Мэтт, которого нет

Ксения Скворцова

Мэтту – шестнадцать. Он живёт у тёти в захолустном посёлке Горький, рядом с железнодорожной станцией. И у него один-единственный живой друг, да уж, так бывает. Но не подумайте, что он совсем одинок: ведь друзей среди тех, кого уже нет на этом свете, у него… Да и, по правде, никакого «Мэтта» тоже не существует.

Глава 3. Через лес воспоминаний

Мэтт впопыхах собирает рюкзак. Не забывает причесаться, а вот поесть — забывает. Только ступив за порог, Мэтт осознает — а мир-то сегодня какой-то другой. Щебетанье птиц, жутко его раздражавшее, теперь… радует?.. И в нем Мэтт слышит песню-разговор о том, как порою может измениться жизнь, если последовать за назойливым сновидением. Что?…

— Мне сегодня нужно съездить в город на медосмотр, Митрофан, так что вечером меня дома не будет, — говорит тетя. — Ужин в холодильнике: грибной суп, гренки и яблочный компот, тебе только нужно будет разогреть. Ладно, учись хорошо, вот тебе деньги на обед. Я пока повожусь в саду, пока до автобуса есть время, нужно подготовить яблоньки к зиме, а еще очистить участок от мертвых цветов. Ненавижу зиму, моим цветам из-за нее приходится чахнуть. Тебе ведь тоже нравятся мои лилии, а, Митя?

Тетя болтает — Мэтту, конечно, очень приятно, что она проявляет к нему дружелюбие, но там Мария уже вышла на дорогу. Упустит ведь ее Мэтт из-за тетиной болтовни. Пробубнив что-то под нос, он хлопает калиткой и со всех ног бежит за Марией, крича:

— Хэ-э-эй! Что, новая библиотекарша, с утра пораньше собралась на работу?

Девушка испуганно дергается и пару минут приходит в себя после такого громкого и абсолютно неожиданного заявления прямо ей в ухо. А потом поворачивается к Мэтту и чеканит слово за словом:

— Так. Слушай меня внимательно. Ты мне не нравишься. Совсем. Не ходи за мной. Не говори со мной. Делай вид, что меня не знаешь. Мне не до дурацких шутеек, понятных тебе одному. Мне не до тебя. Оставь. Меня. В покое!

Мария срывается на крик. На щеках у нее — слезы. Она закрывает лицо, и Мэтт замечает синяки на запястье. Сердце разрывается… Понятно, почему она сегодня не в духе. Как же жаль, что Мэтт никак не поймет, что сказать, как поддерживать людей. Да и просто адекватно завязать разговор… А Марию уже трясет от пережитого горя.

— Пожалуйста, — со всей жалостью говорит она. — Уйди. Не злись на меня. Я поняла, что понравилась тебе, но сейчас мне никто не нужен. Давай, я пойду вперед, а ты чуть подождешь. Не хочу ни с кем говорить. Мне тяжело, понимаешь? Только так мне ты можешь помочь — оставив меня одну. По-жа-луй-ста.

Мэтт действительно понимает. И это — скорее, исключение из правила.

Своей эмпатией мальчик не гордится. А тут — смотрит Марии в глаза, и вспоминается что-то из прошлого: что-то горькое, болезненное, невыносимое. То, о чем лучше снова забыть.

Мария смотрит на него Евиными глазами. Серыми, серьезными. Грустными. Как после их с мамой ссоры, тогда, давным-давно…

— Мама… — бормочет Мэтт, глядя, как от его быстрого шага дорога уходит из-под ног.

Он, кажется, и забыл, как она выглядит. Тетя почему-то прячет ее фотоальбомы. Лишь одна мамина фотография — детская — висит в прихожей в белой рамочке. На ней круглолицая девочка лет десяти с лохматыми черными волосами и угрюмым взглядом. Эта девочка стоит на ветру, беззащитно обняв одну руку другою. Ее белое до колен платье треплет ветер. Она выглядит такой одинокой и потерянной. Такой незлой, такой вдумчивой…

Размышления приводят Мэтта вовсе не к школе, — а к дикой яблоне, что растет на поляне за полкилометра от дома.

Кажется, Мэтт часто играл тут с какой-то подружкой в детстве. И яблоня сохнуть начала именно в те времена. И красную ленту, — ее все силится и силится распутать ветер — они закинули на ветви дерева тоже тогда. Стоял теплый летний вечер, они запыхались от догонялок, и девочка — кажется, ее звали Вера — сказала загадочно, что должна оставить «ниточку — как дорогу — к себе». И если когда-нибудь Мэтту будет одиноко, он всегда может прийти к ней по этой дороге.

Странно, как это Мэтт позволил Вере сделать этой «ниточкой» ленту для волос его мамы. Она ее вплела в последний день своей жизни. Жутко думать, но часть ленты пропиталась ее кровью. Тетя хорошо прятала эту вещь. И очень сильно ругалась, когда увидела ее на дереве за домом. Очень сильно.

Мэтта посещает очередная безумная идея: а почему бы не проверить, что будет, если он к ней прикоснется? Что, раздастся гром, земля поползет трещинами, и Мэтт полетит в тартарары?

Все это бред! Маленькому мальчику еще можно его простить, но подростку? И вообще, цифровые часы на запястье уверяют, что Мэтт опоздал на первый урок.

Прежде чем уйти, Мэтт еще раз окидывает взглядом одинокое безжизненное дерево.

Когда он был совсем маленький, то мама читала ему возле этого дерева сказки, которые сама же и придумала. Сказки про ее жизнь, так она говорила. Она редко была с ним нежной — но в такие минуты прижимала Мэтта к себе, гладила по голове и шептала на ушко истории: «Чтобы даже ветер не услышал». А мальчик хватался за ее черные толстые косы, жмурил глаза и боялся, что вот-вот, и ветер унесет это мгновение в прошлое. И не будет мамы, и не будет ее диких страшных сказок, и не будет объятий.

Их и в самом деле больше нет и не будет.

Ветер все унес.

И сейчас яблоня мертва. Стоит одна в захолустном поле. И только алая лента, привязанная когда-то в детстве к ее веткам, машет ему, зовет: «Отпусти… Отпусти!..»

Ветер толкает Мэтта в спину, напоминая, что пора идти. Мэтт слушается, но по дороге в школу не может заглушить в ушах голос маленькой Веры из его детства: «Приходи ко мне по проложенной нами с тобой дороге. Твой город ждет тебя, помнишь? Только так ты не будешь одинок. Поверь, только так».

«Нет, замолчи», — обращается он к ней мысленно.

«Почему же, Мэтт? Это ведь я спасала тебя от тоски в то лето, помнишь? Когда Евы не стало, когда семья развалилась, и тебе казалось, что ты совсем один. Без защиты… Так что ты должен слушать меня. Приходи. Приходи. Приходи…»

Голос учителя выводит Мэтта из мира раздумий. Точно, сейчас же литература.

— Митрофан, покажи свое эссе, пожалуйста.

Хихиканье одноклассника за соседней партой отчего-то лишает Мэтта способности и двигаться, и говорить. Мэтт зол на себя за это, но ничего не может поделать.

Мальчик школу ненавидит. Сама учеба — это, конечно, неплохо. Здорово получать новые знания — но только когда твоя голова не пухнет от домашних проблем. И как вообще его одноклассники все успевают? И у них не безоблачная жизнь, наверное. Не то чтобы Мэтт с кем-то кроме Кира общался, но ему все равно с трудом верится, что в жизни бывает как-то безоблачно.

И все же Мэтт признает, что проблема, скорее, в нем, чем в школе. Он — нелюдимый, неуверенный, не разбирающийся в людях. Трусливый, прямо сказать. Такие качества не в почете. Кто-то, вот, тот же Кир, находит себе тучу друзей, занятий. На секцию по бейсболу записался и в литературный кружок, который проводят в школьной библиотеке. Разносторонняя личность.

А Мэтт… Мэтт даже не может вытащить тетрадь, тыкнуть пальцем в страницу, полную пустых клеток и сказать: «Да ничего я не сделал, расходимся».

— А он завис, Никита Владимирович, — хихикает хулиган, который нападал на Кира — при взгляде на него у Мэтта глаза наливаются кровью. — Он всегда зависает, как сломанный, никому ненужный компьютерный хлам.

Мэтту бы вскочить с места, врезать этому уроду и показать и себе, и другим, чего он стоит…

А Мэтт сидит на месте.

И молчит.

И слышит усталый голос Кира с задней парты:

— Никита Владимирович, ну вы же знаете Митю. Оставьте его в покое.

Учитель смущенно кашляет в рукав и отводит от Мэтта глаза:

— Мда… Мда… Ладно, понятно все с тобой. Это «двойка», Митрофан.

А Кир возмущается — несмотря на то, что Мэтт его предал, оставил, бросил одного…

— Да послушайте же вы! Понимаете ведь, что когда он волнуется, то его «вырубает». Зачем вы так?

— А что ты мне предлагаешь сделать? Он никогда не выполняет домашнюю работу. Мне на это закрыть глаза?

— Да я не знаю, я учитель что ли?

— Вот именно, Кир. Ты не учитель, учитель здесь — я. И мне решать, как вести себя с учениками, не выполняющими домашние задания. Но, так и быть. Раз у тебя такой смелый и верный тебе друг, Митрофан, ты можешь придумать свое эссе на ходу, у доски. Так, давай, выходи. Тему тебе напомнить?

Тему Мэтт хорошо помнит. Но делиться сокровенными мыслями не готов. Девочка, сидящая с ним за одной партой, пихает его локтем в бок:

— Ну ты что сидишь? Знаешь же, что у тебя все получится, если честно поделишься своими мыслями. Никто не будет над тобой смеяться… — она презрительно поглядывает на «шутников». — Никто не будет над тобой смеяться из умных и здравомыслящих людей.

Мэтт вздыхает… и идет к доске. Кто-то из одноклассников даже давится от удивления. Да и сам учитель едва ли в силах это скрыть, глазами будто бы кричит: «Оно что, живое? Оно умеет двигаться и… говорить?!»

Мэтт прочищает горло и смотрит на свою соседку за партой. Евгения улыбается.

Все становится хорошо.

— Вы задали интересную тему для эссе, Никита Владимирович: «Кто я?» Вот только одна загвоздка: а вы-то сами можете себе ответить на этот вопрос?

В классе загорается тишина. Учитель хмурится.

— Вам сколько, Никита Владимирович? Вы только пару лет назад окончили институт. Двадцать шесть? И что — как вы думаете, можно на самом деле ответить на вопрос «Кто я?». Да откуда я знаю, кто я! И вы — откуда знаете, кто вы? Блин, и я сейчас вообще не про: «сын», «учитель», «друг детства твоей покойной сестры, который почему-то предпочел забыть, что когда-то с тобой разговаривал вне школы». Кто вообще знает ответ на этот вопрос? Мы вот литературу тут изучаем. Стихи читаем, романы. Писателю может быть под семьдесят, но в большинстве анализов его творчества мы увидим, что так или иначе тема поиска себя прослеживается на всем его творческом пути. Я думаю, что понять ответ на вопрос, который вы задали в эссе, Никита Владимирович, можно только в последние мгновения перед смертью. Потому что вот тогда история и становится дописанной. А до тех пор… если ты сегодня добропорядочный гражданин, это не значит, что завтра жизнь не толкнет тебя на преступление. Если ты отпетый мошенник, это не значит, что раскаяние не настигнет тебя и не заставит поменяться. Жизнь — непредсказуемая, так почему я уже в шестнадцать лет должен знать ответ на вопрос: «Кто я?» Почему — в следующем году выбирать профессию? Ведь все, что я до сих пор делал — это шел по проторенной кем-то давно дорожке. А может, это и не моя дорожка?

— Ты все сказал?

— Да, все. Не считаю нужным лить дальше воду.

Звонок, знаменующий окончание урока, не в состоянии поднять удивленный класс. Многие шепчутся: «А он прав», «Я и не знала, что Митрофан такой умный», «Ну конечно, он же молчит все время», «Ого, я тоже хочу так уметь разговаривать».

Молодой учитель не рад.

— Просто замечательно. Прямо сейчас пойдем к директору, Митрофан.

Мэтт ухмыляется. К директору — нашел, чем его испугать! Это же его дядя Рим, ну или Рим Сергеевич, как он привык его называть из-за школы. Дядя Рим часто играл с Мэттом в детстве, когда приходил в гости к тете Люсе. Насколько он знает, у этих двоих тяжелая история отношений, но вот тогда все еще было хорошо. А с дочкой дяди Рима они считали друг друга «женихом» и «невестой»… Это были годы, когда Мэтт еще не осознавал, через что ему пришлось пройти, и был беззаботен. Даже счастлив. И дядя Рим является частью этого.

Евгения толкает Мэтта к двери:

— Ну чего ты застыл? Пошли уже.

— Ой, а ты тоже пойдешь?

— Конечно, я пойду. Это же мой отец!

— Ну и странные ты вопросы задаешь, — удивляется Никита Владимирович.

Они добираются до кабинета директора через многочисленные лестничные пролеты и коридоры.

Мэтт рассматривает учителя. Н-да. И это тот человек, которого Мэтт, когда был маленьким, обожал. Человек, которого любила Ева. Стал стереотипным скучным педагогом. И на Мэтта за что-то взъелся… А ведь мальчик помнит, что учитель — это для него не просто способ заработка, а призвание. Он мечтал быть не таким, как все. Быть лучше, быть интереснее.

А теперь он еще зануднее.

«Странно, — думает про себя Мэтт. — Дети и подростки полны светлых мечтаний. Они уверены, что, повзрослев, сделают мир лучше. Что с ними происходит после двадцати, куда катятся их мечты? Никогда еще не видел человека, который прожил четверть века, а не разуверился в себе, в мире и в своих силах. Мы все ругаем школу — а что там, за стенами школы, что превращает людей в безликий фарш? И что делать мне — который раньше времени осознал, что его ждет?.. Мне некуда бежать».

Мэтт оглядывает бесконечный коридор. Бежевые стены, кажется, вот-вот сомкнутся и выжмут из людей все соки. Правда, и за окном нет спасения. Там — чуткий северный ветер услышит в твоих мыслях все потаенные страхи и обрушит их против тебя.

Мэтт ежится. Кажется, северный ветер пробрался в голову и сеет там сомнения с большим энтузиазмом, чем обычно.

Никита Владимирович замирает перед директорской дверью и как-то странно смотрит на Мэтта: со стыдом что ли?

— Митрофан, извини, но это для твоего же блага. Ты должен видеть границы, — процеживает он и поворачивает ручку двери.

«Извини, но это для твоего же блага». Какое чудное и, главное, универсальное средство снять с себя ответственность. Работает всегда. Так говорил отец, когда избивал его кожаным ремнем за невинную детскую шалость. Так любила повторять мама, когда…

Когда…

Мэтт ловит себя на том, что, стоя прямо перед дядей Римом, расцарапывает руку до крови.

— Извините, — бормочет он и прячет раненную руку за спину.

Дядя Рим — в черном деловом костюме с иголочки — встает из-за рабочего стола и медленно шагает по комнате. Лакированные ботинки цокают по безвкусному линолеуму. Мэтт смотрит на дядю Рима и не понимает: что он забыл в Горьком? Кажется, даже директорский кабинет, словно монстр, пережравший добычи, готов с радостью избавить себя от присутствия дяди Рима: протекающий потолок, обшарпанные стены, старые, советские стеллажи и тот же дурацкий стол с шатающимися ножками — это не из его мира. Он заслуживает большего.

Дядя Рим говорил, что у школы, мягко говоря, скромное финансирование. И все же ему удавалось поддерживать ее в хорошем состоянии, даже сделать косметический ремонт, поменять мебель.

Везде, кроме своего кабинета. Даже окна в нем — советские еще, с деревянными рамами.

После пары кружков дядя Рим — вернее, сейчас он Рим Сергеевич — замирает напротив Никиты Владимировича. Учитель литературы кажется маленьким, провинившимся мальчиком, боящимся посмотреть своему родителю в глаза.

И Никита Владимирович не смотрит. Тихо говорит:

— Поведение Митрофана неприемлемо.

Мэтт слышит позади себя хихиканье Евгении.

— Так, — вовсе не со спокойствием сытого кота реагирует дядя Рим. — В чем заключается это самое «неприемлемое поведение»?

— Не делает домашнюю работу. Настраивает класс против учителя.

Рим Сергеевич приподнимает бровь:

— Настраивает класс против учителя? Интересно, любопытно. Необычно.

— Что, простите?

— Ну, Никита Владимирович, разве это не удивительно: мальчик, который и двух слов (прости меня, Митрофан) не может связать в разговоре с малознакомыми людьми, людьми, которым он не доверяет… этот самый мальчик вдруг взял и настроил целый класс против учителя? Как ему это удалось, по-вашему?

— Я… я не знаю, Рим Сергеевич. У меня урок начался. Проведите, пожалуйста, с мальчиком воспитательную беседу.

Директор испытующе глядит на учителя. Почему-то тот покраснел. Мэтту кажется, что он не совсем понимает контекст разговора.

— Хорошо, Никита Владимирович. Можете идти, а я сделаю все возможное, чтобы ваш ученик больше не мешал вам проливать свет в массы. Так, Никита Владимирович?

— Да… так. До свидания.

Учитель громко хлопает дверью. Евгения говорит Мэтту на ухо:

— Тебе явно повезло больше, чем этому Никите Владимировичу. Папа на твоей стороне. Интересно, почему тот парень так зол на тебя? Уж явно не за невыполненную домашку и не за эссе. Так в чем же дело? В Еве? Но ее уже давно нет.

— Как-то это все непонятно, — отвечает ей Мэтт. Дядя Рим отзывается:

— Что непонятного-то, Митрофан? Все учителя в курсе об особенностях твоей психики — не обижайся. А этого я лично предупреждал тысячу раз. У него к тебе какая-то личная неприязнь, а это просто неприемлемо — ты же его ученик, в конце концов!

— Все нормально с моей психикой, — бурчит Мэтт. В глазах застывают слезы обиды. Черт… Сразу видно, как «все нормально».

— Извини, некорректно выразился… Я просто хочу сказать, что после всего, что ты пережил, после всего, что ты видел, повседневные неприятности вроде взбучки от учителя могут быть для тебя непосильны. Мне очень жаль, что Люда отказывается признавать, что тебе нужна помощь, да и тебя настраивает, что тебе можно жить, как жил. Нельзя, Мить. Я же вижу. Тебе тяжело. Да, я мог бы позвонить в опеку и сказать, что Люда пренебрегает твоим здоровьем, но…

— Не надо!

— Вот видишь. Знаю, что сделаю только хуже. Но прошу тебя послушать мой совет: на днях я взял в штат психолога. Хорошего психолога…

— Не как тот алкоголик?

— Нет, она хороший специалист. Мы вместе получали педагогическое образование. Только она была на пару курсов младше, но мы неплохо друг друга знали. Так вот, Митенька, сходи к ней. Обсуди то, что у тебя на душе. Я понимаю, что как человек со стороны она поможет тебе лучше, чем я — я ведь уже пытался, и ничего не вышло. Верю, она справится. Ну, Мить, ты послушаешь меня в этот раз?..

Во-первых, Мэтту нестерпимо режет слух это навязчивое: «Мить»/«Митрофан».

Во-вторых, он не доверяет психологам. В прошлый раз все закончилось тем, что о его секретах узнала вся школа, и это точно не поспособствовало его укреплению в школьном сообществе. До сих пор он расплачивается за свою доверчивость.

В-третьих, зачем ему психолог, если у него есть Ева? Тоже выслушает и поддержит. К тому же она надежнее. Точно никому не проболтается. По объективным причинам.

В-четвертых, Мэтт в принципе не особо доверяет людям. Особенно живым.

— Будь мягче, Мэтт, — подсказывает Евгения. — Папе нужно думать, что он делает все, что в его силах, чтобы помочь тебе, только и всего… У меня хороший папа, правда? Хороший и заботливый.

— Правда, — Мэтт улыбается уголком губ.

— Если честно, я был готов к тому, что ты откажешься, но я так рад, что ошибся, — видно, что Рим Сергеевич искренне рад. Он возвращается за рабочий стол, достает из скрипучего шкафчика расписание психолога: — Вот, с трех до пяти свободна.

Мэтт прикусывает язык. Получилось совсем не то, что хотел. И зачем Евгения пошла с ним? Только путает.

— Как раз в это время у меня литературный кружок. Я не смогу сегодня.

— Ты начал ходить в литературный кружок?.. И что же… общаешься со сверстниками?

— Мне нравится просто сидеть и слушать их обсуждение. Что в этом плохого?

— Да я удивился. Раньше ты держался в стороне от всего этого. Почему я не видел твое имя в списках?

— Потому что Никита Владимирович не считает меня участником кружка. А я себя считаю, и, знаете, мне этого хватает.

Только вот Мэтт врет. Но это — ложь во спасение. Не нужно ему никаких психологов! А тут — все средства хороши.

— Что?.. Он уже давно давит на тебя? Почему ты молчал?

— Эм… Пойду я. Можно?

Рим Сергеевич любезно прощается, уже начиная разбирать кипу бумаг. Мэтт одной ногой — за порогом, и тут Евгения кричит ему в ухо:

— Ты забыл про меня рассказать! Ты обещал!

Мэтт вздрагивает.

— Я не могу.

Стыд паразитом лезет во все его мысли. Евгения, его навеки двенадцатилетняя подруга, путается под ногами. Ни обдумать как следует сцену с Никитой Владимировичем, ни решить, возвращаться ли дальше на уроки или просто сбежать?

Черт.

Ведь он, и правда, обещал.

Зная, что обещание свое не сможет сдержать.

Мэтт заворачивает за угол — смыслом его существования является содержание растений. Вообще Мэтт ненавидит всю эту зелень, но за ней можно легко спрятаться.

И никто не заметит, что ты разговариваешь с пустотой.

— Прости, — говорит Мэтт Евгении.

— Я сейчас будто умерла во второй раз, ты понимаешь это?

Образ девочки топает ногой. Бьет Мэтта кулаками — все равно не достигая своей цели.

— Почему ты пообещал то, что не собирался выполнять? Я ненавижу тебя, ненавижу тебя, ненавижу тебя!

И с Мэттом происходит то, что он и сам ненавидит в себе больше всего… Опять Мэтт ревет. И слава богу пока этого никто, кроме призрака, не видит.

Позорище.

— Я знаю, я тоже себя ненавижу, — надрывающимся голосом выдает Мэтт. Прячет лицо. Тупые слезы, тупой Мэтт, слабый, полудохлый придурок. Опять показал свою слабость, опять, идиот! Надо наказать себя… надо обязательно наказать себя. Мэтт достоин унижения. Мэтт слабый, Мэтт плохой.

Даже злой на него призрак подруги детства пытается его остановить.

Мэтт открывает дверь в класс. Учительница математики прерывает рассказ о построении графика квадратичной функции и глядит на него квадратными глазами.

Внутри себя Мэтт ликует. Мгновение назад он боялся, как самого жуткого кошмара, что люди застанут опять его в слезах. А теперь, во всей своей красе, сам пришел показаться. Сам! Ему больше не страшно.

Среди лиц одноклассников он выискивает Кира.

— Мить… — бормочет он. — Что с тобой происходит?..

Часть ребят весело гогочет и тычет пальцем в прокаженного слезами, самое лестное, приговаривая, что он «как баба». На что Мэтт отвечает:

— Пф, идиоты, как будто быть «бабой» — грех…

Часть ребят застывает в недоумении, а часть — смотрит с жалостью. Один Кир порывается подойти к нему, но Мэтт его останавливает:

— Да не нужно, Кир. Садись. Знаете, что я хочу сказать? Что меня достала эта тема со слезами. Если мне грустно, я плачу. Я не могу сдержаться. И это в ваших глазах делает меня слабаком. И в моих тоже. Я, может, и слабак. Одно не пойму: почему вы орете мне это с каждого угла?

— Да никому ты нахрен не нужен, — выкрикивают из класса. — Реви, сколько влезет, всем по-барабану.

— Вали отсюда, нам тут тему важную объясняют вообще-то.

— Да не, хрень полная, но интереснее, чем он.

— Хватит срывать нам уроки.

— Да ты достал уже внимание к себе привлекать, Митя! Что с тобой не так?

— Неуравновешенный…

— Ну, а мне кажется, он в чем-то прав…

— А ты вообще из-за каждой «четверки» в истерику впадаешь, молчала бы.

— Ну, а если мне плохо из-за этого, что я могу еще сделать?

— Да реви сколько влезет, только в тряпочку.

— Но почему? Я делаю что-то неправильное? У тебя что-то отвалится, если ты увидишь слезы?

— Да все вы, телки, такие. Ревы. Мужики — нормальные. А этот — «Митрофанушка» — недомужик.

В спор вмешивается Кир. Красный от возмущения, он бьет рукой по столу, привлекая всеобщее внимание:

— И это тебе решать, кто «настоящий мужик»?! Тому, кто лупит младшеклассников?

— И таких слабаков, как ты, урод. Рот свой закрой.

— Свои приказы, знаешь, куда засунь!.. А вы, — он обращается к учительнице, — вы смотрите, как Митю травят, каждый день смотрите, и ничего не делаете. Вам все равно! Даже сейчас, когда это происходит здесь, в вашем классе!

— Мальчик сам любит привлечь к себе внимание, — ровным голосом отвечает учительница. — Как ставит себя в коллективе, так с ним себя и ведут. Это его проблемы, не маленький. Нянькаться с ним никто не должен, и ты тоже. Оставь его, Митрофан жуткий манипулятор, а ты пляшешь под его дудку.

— А разве вы не должны нас учить таким штукам как любовь, добро и понимание? Мы же все знаем его биографию!..

Учительница протяжно вздыхает и что-то выводит в журнале.

— У вас по «двойке». И у тебя, и у Мити. Куда идти, вы знаете.

— Лучше — на другой конец земли, — подыгрывает кто-то из одноклассников. — Мы устали от его концертов, ну правда!..

— К директору, — учительница едва прячет ухмылку. — Сами дойдете, или и тут вас проконтролировать, чтобы ничего не учудили?

Кир недоволен, но слушается. Мэтт его останавливает, потянув за рукав пиджака.

— Не пойдем. Я только что оттуда. Ничего нового мне не скажут. Хотите — убейте меня что ли?

Учительница хмурит брови.

— Митрофан. Вызову опекуншу на разговор.

«О-о-о, эта старая грымза любит на досуге перемывать косточки ученикам во время чаепития с родителями», — думает Мэтт, а вслух говорит:

— Мне все равно. Это вы тут — плохой человек, а не я. Потому что вы — равнодушная и расчетливая. До свидания.

Она кричит ему вслед всякое. А Мэтт хватает Кира за руку и бежит. Подальше от криков, подальше от давления, подальше от призрака Евгении, подальше от школы и от позора, источник которого — нервный срыв. Бежит туда, где стоит мертвая яблоня. Туда, где в пять лет мама читала ему сказки. Туда, где колышется на ветру алая лента, испачканная ее кровью.

Кир не отпускает его руки. На лице — ужас, но руки не отпускает. Это дает Мэтту сил бежать быстрее. Колючий ветер бьет их по лицам, но они все равно бегут.

— Ты простил меня, — кричит Мэтт.

— Неа, — кричит Кир. — Но мы все равно дружим.

Кир. Отличник Кир. Тот, кого всем ставят в пример. Дружит с изгоем. Несмотря на шутки. Несмотря на то, что хулиганы его самого за это травят. Несмотря на то, что Мэтт бросил его в беде.

Кир — ненормальный. И, кажется, не понимает себе цену. Лучшее, что Мэтт мог бы для него сделать — это отдалиться от него, не портить его жизнь своими проблемами. Но мальчик знает, что Кир все равно придет к нему. И опять напомнит, что он — на его стороне.

У Кира рыжие волосы и веснушки. Он — это бабье лето. Принц из девчачьих снов в белой рубашке и черных джинсах. Не призрак, застрявший в мире живых, как Мэтт. Настоящий, живой человек. Любящий людей. Любящий себя. Любящий мир.

Ему можно доверять.

И Мэтт приводит его к мертвому дереву, на ветвях которого повязана алая лента. Он чувствует, что время пришло. Северный ветер бьет по лицу, по рукам и по животу. Вместо солнца, укатившего в преисподнюю, жизнь теперь освещает Кир. Руки Мэтта дрожат, а уши не слышат настойчивых требований одноклассника объяснить, «что тут за дичь происходит».

Мэтт тянется за алой лентой, а она тянется к нему.

* * *

Материнский шепот, ее сердитый взгляд, крик, полный ужаса, боль от ее рук. В угол забиться, спрятаться, перестать существовать. Лишь бы мимо прошла, лишь бы больше не тронула. «Мамочка, я люблю тебя, но боюсь сильнее, чем люблю». Злые мамины сказки про двух сестер-близняшек. Одна убила другую. Но та, на ком вина, душой чиста. Снова крик, снова боль от ее ногтей, которые вонзила в кожу. Почему ей нравится причинять боль? Так и должно быть?..

«У меня — самая лучшая на свете мамочка», — заставили в садике выучить с такой вот строчкой наивный детский стишок. Заставили лгать и целовать ее в щеку, потому что так надо. Потому что дети должны любить своих родителей. И неважно, что родители их не любят.

Любовь — это проклятие. Любовь — это отрава. Нельзя доверять, нельзя надеяться. Лучше не быть, никогда не рождаться.

«Кто вас просил производить меня на свет? Не я, долг не за мной. Это ваше решение, ваше. Почему я должен за него отвечать? Это несправедливо. Это мерзко. Во мне клокочет гнев. Обида. Жажда отмщения».

Ворох воспоминаний давит на голову. Они всегда тут были, просто прятались. Истина станет явью. Истина станет явью… Нужно время. Немного времени, немного подготовки. Они застанут, когда не будешь ждать. Они исправят предначертанное будущее. Они — части Одного.