: а чай уже остыл.

Ставя кружку на стол, Мэтт расплескивает почти весь чай. Парень сам себе удивляется: вот это он устал… От всего… С такими нервами вообще в общество выходить можно? Что-то Мэтт сомневается.

И все-таки, попробовав блинчики с медом, он успокаивается. Да и ромашковый чай дает свой эффект. Так что следующие минут десять Мэтт занимается тем, что восхищается тетиной кухней.

Как же она старается тут, хлопочет. Нигде — ни пятнышка. А еще она пересадила фиалку в другой горшок, потому что в прошлый раз, подбираясь к форточке, Мэтт цветок нечаянно уронил. Ор тети стоял выше гор. Убирать-то все приходится ей — Мэтта она к хозяйству не подпускает, говорит, что он проклят веки-вечные делать все через одно место. Тетя вообще часто на него ругается, но еду ему готовит, вещи его стирает, комнату его убирает. То есть, понятно, что ей на него все-таки не наплевать.

Интересные у них с ней взаимоотношения, неоднозначные. Как и вся жизнь Мэтта.

Очень странно и обидно то, что тетя вообще никогда не сидит с ним за одним столом. Вот и сейчас, хоть и время — к ужину, ушла работать в сад, лишь бы не есть вместе с Мэттом. Ну и что она там забыла в октябре? Листья старые граблями собирает? Но не дай бог Мэтт выйдет помочь, она такую благодарность ему выскажет, что апатии хватит на год вперед.

Кир смеется из-за этого над Мэттом: тоже мне, беда, работать не разрешают, да тут только позавидовать можно. Но это все так только выглядит. Лучше бы Мэтт работал с ней вместе, чем чувствовал, что она его боится.

«Яблоко от яблоньки недалеко падает, — сказала она как-то. — Откуда я знаю, чего от тебя ждать? От твоего отца ничего такого не ждали, от твоей матери ничего такого не ждали, от твоей сестры ничего такого не ждали, а они вон, что наделали! Сиди-ка ты на месте, мой дорогой, спокойнее будет и мне, и тебе».

Скрипя половицами, Мэтт поднимается на второй этаж. Перед дверью своей комнаты — замирает. Чудится, что на чердаке шумят тетины голуби, которых… которых… давно уже нет. Как же она их любила, своих голубков. Она редко улыбается, а вот ухаживая за ними — улыбалась. А потом Мэтт сделал ошибку. Большую-пребольшую ошибку, и ему кажется, что тетя молчаливо в этом упрекает каждый божий день.

Мэтт забирается на стул, открывает люк, вытягивает лестницу.

Пыльно и грязно. До сих пор валяется зерно и перья. Надо же… десятилетие прошло, а тетя так и не смогла заставить себя здесь убраться. Мэтт, конечно, уже не раз сюда поднимался, но этой грязи не замечал. Да ему и не до этого тогда было. Идея! Вот Мэтт и воспользуется этим ее страхом чердака, уберет тут все. И тетя ничего не сможет поделать, и Мэтт наконец-то почувствует себя не паразитом, а полноценным членом семьи. Н-да, семьи… Только нужно спуститься за ведром с тряпкой.

— Зря ты это. Уходи, пока она тебя не увидела, — слышит он голос сестры. — Ты же знаешь, как она тебя не любит. И чего ты вьешься за ней, как бесхребетный пес?

Вопреки тревоге, слышимой в ее голосе, Мэтта пронизывает тепло.

Ева сегодня здесь.

Сидит на подоконнике, курит. И ей все равно, что вокруг — осколки от разбитого окна. Она больше не боится боли, и Мэтт это знает.

— Мэтт, Мэтт. Это я дала тебе такое прозвище, когда ты, маленький, сказал нам, что тебе не нравится твое настоящее имя, помнишь? Считай, помогла тебе начать жизнь заново. Ты должен меня слушаться, Мэтт. Так почему ты позволяешь тетке так с собой обращаться, а, братик?

Ева накручивает на палец темно-синий локон. Когда-то ей здорово досталось от мамы за то, что она сделала со своими волосами. Мэтт не понимал причину маминого гнева ни тогда, ни сейчас. Цвет Еве очень идет. Особенно когда она собирает передние пряди в пучок на затылке. Длинные, кудрявые, красивые волосы.

А глаза у нее, как у Марии, серые. Как у мамы — серые…

— Пусть все идет, как идет, Ева. Так…

— Спокойнее? Игнорируешь проблемы, думая, что они сами собой решатся. Все терпишь их, терпишь, подавляя грусть, тоску и гнев. Смотри, братец: вот ты думаешь, что контролируешь себя, но в один день тебя накроет с головой хлеще того, чего ты боялся. Учись на моей ошибке. Она, как ты знаешь, очень дорого мне обошлась.

От этого напоминания из глаз брызжут слезы, и Мэтт ничего не может с собой поделать. Ева подмечает:

— Ты уже себя не контролиролируешь. Эмоции управляют тобой, а не ты — ими. Беда будет.

Мэтт поворачивается, чтобы уйти:

— Ой, ну, Ев, как всегда драмы навела, а мне теперь с этим живи.

Ева вслед хмыкает:

— Ну а что тебя не устраивает? Ты хотя бы жив. В отличие от меня.

Мэтт останавливается. Вот как после этого просто оставить ее? Надо подобрать слова, чтобы утешить ее, чтобы поддержать…

— Митя. Митрофан! Что ты там забыл, а?! А ну, спускайся оттуда! И с кем ты там болтаешь, сумасшедший? Ты мне эти свои штучки брось. Быстро спустись, я сказала!

Только тетя уже заметила, что Мэтт пробрался на «запрещенную территорию». Она шаркает этажом ниже своими тапочками с жесткой подошвой. Не человек, а граната.

Мэтт с сожалением смотрит на Еву:

— Прости.

Она отмахивается:

— Ой, да ты же знаешь: стоит тебе закрыть глаза, и ты снова будешь здесь, со мной. Ты, главное, тетке унизить себя на этот раз не дай, умоляю.

Внизу Мэтта ждут — не дождутся тетины упреки.

— Ты почему меня не слушаешь, дурачок малолетний? Я кому говорила никогда в жизни не забираться на этот страшный чердак — себе? Да ты…

Мэтт перебивает:

— Ничего там такого загадочного нет. Чердак как чердак. Одно говно голубиное валяется.

— О, Господи ты боже мой, ты как со мной разговариваешь! Нахал!.. Иди, уроки делай. Из комнаты не высовывайся — ко мне гости должны прийти. И сам с собой не болтай. Ужас какой-то…

— Теть, ну чего ты так разозлилась?.. Я же помочь тебе хотел, убраться…

— Единственное, чем ты можешь мне помочь, Митенька — это убраться из моего дома. Но пока ты здесь, привыкай жить по моим правилам.

— Да ладно тебе. Так уж нужно злиться из-за такой ерунды, м? Кстати, ужин был очень вкусным, спасибо тебе.

— Спасибо на хлеб не намажешь. Иди давай, а? Видишь же, нервов никаких на тебя нет, чего провоцируешь? Сил моих больше нет с тобой…

Как Ева и велела, Мэтт решает отомстить тете за ее обидные слова:

— Теть, а ты халат перед приходом гостей переодевать не собираешься? Засмущаешь ведь. Лучше сразу голая к ним выйди. Чтобы они умерли от шока, и я вместе с ними. Ты ведь так давно этого ждешь!

— Ну что от тебя еще было ждать? Не удивлена.

Мэтт понимает, что его запаса невозмутимости совсем не осталось. Да и большую часть разговора он вытянул на невозмутимости, взятой в кредит. Мальчик быстрее прячется в своей комнате, стараясь не встречаться с хозяйкой дома взглядом. Запирает дверь на замок и, уткнувшись в подушку, дает волю своему горю.

Усилие воображения, и вот — он опять на чердаке. Сидит на подоконнике, обняв колени. Ева гладит его по спине:

— Вот дура теть Люся. Она хоть понимает вообще, какая свалка — ее рот? А ты молодец, Мэтт. У меня «искусству посылать» научился, даже превзошел.

— Я чувствую себя моральным уродом, Ев, — мычит головой в постель Мэтт. — Не надо было так резко… Все же тетя для меня старается.

— Пф! Пособие она за усыновленного ребенка получить старается. Але, Мэтт! Как можно оправдывать того, кто к тебе так относится? Блин, найди ты уже самоуважение! Чтобы не лежать вот так, не реветь.

— Нет… я виноват. Нужно извиниться. Так нельзя. Я неправильный какой-то вообще, она права.

— А-а-а, Мэтт, ну бли-и-ин!..

— Ну прости меня, прости. Мне стыдно — и все тут. Головой понимаю, что ты права. Но все равно себя виню.

— Нда… это потому что на тебя в детстве все орали, а я не смогла быть рядом. Защитить. Это ты меня прости.

— Но теперь же ты здесь, да?

— Мэтт… Эм, понимаешь… Ты же взрослый мальчик. Должен осознавать, что наши с тобой беседы — это экстренная мера, потому что без меня ты бы окочурился в тетином курятнике. Я очень хочу, чтобы ты научился постоять за себя — не только словами, ну, понимаешь. Быть сильным. Я только поэтому не ушласовсем.

— Ну и не уходи. Нам же так здорово вместе.

— Только вот живым людям с призраками общаться — нездорово. Предчувствую, скоро будешь мучаться головными болями, перепадами настроения и аппетита.

— Да почему?

— Аура у меня такая теперь. Я ж поэтому и пропадаю время от времени, даю возможность тебе восстановиться. Только сейчас отлучиться боюсь, хотя пора бы. Вдруг что выкинешь в такой обстановке?

— Да не-е-е. Все хорошо. Все нормально. Все неплохо, разве только… Я… Я, это, влюбился, Ев, в одну девушку.

— Ой, стремно. Ты мне это брось. Не время и не место, вот вообще.

— Ну ладно. Хотя и могла бы проконсультировать, как себя правильно вести с девуш…

Ева подносит палец к губам:

— Ну уж нет. Я в таких делах тебе не советчик. И ты что, в любовь у нас теперь веришь? Совсем с дубу рухнул? Я ведь говорила тебе, чт…

Мэтт открывает глаза.

В лучике, который проползает к Мэтту в гости через щелку между шторами, витает пыль. Мэтт качает головой: «Извини, Ев, но еще одни крики я сегодня вынести не сумею», — и распахивает окна. Дневной свет и свежесть ныряют в спальню. И, словно испугавшись бардака, солнечные блики прячутся в трещинах ростового зеркала. Мальчик будто выискивает в зеркале второе солнце: чтобы можно было приложить к груди, волшебством оживить то, что когда-то было его душой.

Зеркало показывает ему не солнце.

Зеркало показывает Мэтту — Мэтта.

Вообще он красивый, Мэтт. Густые волнистые черные волосы, сам ими доволен. Глаза синие-синие. Симпатичное лицо. Только вот на щеке — шрам.

Мэтт прячет его ладонью. Не помнит, откуда он, но когда пытается вспомнить, становится противно и тошно. И в ушах стоит крик. Без шрама жить было бы гораздо лучше…

И чего это он вдруг заинтересовался своей внешностью? Неужели из-за той девчонки, из-за Марии?

Ну да, ей, наверное, не понравилась ни его потертая черная кожанка, ни доисторические джинсы. А одного кроссовка вообще подошва отлипла наполовину.

Не сказать, что у Мэтта нет возможности одеваться лучше.

Желания нет.

То есть… не было.

Мэтт переворачивает шкаф в поиске чего-нибудь такого, что могло бы понравиться такой «крутой мадаме», как Мария (он так ее про себя называет). Оказывается, не так-то мало у него хороших вещей. Мальчик предвкушает реакцию «мадамы», которая завтра утром по счастливому совпадению отправится в школу с ним вместе. Только она пойдет на работу, а он — на учебу.