НеЯ и другие рассказы

Геннадий Сабирович Ахмедов, 2020

Зачем психу деньги, он и так счастлив! Жизнь такая сумасшедшая, что подумать о том, кто ты такой нет времени и желания. А когда ты умрешь, уже нет и возможности, не то, чтобы подумать, но и что-либо изменить....

Сре́тение

Никогда ещё во мне не было такой утешительной грусти. Я вспоминал событие той ночи. Сначала не мог поверить своим глазам, и этот туман, наваждение, беспорядочный городской шум в голове, но всё постепенно обрело гармонию: на фоне басов звучал нечеловеческий голос, а может быть, это была труба? Валил снег и кружился. Много света вокруг Неё, уличные фонари — просто жалкие лучины, а Она плывет, не касаясь земли. Торжество! Я смотрел вслед, не отрываясь. Душа, исполненная радости и восхищения, потянулась за Ней.

Я уже забыл: меня только что рвало на угол здания, выворачивая кишки, и лишь узкая глотка не позволяла им вылезти наружу, иначе пришлось бы поднимать их из своей рвотной каши и заталкивать обратно, так мне было плохо…

За Ней, вслед за Ней, словно привязали, не чувствуя ног. Открытые ворота, клумбы, укрытые снегом, большой каменный крест, брусчатка, площадь. Она идёт, и вокруг Неё светящийся огненный круг, по краям которого что-то бесконечно мельтешит: то ли птицы, то ли всполохи пламени. А я за ней как магнит. Она поворачивает налево, за угол гранитной скалы, и входит в неё. Боже мой, да это же церковь! Полно народа. Это что, ночная служба?! Все расступаются перед Ней, образуя коридор, я следом едва успеваю. Свет, много яркого света, тысячи ламп и свечей. Вдруг передо мной вырастает стена из спин, скрывает Её. Где же Она теперь? Осматриваюсь — у всех на лицах покой и радость. А этот хор… звук пронизывает насквозь. Почему я раньше не любил хорового пения?!

Я ведь никогда не был на церковной службе. В детстве, когда бабушка несколько раз брала с собой, не считается, потому что из того ничего не помню. Запах — по-моему, это называется «ладан». Боже, откуда такая ясность ума? Только что знал, что ничего не помню о своем посещении храма в детстве, теперь вижу, как на экране, детали, подробности, много икон висит, стоит на подоконниках, из-под купола Иисус Христос смотрит на меня.

Поднимаю голову, а здесь нет купола! Две колонны по сторонам от меня уходят свечками верх. Здесь бесконечное и ярко блистающее ночное небо — наверное, вся Москва это видит! Огромная сияющая люстра в виде кольца с хрустальной грушей по центру и уложенными на ней венком цветами висит на золотых нитях, что растворяются в воздухе.

Отголосили «Апостола», прогремело: «Вонмем». Пронзительная пауза. И громогласное, раскатистое чтение, каждое слово вонзается мне в сердце: «Аминь, аминь глаголю вам: не входяй дверьми во двор овчий, но прелазя инуде, той тать есть и разбойник: а входяй дверьми пастырь есть овцам… <…>…Аз есмь дверь: мною аще кто внидет, спасется, и внидет и изыдет, и пажить обрящет…».

Пел хор. А я стоял оглушенный, во мне эхом отзывались только что услышанные слова: «Аз есмь дверь: мною аще кто внидет, спасется, и внидет и изыдет, и пажить обрящет…»

Наконец, голова закружилась, и меня качнуло на соседа, моя рука прошла сквозь него, а он даже не поморщился — он голограмма! Может быть, это всё иллюзия, обман?! Но я вижу, и слышу, смысл сказанного поражает ясностью и простотой. Это сказано мне, это вложено в меня! Невидимый врач вскрыл мою грудную клетку, вынул сердце, почистил его от пыли и грязи, вколол в него раствор из Евангелия и вложил обратно. Да, почему-то я знаю, что это называется «Евангелие». Я знаю много необычных слов из своей повседневности: «стейтмент», «фьючерсы», «стрэнгл», «пирамидинг». И среди них вдруг «Благая весть». Меня это уже не удивляет….

Символ веры прозвучал громко и монолитно. Вот мне точно известно, что архипастырь Тихон держит в руках дикирий и трикирий, благословляет всех с амвона. Но почему я это знаю? И что это вообще за храм?!

Неожиданно меня резанула мысль: «А может, я помер?» И что это дядька в униформе говорит мне? Вроде бы здесь все молчат. Не понимаю, внутренний голос отвечает ему: «Не понимаю вас, мусье!» Но он, как рыба, перебирает губами. Может, глухонемой? А зачем он так угрожающе на меня посмотрел? Куда вы меня тащите?! Осторожнее..!

Дядька вывел меня на улицу, ветер ударил в лицо, теперь четко услышал вопрос: «Что вы здесь делаете?» Я растерянно пожал плечами.

Он повернулся и к кому-то обратился:

— Это ваш?

В ответ донеслось:

— Да, да.

И передо мной возникли двое: мой друг Влад и подруга Лена. Они схватили меня за руки и повели, что-то лепечут о том, куда пропал, да что они меня обыскались, да как я мог уйти из ночника. А мне ваш клуб… Я провёл пальцем поперек горла.

Слышу:

— Он, наверное, хотел повеситься.

— Где, в церкви?!

Затем безудержный хохот.

Но почему они так?.. И понимаю: я ещё не сказал ни слова, только думал, что говорю. Попытался — не получилось.

— А может, его отвезти домой на такси? — предложил Влад.

— Ага, и что я теперь в свой день рождения буду сидеть дома?! — возмутилась Лена.

— Ну, давай я его отвезу, а ты оставайся, потом приеду.

Я повернулся к Владу и закивал: «Да, да, отвези, мне ваш клуб — вот где». И ещё раз в безмолвии ладонью обхватил свое горло.

— Ты что, и вправду хотел повеситься? Это же храм. Вовремя тебя охранник нашёл.

Я замотал головой в стороны и, тужась, выдавил из себя:

— Нет… не хотел…

— Заговорил! — радостно выкрикнула Лена.

Я с трудом ещё раз произнёс:

— Один… поеду домой.

Лена изменилась в лице и посмотрела на меня испепеляющим взглядом. Затем она фальшиво улыбнулась:

— Ну, если тебе так лучше…

— Лучше, — кивнул я.

Время, похоже, обед — скоро придут друзья… Недолго ждал. Лена отворила дверь своим ключом, и они с Владом, как ненастье, ввалились в квартиру, прошли в гостиную.

— Нет, ну ты смотри, — возбудилась Лена, — он лежит себе, а я отдуваюсь за свою днюху! Ты что учудил-то ночью?!

Я пожал плечами, делая вид, что не понимаю вопроса.

— Ты что, хотел в монастыре повеситься?!

— Нет.

— И что ты там делал?

Не желая делиться вчерашним событием, я ещё раз пожал плечами:

— Не знаю.

— А может, ты перепил?

— Может.

Влад с помятым лицом сел рядом со мной на диван и сообщил:

— Ночью тебя искало несколько охранников, говорят: «Вроде бы проскочил парень, а куда делся, не можем найти».

— А вчера что, была ночная служба?

— Нет, никого не было. Тебя вывели из пустой церкви, там даже света не было.

Это меня не удивило. Я понимал, что там не было службы.

Друзья шумели, открывали пиво. Я лежал и размышлял над вчерашним событием. Ночной клуб, в котором мы отмечали день рождения Лены и в котором часто проводили время, находится в метрах пятидесяти от Сретенского монастыря, я и раньше видел вокруг него монахов. И ведь знал, что там монастырь, да не придавал этому значения, хотя один раз Влад пошутил, что уйдет туда от своих проблем. Только я вот думаю, проблемы они везде проблемы, где есть люди. Там же тоже люди, или они уже святые? Вот же испытание монаху в центре Москвы.

Я не так давно думал заглянуть бы в какой-нибудь храм, поставить свечи и помолиться о своей покойной бабушке, не зря же она меня крестила, и как же порою мне не хватает её любви..! В воскресенье будет служба, надо всё-таки зайти в церковь. И почему бы не в этот храм, раз судьба туда завела.

— Ты выпьешь пива? — спросил у меня Влад.

— Глоток.

Я приподнялся и хлебнул из кружки. Во рту посвежело, но в желудке всё напряглось, сжалось камнем и подступило к горлу. Я почувствовал, сейчас меня стошнит. Не успел добежать до туалета, на ходу вырвало.

— Опять! Что же это такое?! — гневно крикнула Лена и побежала за половой тряпкой.

А Влад, недоумевая, говорил, как у него было что-то похожее, когда он пил натощак. Только у меня это уже далеко не в первый раз. На этой неделе я ходил в клинику, сдал анализы, сказали, результат будет на днях. Значит, завтра надо обязательно зайти в больницу. Похоже, у меня какие-то проблемы с желудком.

— Да не расстраивайся ты так, — успокаивал я Лену, — я сам уберу.

— Слушай, — осенило Влада, — а может, тебя кто заговорил? Ну, там, заколдовал или, как это, сглазил!

Я махнул рукой:

— Кто, ты?

Влад улыбнулся:

— Кстати, может, Николаев на́нял ведьму — и всё. Не зря же тебя в церковь потянуло.

— То, что не зря, — это точно. Только Николаев на это не способен, я его знаю.

Николаев Леонид — мой бывший партнер по бизнесу, вместе начинали, а сейчас судимся с ним за активы. Лёнька, конечно, неприятный человек, но он всегда играет в открытую. Верит в свои силы. Ну да ладно, суд решит, только вот ему ничего не светит…

— Нет, — помотал я головой, — это чушь! Я не верю в эти предрассудки.

— Ну и зря. А во что ты вообще веришь? В наше правосудие? Думаешь, он к судье не заносил?

— Не заносил.

— А в какой ночник мы сегодня пойдем? — вклинилась Лена в наш разговор.

— Я ни в какой не пойду, у меня желудок болит.

— Не поняла, мы будем сидеть дома?

— Хочешь, давай сходим в церковь, я давно хотел зайти.

— Тогда ты иди сам, — обижено произнесла Лена, — а я пошла спать.

Влад посмотрел на меня с опаской и сказал, что тоже поедет домой спать. Конечно, только бы с собой не позвал.

Все разошлись. Лена приняла душ и уединилась в спальне. Влад допил своё пиво и поехал домой. А я лежал и размышлял, вчерашнее событие не выходило из головы. Не зря же это. Я посмотрел в Интернете расписание богослужений Сретенского монастыря и обнаружил, что сегодня вечером есть служба и не надо ждать воскресенья. Беспокоило только одно: я толком не знал, как там, в церкви, себя вести. Но не может же это меня остановить. Я привёл себя в порядок, кое-как перекусил и отправился в храм.

Наверное, надо перекреститься при входе. А как это делать: слева направо или наоборот? Сейчас у кого-нибудь подсмотрю. Охранник подозрительно взглянул на меня, может, это тот самый?.. Знакомый каменный крест, заснеженные клумбы, брусчатка. Сомнений нет, я здесь был. Площадь, маленькая церковь. Да, эти интерьеры мне знакомы. Продают свечки, вчера этого не было. Всё знакомо: люстра, иконы…

Покупаю свечи и неуверенно прохожу внутрь. А кому ставить-то их? Служба уже началась. Вот икона Божией Матери, значит, поставлю свечу перед ней и помолюсь о бабушке. А впрочем, у меня столько свечей, наверное, придётся всем поставить. А купол-то на месте. Иисус Христос смотрит сверху. Интересно, сколько времени будет идти служба?

Народ как-то косится на меня, видимо, отвлекаю их. Поставил все свечи, даже некоторые иконы поцеловал. Остаться до конца службы, или уже можно уходить? Но эта изжога… Желудок заболел, боль накатывает волнами. Наверное, пойду. Или остаться? Да нет, пойду. Надо, конечно, чаще заходить. Что тут вообще происходит? Поговорить бы с кем об этом.

Вернулся домой, Лена спит. Допоздна размышлял, вспоминал беззаботное детство, бабушку, даже прослезился. Теперь этого не вернуть. Неужели и вправду всё проходит безвозвратно? И зачем это было в моей жизни…?

На следующий день я собрался звонить в клинику, где проходил на днях обследование. Но рано утром вдруг оттуда сами позвонили и попросили срочно прийти.

Я думал, язва обострилась, в юности с этим были проблемы. Оказалось, всё гораздо хуже. Врач говорил мне о диагнозе, как будто бы вычеркивал меня из списков живых. Это даже не приговор на двадцать или тридцать лет тюрьмы и не пожизненное, это просто констатация факта: сегодня ты живешь до вечера, а вечером умрёшь, вот и всё. Да нет, подождите, вы, может быть, ошиблись или шутите, разве такое может быть!? Ещё как может, умом-то я понимаю, а сердцем — нет. Или наоборот: сердцем понимаю, а умом — нет. Но врач категоричен: с таким-то диагнозом это всё равно что догонять давно ушедший поезд. Где я был раньше, надеялся на язву? А оказалось — рак желудка третьей степени. Слушайте, похоже, что сегодня третья степень закончится и вечером начнётся четвёртая. Срочная госпитализация и операция! Но у меня дела, контракты, проекты, инвестиции, суды, теперь взять и вместе с этим лечь в больницу!? Стоило мне только заикнуться об этом, доктор посмотрел на меня с застывшим вопросом во взгляде: «Интересно, он состоит на учёте у психиатра?»

Дальше всё промчалось молниеносно: операционная, палата, трубки из тела, жуткие боли и не то чтобы непонимание, а полное отрицание происходящего со мной. Сейчас эта серия закончится, надо досмотреть её, раз уж других телеканалов здесь нет. А потом будет другое кино, не такое жуткое. Но когда через несколько дней лечащий врач у меня спросил промежду прочим, оставил ли я завещание, я вдруг осознал своё реальное положение: после этой серии, оказывается, других не будет? Ключевое слово «завещание» консервным ножом откупорило крышку отрицания, и истинное заблуждение ударило мне в голову резким запахом протухших консервов. Меня бросило в пот. Я что, завтра умру?!

Позвонил Лене, рассказал ей о том, что жизнь даёт мне один шанс из ста, а доктор обещает побороться за меня в течении нескольких месяцев, рассказал о завещании, о том, что у меня никого ближе её нет. Лена отвечала со смешанными чувствами, а когда я предложил ей обвенчаться и оформить наши отношения, она уклонилась от ответа.

В палате у меня было много свободного времени и посокрушаться, и пострадать, и подумать над тем, а как всё-таки дальше жить или не жить. Да, я ведь совсем забыл о том ночном событии, в Сретенском монастыре! Что это вдруг меня туда привело, человека далекого от церкви? Теперь эти размышления занимали всё больше моего времени, в нынешней ситуации они получили совершенно другой окрас и глубину, я ухватился за них как за соломинку, и постепенно в моих рассуждениях начал проявляться смысл услышанного: «Аз есмь дверь: мною аще кто внидет, спасется, и внидет и изыдет, и пажить обрящет…»

Попросил Лену купить и принести мне Евангелие. Теперь, когда я прочитал его, у меня появилась надежда и взошли ростки веры. В Писании очень часто Иисус Христос говорит: «Вера твоя спасла тебя», «Кто будет веровать и креститься, спасен будет», «По вере вашей да будет вам», «Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: Перейди отсюда туда, и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас». Как же это всё просто! Нужно только верить, понимаешь? Только верить.

Когда меня выписали из больницы и перевели на стационарное лечение, появилась возможность сходить в храм. Я пошёл в субботу в Сретенский монастырь на вечернюю службу, отстоял до конца, объявили, что на следующий день состоятся две литургии, ранняя и поздняя, а таинство исповеди будет проходить прямо сейчас в нижнем храме Иоанна Предтечи и Двенадцати апостолов. Да, точно, как я забыл про исповедь? Ведь написано: «Сотворите же достойный плод покаяния». Огромное желание исповедаться.

В нижнем храме исповедовали несколько батюшек. К кому-то очередь двигалась медленно, священник, что-то долго объяснял. Один батюшка исповедовал сидя, и все, подходя, становились рядом с ним на колени. К кому идти мне? Не так важно, я ничего не знаю, меньше знаешь — больше свободы. И я молча встал в ближайшую очередь.

Через минуту к нам подошла девушка, одетая на старорусский манер, но выглядит современно, это, видимо, такой стиль. Спросила у меня:

— Вы последний к отцу Иринею?

— Да, — ответил я и, подумав, уточнил: — его зовут Ириней?

— А вы недавно сюда ходите?! — с неподдельным интересом спросила она, — я раньше вас не видела.

Я смутился:

— В первый раз.

Девушка восхитилась:

— Первый раз! И на исповедь первый раз?! Вообще в первый раз!?

— Да.

— Вы так и скажите: «Батюшка, исповедуюсь в первый раз». Он вам все подскажет. Вот же счастье какое! Даст Бог вам сил и мужества.

— Спасибо.

Ну, отец Ириней, умеет же он слушать людей! Вытащил из меня всю гадость, о которой я даже не думал про себя. Вопрос, умение слушать и анализ — это ключи от той двери, за которой живёт человеческая душа и варится в собственном соку. Я покаялся и сам ещё не понял, что случилось. Покаяние сломало мою старую систему ценностей, снесло её и началось формирование новой, в этом-то и оказалась вся его суть. Правда, отец Ириней сказал, что к исповеди всё равно надо подойти созревшим, как плод.

А на следующий день я причастился. Лена мне даже позавидовала, как я восторженно всё рассказал ей, но в храм со мной не пошла. Я ей объяснил, что теперь умирать не собираюсь, о завещании не вспоминаю, а вот венчаться с ней не передумал, но вопрос этот так и повис в воздухе. Лена за меня радовалась, только, похоже, она не верила, что я буду жить. Интернет и мой доктор рассказали ей столько всего про мою болезнь, что у неё сложились определенные нехорошие ожидания. Все это меня угнетало, а когда я сообщил, что хочу крупную сумму отдать в благотворительные фонды, Лена ревниво заметила, то ли в шутку, то ли всерьёз, что она и есть благотворительный фонд в моей жизни. С тех пор наши отношения стали натягиваться как струна. А тут ко всему прочему меня избили во дворе моего же дома. Просто налетели пьяные подростки и несколько раз ударили по лицу, без причины, даже без вопроса: «Закурить не найдётся?». Хорошо, не били по животу, иначе бы мои швы разошлись.

Отец Ириней объяснил, это нормально, подобное должно было случиться, и мне, вообще-то, надо быть готовым к такого рода вещам. Из нашей беседы я сделал вывод: воцерковляться, постоянно ходить в храм — это всё равно что постоянно и добровольно ходить на свой суд. А, между прочим, Бог всем разослал повестки.

Кстати, о суде. Позвонил мой бывший партнёр Николаев, сказал: «Слышал, что тебя жестоко избили. Но ты не думай, я не имею к этому отношения. Я хоть и желаю тебе недоброго, но не такого, не физического, я хочу, чтобы ты мучился в душе, испытывал невыносимые душевные муки, а синяки на теле — это не по моей части. Так что ты не думай обо мне плохо».

На что я искренне попросил у него прощения и сообщил о прекращении судебной тяжбы в его пользу и даже с прибылью. Николаев опешил, не поверил, стал оскорблять и объяснять: такой победы ему не надо. Не пойму, он же получил, что хотел.

Мало того я решил всё свои судебные дела закрыть, в том числе и перспективные. Друзья ругали меня, особенно Лена, за разбазаривание имущества. С этих пор наши отношения с ней стали ещё хуже. Почему-то я думал, для людей, умеющих любить, трудности — это стимул для дальнейшего развития их отношений, а оказалось — барьер.

У нас был долгий и напряженный разговор, мы не смогли понять друг друга и решили, вернее я решил, взял на себя ответственность, отрезать по живому, оправдываясь тем, что нам обоим так будет лучше. Мы, попрощались и разошлись.

У меня сейчас одна задача — остаться жить. Но времени на решение этого уравнения дано мало. А есть ли вообще время, и зачем оно?.. Вероятно, время — это дух, живущий в каждом человеке для того, чтобы с помощью него мы могли упорядочивать свои дела и поступки по степени их важности. А мне раньше казалось, время — это общее пространство, в котором живут самые главные вещи: закон и логика человеческого бытия. Но сейчас я понимаю, что самые главные вещи это не логика и не закон и живут они не во времени, а в наших отношениях друг к другу и к миру.

Если бы наш мир жил только по логике, и законам вытекающих из логики, наверное, это был бы очень жестокий и бездуховный мир, в котором нет места ни чуду, ни любви, ни милости, что расстраивало многие человеческие планы, созидало невозможное и разочаровывало людей, уповающих только на справедливость закона. Как же тяжело жить человеку справедливому, в его голове сидят заложенные критерии справедливости, с которыми всё сравнивается и оценивается. Легко живётся милостивым!

И я надеюсь на милость Божию, на его любовь: Просите, и дано будет вам вопреки, всем труждающимся и обремененным. Не хочет Бог смерти грешника. Ведь, даже у самого последнего грешника в душе живёт Бог, только он сидит в темнице под семью замками. И уж тем более, никто не знает часа и обстоятельств своей смерти. Умирать же по расписанию — участь бездушных роботов.

Как-то я привычно встал на исповедь к отцу Иринею, и снова подошла та самая девушка, что и в первый раз, узнала меня, поздоровалась. Мы обменялись парой фраз, а после службы я подошёл к ней и пригласил посидеть в кафе. Она не отказалась, откликнулась живо. Её звали Серафима. Как необычно для моего прежнего мира и как гармонично теперь! Мы сидели, пили чай, беседовали о жизни, Боге и вере. Я поймал себя на мысли, что я бесконечно немощен и вера моя слабеет и, сомнения в последние дни всё чаще приходят мне в голову. Отец Ириней правильно сказал: «Для истинной веры не хватает нам подлинного смирения». Невозможно, простить всем долги, покаяться, раздать имущество и ждать спасения….

Во всём, что плохого происходило со мной, виноват, конечно, только я. А всё, что есть хорошего, — это не моя заслуга. Ибо и злым, и добрым светит солнце. Может быть, знание того, что человека ждёт смерть, дано ему, чтобы он научился смиряться по пути к ней? Вспомнилось кладбище: о, сколько там лежит молодых! Почему раньше мне ни кто не сказал: «Хочешь, чтобы тебя как можно позже принесли на кладбище? Приходи сюда как можно чаще. Памятники с портретами молодых людей тебе расскажут правду этой жизни».

Прежде чем человек зайдет в комнату под названием «Проблемы в моей жизни», он сначала движется по дороге к этой комнате. И у него есть время и возможность понять, куда он идёт и зачем он туда идёт, и туда ли он идёт. А если человек этого не сделал, тогда он должен сидеть в дерьме и смириться с тем, куда он попал. Вероятно, только из такого грунта, как смирение, вырастают чудо и спасение.

Во время беседы с Серафимой пошёл сильный дождь, первый весенний ливень. Мы посмотрели в окно, и я вдруг вспомнил, что забыл в церкви под скамейкой свой зонт, о чём сообщил Серафиме. Она улыбнулась, заверила, что дождь скоро пройдёт, и вспомнила историю:

— Не так давно, после вечерней службы, я забыла свой рюкзак с документами и ключами, оставила так же под лавочкой. Людей было много, потом исповедь… Опомнилась, когда подошла к своему подъезду. А уже очень поздно, метро закрыто, дома никого, ключей у меня нет, ладно с документами, не такие важные. И пришлось мне за рюкзаком пешком возвращаться от Алексеевской. Бежала, запыхалась, а тут ночные клубы, народ гуляет, толпится, курит. Метель на ровном месте поднялась…

— А когда это было? — спросил я.

— А это было…, накануне дня Феофана Затворника, двадцать второго января вечером.

Вдруг меня как поленом по голове ударили: двадцать второго января с вечера и ночью мы отмечали день рождения Лены в ночном клубе рядом со Сретенским монастырем. Я внимательнее присмотрелся к Серафиме…

— Так вот, — продолжала она, — иду, а за мной кто-то увязался, я бегом, заскочила в храм, на удивление, он оказался открыт. Темно, рюкзак лежит на месте, вокруг никого. И так радостно на душе, и не из-за того, что рюкзак нашла, как-то необъяснимо радостно! Я постояла ещё немного и пошла. А на улице, на территории монастыря, встретила пьяную пару, то ли они кого-то искали, то ли от охранника убегали…

Серафима говорила, а я уже точно знал: милость Божия снизошла на меня. И жить я буду…, но для этого надо умереть….

И я умер в этой жизни.

«Сирата»

На железнодорожном вокзале провинциального города Лиски зажигали тусклый электрический свет. Медленно падал снег большими и редкими хлопьями. Маневровый тепловоз не торопливо таскал товарные вагоны из одного конца станции в другой. Спокойный женский голос диспетчера, время от времени, предавал по громкой связи служебные сообщения составителям вагонов. Редкие пассажиры дремали в зале ожидания. И жизнь словно застывала в конце унылого декабрьского дня.

А ефрейтор Иван Костров, пиная снег под ногами, прогуливался по перрону, в ожидании своего поезда. Он остановился напротив ларька со сдобой, взглядом съел аппетитную булку, проглотив слюну, затем радостно посмотрел на уснувшую, на стуле продавщицу, улыбнулся и побрёл дальше, представляя свой дом.

А в доме тепло и уютно, топится русская печь, кошка Тося безмятежно спит на лежанке, в воздухе растворился аромат свежевыпеченного хлеба. Мама Мария Николаевна деревянной лопатой бережно достаёт из духовки большой румяный каравай, несёт его к столу, но тут, не дойдя до него, спотыкается и падает, роняя хлеб на пол….

Иван вздрогнул от неожиданной картины и поморщился, достал пачку «Примы», закурил. По вокзалу диспетчер объявил о прибытии поезда:

— Внимание пассажиров и встречающих, на первый путь второй платформы прибывает пассажирский поезд Тамбов — Ростов на Дону. Нумерация вагонов с головы поезда. Повторяю, на первый путь второй платформы прибывает поезд «Тамбов — Ростов на Дону».

Это был поезд Ивана, он взбодрился, выпрямил спину, расправил плечи и стал всматриваться вдаль, туда, откуда тянулись рельсы, и ожидался поезд. Через пару минут состав с шумом выплыл из сумерек под фонари вокзала, локомотив то и дело издавал прерывистые гудки, предупреждая о своем прибытии, а на перроне поднялась настоящая пурга, стремительно взлетающий снег искрился под ярким электрическим светом, кружился и медленно падал вниз. Наконец, поезд остановился. Людей на посадку, не было, Иван в одиночку подбежал к своему двенадцатому вагону, дверь там уже была открыта, но его никто не встречал, он впорхнул в пустой тамбур, хотел пройти в вагон, но вспомнил, что у него в руке сигарета, решил докурить. И пока Иван делал последние затяжки, он, в приподнятом настроении, может быть, не совсем желая того, продолжал представлять своё возвращение домой, где так же в уюте и тепле, Мария Николаевна и Валя, его невеста, сидят за столом, лепят пирожки и на два голоса поют.

Ехали солдаты

Со службы домой.

На плечах погоны,

На грудях кресты.

На плечах погоны,

На грудях кресты.

Едут по дорожке.

Родитель идёт.

— Здорово, папаша!

— Здорово, сынок!

— Расскажи, сыночек,

Про службу твою….

Неожиданно, кто-то постучал в дверь. Женщины переглянулись и разом крикнули, — Ваня!

На пороге появился сосед дед Гаврила, — вижу, солдат ещё не прибыл, — сказал он.

В ответ, Мария Николаевна тяжело вздохнула, — о-ох, ждём.

Тем временем в тамбур вагона вошёл проводник, пожилой мужчина, совсем старик, чем-то напомнивший Ивану деда Гаврилу, тот внимательно смотрел на солдата и строго спросил, — служивый, а билет у тебя, есть?

— Есть, — ответил Иван, достал свой билет из кармана шинели и отдал его проводнику, тот внимательно изучил проездной документ и вернул его обратно со словами, — а вот, курить здесь нельзя.

— Виноват, — четко по военному произнёс Иван и потушил свой окурочёк в спичечном коробке.

— Вот так-то лучше, — одобрительно сказал старик, и слегка улыбнувшись, спросил, — в отпуск или совсем?

— Совсем, — кивнул Иван.

Проводник высунул из тамбура скрученный жёлтый флажок, поезд свистнул и тронулся, затем проводник закрыл дверь, и уже весело, под шум набирающего ход поезда прокричал, — небось, мамка дома ждёт, не дождётся?!

— Иван улыбнулся, — небо-ось.

Старик нежно похлопал всей пятернёю по дембельскому плечу, — ну, ладно, пойдём, определю тебя, — снисходительно произнёс он и повёл за собой солдата по плацкартному вагону до последнего купе, там указал ему на свободное место и ушёл.

Иван снял с плеча вещмешок, шапку положил их на верхнюю полку, расстегнул шинель и сел у окна. Он бегло осмотрел соседей, сидящих напротив — толстую тётку и длинноволосого парня, затем отвернулся к окну, закрыл глаза, и снова представил своё возвращение. Как он — дембель идёт по улице к родительскому дому. Навстречу ему бегут Мама, Валя и дед Гаврила, крепкие объятия, поцелуи, слёзы радости, всхлипывания.

Потом сразу свадьба, он жених, невеста — Валя. Играет гармошка, гости гуляют, кричат, поют веселые песни. Кто-то из гостей поднялся из-за стола с рюмкой в руке и неистово крикнул, — горько!

Его поддержали остальные. Жених и невеста встали, поцеловались…

— Ух-ты, а противная какая! — так громко и неожиданно вскрикнула тётка напротив Ивана, что он от испуга вздрогнул и открыл глаза. Женщина сидела с перекошенным лицом и во рту жонглировала конфетой.

— Да это же мам, с ментолом! — улыбаясь, сказал ей длинноволосый парень.

— Да ну её, с метолом твоим, — возмущено ответила тётка и выплюнула конфету себе в кулак, — вон, смотри, солдатика разбудили, — укоризненно бросила она парню.

— Иван откашлялся, — а я и не спал.

— Да чё там, разбудили. Ты уж не серчай солдатик на меня бестолковую. Домой, наверное, едешь?

— Домой.

— А, где служил?

— На юге, — гордо произнёс Иван.

— Это там где стреляют? — испугано спросила тётка.

— И там тоже.

— Ты смотри, — обратилась она к парню, — и живой едет!

Иван усмехнулся, — а что ж мне мёртвым ехать?

— Да ты солдатик, извиняй, по радио только и показывают, то там убили, то там похитили, страшно. У меня ведь, тоже, два сына, вот один Вовка, — тётка указала на парня, — скоро заберут, а другой уже служит. Так я, так переживаю, наслушаешься этот телевизор….

— Мам, да у Женьки всё нормально, он же писал, — возмущенно произнёс Вовка.

— Писал, — разочаровано ответила тётка и быстро добавила, — написать можно что хочешь, а как там, в самом деле, кто знает. Упёрли, чёрти куда, а ж на самый камчатский восток…

— На дальний, — поправил Вовка.

— Ну, а ж туда. И там стреляют на этом…, полигоне. Бережись пишу ему в каждом письме, бережись. Бережённого Бог бережёт…, но он у меня, вроде, не драчливый, да вот, — тётка достала из сумки конверт, а из конверта фотографию упитанного с круглым лицом солдата и протянула её Ивану, — вот он, деточка мой, Женечка.

Иван, взял фотографию, внимательно посмотрел на неё и вернул обратно тётке с вопросом, — а кем он служит?

— Да этим, поваром, год уже, — ответила та и уставилась на фото.

Образовалась пауза, Иван решил, что на этом беседа закончилась и, откинувшись назад, закрыл глаза.

Свадьба продолжалась. Играла гармонь, гости плясали. За длинным столом сидели жених, невеста, Мария Николаевна, дед Гаврила и другие, раскрыв рты, все слушали увлекательный рассказ Жениха.

— Так вот, я бежать, что есть силы, — Иван, выдержал театральную паузу, осмотрел слушающих и стукнул себя ладошкой по колену, — а за мной БТР!

— Сынок, что такое БТР? — спросила Мария Николаевна.

— Боевой транспортёр, — деловито пояснил дед Гаврила, — помнишь, как у немцев в войну были?

— А-а… — протянула Мария Николаевна, — да, мать рассказывала.

— Да, вроде того, — согласился Иван и продолжил, — так вот, я вправо и он вправо. Я влево и он влево. Стрелять? Так не возьмёшь его, какая броня! Думаю, надо гранатой. Кидаю под него и…, точно разулся гад! Вот, — он погладил на своём кителе орден"За личное мужество", — за это и дали орден… А ещё, помню, ходили мы ночью в разведку, духота, солнце палит, и по пути река с водопадом. Сержант говорит, давай искупаемся. Нет, говорю, опасно.

— Ну да, ты же плавать не умеешь, — вспомнила Мария Николаевна.

— Умеешь, не умеешь, — парировал Иван, — а река-то не широкая, арык называется. Здесь дело в другом…

Тут, сидя в купе, с закрытыми глазами, — Иван прошептал себе под нос, — заврался я что-то, — и открыл глаза, тётка, как поджидала этого момента, сразу обратилась к Ивану.

— Солдатик, а далеко тебе ехать?

— Нет.

— А-а, — протянула она, — а нам дальше.

В вагон ворвался официант из ресторана, низкорослый кавказец с корзиной продуктов, — Конфэт, вада, сигарэт. Конфэт, вада, сигарэт, — бойко кричал он.

— Мне одну, минеральной…, — обратился Иван к официанту, тот подошёл к нему и протянул воду. Иван отдал деньги, десятирублевку, тут же открыл бутылку и начал пить.

— Холодная водичка? — поинтересовалась тётка у солдата.

— Угу.

— Эй, конфет, сигарет, — обратилась тётка к официанту и указала пальцем на одну из бутылок в корзине, — почём эта?

— Дэсять.

Тётка от удивления открыла рот, она показала на другую бутылку, — а эта?

— Дэсять.

— А чё же так дорагха?

Официант пожал плечами, — это что мой вода!? Как надо, так и продаю.

— Нет, нам не надо, — махнула рукой тётка, — не надо.

Официант ушёл. Иван, снова откинулся назад, закрыл глаза, продолжая представлять дом.

Свадьба окончена. Мария Николаевна только что постелила новобрачным постель, — дети, — крикнула она молодым, — я вам на своей кровати постелила, она широкая.

— Мама, а как же ты? — виновато спросил Иван.

— Не переживай за меня сынок, я у соседки эту ночь переночую.

— Мам, неудобно….

— Меня Нюра сама позвала, а что я буду вам мешать….

Глубокой ночью. Молодые лежали в постели. Валя не отводила восхищенных глаз от мужа, — смотрю я на тебя, — шептала она, — и не верю, неужели я дождалась.

— Я и сам не верю, — тихо произнёс Иван.

— Неужели в жизни так хорошо бывает!?

— Бывает.

— А я сейчас вспомнила Ромео и Джульету.

Иван строго посмотрел на Валю, — это ты зря.

— Наверное, — согласилась Валя, и возбуждаясь, как бы испытав озарение, произнесла, — кстати, ты знаешь, дед Гаврила свататься к твоей маме приходил.

— Свататься?! — удивился Иван.

Валя затараторила, — да, он говорит ей, я один, ты одна, живём рядом, сделаем общий большой двор. А Мария Николаевна говорит, я же не одна, у меня сын есть отслужит, женится на Вальке, внуки пойдут. Ну и хорошо говорит дед, одну хату им, другую нам. А, если дочка твоя приедет Олька, спрашивает Мария Николаевна деда. Да не приедет она, отвечает дед, из этой, своей Америки. Кстати, ты слыхал? Ольга в Америку уехала замуж. И не пишет зараза, забыла деда.

— Иван ещё раз удивился, — в Америку, замуж!?

— Да-а.

Иван внимательно посмотрел на Валю, — а ты хочешь, в Америку, замуж?

Валя в недоумении посмотрела на мужа, — да на кой мне Америка, когда поезд рядом….

За окном вагона загрохотал встречный «товарняк». Иван в испуге от шумового удара открыл глаза, затем осмотрел купе, тётка сидя спала, храпела, Вовки не было. Он достал из кармана шинели сигареты, встал и направился в тамбур. А там Вовка уже покурил и собрался уходить, но видя, что пришёл сосед, решил остаться. Иван закурил последнюю, смял пустую пачку и выкинул её на улицу, в дыру в разбитом окне. Вовка, демонстративно достал из заднего кармана джинс пачку"Малльборо"и двумя пальцами средним и большим, осторожно, за фильтр, вытащил сигарету, жестом попросил прикурить, Иван протянул ему тлеющую «Приму». Вовка прикурил и, выпуская дым вверх, возмущенно произнёс, — вот гады, стекло не могут вставить, не май же месяц!

— Бардак, — поддержал его Иван.

— Полный бардак, — продолжал Вовка, — у нас в «Чушке́», ну, в училище, раньше препадов уважали, боялись, а теперь посылают их куда попало. А как в армейке, тоже бардак?

— Иван кивнул, — бардак.

— И Женька, братан, так пишет, — Вовка выпустил изо рта несколько колец, — учит, если есть возможность коси от этого дурдома, как можешь. Я вот и не знаю, что делать-то. Руку сломать, так потом заберут. Под дурака косить?

— Иван внимательно посмотрел на Вовку и с иронией произнёс, — у тебя получится.

Вовка принял эти слова за комплемент, улыбнулся, — ты думаешь!?

— Попробуй.

Поезд начал притормаживать. Вовка посмотрел в дырку в разбитом окне и сообщил, — Евдаково ща будет.

Иван тяжело вздохнул, — следующая моя.

— Так ты думаешь, у меня получится? — переспросил Вовка увлечённый вдохновлённый поддержкой Ивана.

— Конечно, только потренируйся, там что сказать, что сделать….

— А, если ещё обкуриться перед комиссией, — то ли спросил то ли, предложил Вовка.

— Нет, — отрезал Иван, — это они сразу усекут, там же не все дураки.

— Да, — согласился Вовка, — хотя я слышал, у нас один пацан обкурился, так его с комиссии в психушку отвезли. Есть же мастера!

Поезд остановился, и стало тихо. Вдруг, Вовка испуганно дёрнулся.

— Ты чего? — спросил Иван.

— Ты слышал?

— Что?

— Кричит кто-то на улице, пьяные что ли.

Откуда-то с улицы четко донёсся девичий крик о помощи. Иван быстро открыл двери тамбура, выглянул на улицу и увидел, как в заснеженной ночи, на белом перроне, здоровый парень избивал девушку, а на не большом расстоянии от них стоял другой молодой человек и наблюдал за сценой.

Вовка выглянув из вагона вслед за Иваном и увидев избиение, тревожно произнёс, — оба-на! Разборки какие-то.

— Угу, — согласился Иван, и тут же скинув с себя шинель, спрыгнул на перрон и кинулся на помощь девушке. Он подлетел к обидчику и ударил его кулаком в голову, тот отлетел в сторону и упал. Девушка быстро поднялась и плача отбежала, а её поверженный истязатель тут же вскочил на ноги и бросился на Ивана, схватил его за грудки и повалил на снег. В борьбе они катались по перрону с переменным преимуществом, наконец, Иван оказался сверху парня и, прижимая его коленями к земле, стал наотмашь бить кулаками по лицу. В это время к дерущимся подбежал стоявший в стороне молодой человек и сзади ловко вонзил нож в спину Ивана, тот замер, обмяк и повалился на бок, а два парня и девушка вместе убегали прочь.

Поезд тронулся, испуганный Вовка, наблюдавший за всем происходящим из тамбура, стоял как заворожённый, наконец, он сорвал стоп-кран, поезд затормозил. А Иван, лёжа на снегу, лицом вниз, представлял себе последнюю картину своего возвращения домой.

В пустой комнате на столе с объедками и грязной посудой стоял гроб, в гробу в солдатском обмундировании лежал Иван, над ним в слезах и с горящей свечкой в руках, склонилась Мария Николаевна. Иван из последних сил, приподнял голову и обратился к матери, — ну, что же вы мама, хороните меня заживо…, — после этих слов он потерял сознание и упал на спину.

Некоторое время спустя. В морг центральной больницы, вошли два патологоанатома и, деловито осмотрели несколько трупов.

— Ни фига себе «жмуриков» навезли! — возмутился один из них.

— Так же как и в прошлый раз, после нового года, — спокойно ответил второй и подошёл к одному из тел, провёл рукой над животом трупа — ну, что, здесь вот так… и вот так, — сказал он.

— Ясно, — согласился первый и спросил, — когда будем резать?

— Куда ты спешишь Коля? Расскажи лучше, как Новый год встретил?

— Весело встретил, — ответил Коля, — с трудом в себя пришёл.

— А я спокойно, сели выпили, потанцевали…

— Снова выпили, — иронично вставил Коля.

— Да нет, особо не пили, — важно ответил коллега, — хотя тесть был, вон, — он показал на труп Ивана, лежащего в стороне, — как тот…. Кстати, — возмутился патологоанатом, — этого «жмура», почему так долго не забирают!?

Коля внимательно посмотрели на Ивана, — так, сирота же, некому забрать, — пояснил он, — из детдома был, здесь в Подгорном, туда из армии и возвращался, дембель.

— Но этот детдом я слышал, осенью закрыли, — разочаровано сказал второй патологоанатом и серьёзно спросил, — он, что, теперь здесь будет жить?!

Медики засмеялись.

— Да нет, — ответил Коля, — завтра обещали зарыть уже.

— Ну, слава Богу, а то скоро завоняет…

Кладбище. Белое заснеженное кладбище и чёрные кресты. Медленно, большими хлопьями падал снег и тишина. Слышен только не весёлый крик ворон, сидящих на деревьях, однообразных крестах и оградках. Два угрюмых могильщика только что закопали гроб, утрамбовали своими кирзовыми сапожищами глину у креста и обсыпали могилу песком.

На кресте, сваренном из стальных труб, была прикреплена деревянная табличка, выкрашенная в чёрный цвет, с аккуратной надписью, белыми буквами, «Иван Гаврилович Костров 08.1978 — 12.1998».

Закончив работу, мужики взяли свои лопаты и собрались уже уходить. Но тут один из них остановился, как будто бы что-то вспомнил, достал из кармана школьный мелок и на табличке, ниже дат, приписал, «Сирата». После этого могильщики закинули лопаты па плечи, как солдаты ружья, и пошли прочь.

Сияна — блюз

По дороге обратно мы рассматривали фотографии. Лена, моя жена, разглядывала их по одной и передавала мне. На снимках в основном была запечатлена Оксана — в разном возрасте. Вот Оксана в коляске, в песочнице, на велосипеде и в парке с мамой. Я вёл машину, в одной руке держал руль, а в другой — фото, которые мне передавала Лена, смотрел на них и возвращал обратно. Меня не покидало ощущение, что женщина, мама Оксаны, мне знакома или кого-то напоминает, чем я и поделился с женой.

— Ты знаешь, у меня такое впечатление, что я эту женщину где-то видел.

Лена пожала плечами.

— Оксана очень похожа на свою маму, — спокойно сказала она.

— Да, это так, — согласился я с женой, принимая от неё очередное фото. Оно было не цветным, как все предыдущие, а чёрно-белым, и на нём словно нарисованы юноша и девушка на фоне большого щита с надписью «Пионерский лагерь «Огоньки». Я спокойно смотрел на изображение пару секунд, перевёл взгляд на дорогу, снова опустил глаза на фото. И в этот момент произошло невероятное открытие: вдруг я все понял. Понял, как наше с Леной судьбоносное решение переплелось с моим неосознанным, «вытесненным» прошлым, а возможно, и было им продиктовано. В один момент яркий отрывок моей юности пролетел перед глазами: в деталях и красках, со всеми переживаниями, радостью и болью.

Двенадцать лет назад. Пионерский лагерь «Огоньки». Стадион.

Мне было 16 лет, и я стоял на воротах. Мы играли в футбол с заклятыми соперниками, победа гарантировала нам выход в финал, проигрыш — только возможность побороться за третье место. Как вы понимаете, страсти на стадионе кипели, а внутреннее напряжение сковывало: слишком большая ответственность тогда лежала на мне. При всём этом я успевал не только следить за игрой, перемещением мяча, игроков нашей и чужой команд, даже давать ценные указания, но и, время от времени, посматривать на трибуну — в одно и то же место. В этом месте стояла, а может быть, сидела, я уже точно не помню, рыжеволосая девушка, худая и высокая. До этого, три или четыре раза, мы виделись в столовой, на пляже, и всё, что я знал о ней, — это только то, из какого она отряда. Теперь она наблюдала за игрой, а значит, и за мной; осознание этого будоражило мое воображение и очень серьёзно отвлекало от игры.

И тут, я поймал себя на мысли, что совершенно не думаю о футболе, не слежу за мячом и не двигаюсь; игра идёт без меня. Попытался заострить внимание на мяче, тем более что он был где-то рядом со мной, и в этот момент колыхнулась сетка ворот; я смотрел на вращающийся мяч в своих воротах и уже чётко осознавал — я снова в игре.

— Ты что, с ума сошёл — такой мяч пропустить?! — подбегая ко мне, кричал капитан нашей команды и мой друг Вовка Ли́шин.

Всё, что я мог сделать, — это с досады отмахнуться рукой. Мне было стыдно за пропущенный мяч: перед всей командой, перед своим другом и, особенно перед ней — худой рыжеволосой девчонкой.

После матча мы с Вовкой сидели в столовой. Он продолжал меня отчитывать, а я молча, с чувством вины слушал его.

— Не понимаю тебя, — говорил он, — ты что, заболел, или тебе все до лампочки? Объясни мне, как лучший вратарь этого лагеря мог пропустить шесть голов?! Шесть! Это позор, мне стыдно людям в глаза смотреть… Мы теперь даже третье место, наверное, не сможем занять. Мы в пролете, в п-р-о-л-ё-т-е, — Вовка негромко свистнул и картинно провёл рукой над нашими головами.

Тем временем в другом конце зала появилась она, рыжеволосая и худая девчонка. Она вошла с подругами и встала в общую очередь на раздачу. Все мое внимание теперь было обращено к ней. Вовка же самозабвенно продолжал говорить о своей озабоченности прошедшим матчем и турнирным положением нашей команды. Однако, через какое-то время он, выдержав паузу, удивленно воскликнул:

— Да что же это такое? Как будто не с тобой разговариваю!

На что я кивнул:

— Угу.

— Мы в пролёте, ты это понял?!

— Да, — ответил я и снова кивнул головой. — Да.

— Шесть «банок», как можно пропустить!?

Я неосознанно помотал головой:

— Нет.

— Это как понять?

Я ещё раз кивнул:

— Да.

— Ты, видно, нисколько не переживаешь!? — возмутился Вовка.

— Нет, — машинально ответил я и, понимая, что упустил нить разговора, вопросительно посмотрел на своего друга. — Извини, что-что ты сказал?

Вовка глядел на меня в недоумении.

— Говорю, девок идём мазать? — неожиданно спросил он.

Я улыбнулся и протянул:

— Да-а!

Ночью я проснулся оттого, что кто-то схватил моё плечо и тряс его как погремушку. Я открыл глаза и испугался лица Вовки Ли́шина, всего-то в нескольких сантиметрах от моего носа, оно шептало мне:

— Так я не понял, мы девок идём мазать или нет?

— Идём, идём! — быстро и громко ответил я.

— Ш-ш, — прошипел Вовка, — разбудим всех.

Мы осторожно оделись и взяли с собой запасённую с вечера Вовкину зубную пасту. Вовкину, потому что она была нужной консистенции: не густой, не жидкой, к тому же в пластиковом тюбике, а главное, мы её специально грели на солнышке.

Выходили мы на улицу, точнее, вылезали через окно, чтобы не разбудить нашего вожатого Колю, он расположился у входа в общей спальне.

Никогда не забуду пронзительной тишины в ночном лагере, со звонким и нежным пением соловья, словно он рассказывал историю любви. А когда я поднял голову вверх, просто замер от того количества звезд, что сияло над нами.

— Эй, звездочёт, — прошептал мне Вовка, — звездами потом будешь любоваться.

Зачем мы идём мазать девок, подумал я, когда можно упасть в траву, смотреть в небо и представлять инопланетные цивилизации или ещё что-нибудь…..

— Подожди, Вовка, давай полежим, посмотрим на эту красоту. Пять минут — и пойдём.

— Хорошо, — согласился он и тут же, у аллеи, упал в траву. Я прилёг рядом с ним, на спину.

Не прошло и двух минут, послышались чьи-то голоса: две пары, беседуя, двигались недалеко от нас. Мы напряженно следили за ними, всматриваясь в темноту.

— Облом, Вован, это наши вожатые.

— Вижу. Они с полотенцами. Похоже, идут с пляжа. Держатся за ручки…. О, и наш Коля среди них! Да это, вожатые девчонок!

— Ну, всё, — в сердцах произнёс я, — к девкам теперь не попасть. И спать не охота.

— Пошли хоть на пляж, позагораем?

— Пошли.

Мы встали и осторожно, отправились на пляж. Купаться не стали, но лежали на песке и смотрели в небо.

— Да-а, — многозначительно протянул Вовка, — всё самое интересное мы пропустили.

— А что интересного?

— Этот наш Коля, оказывается, дружит с вожатой из третьего отряда.

— Ты думаешь?

— Ну, ты же видел.

— Да. А я думал он ботаник!

— И я думал.

— Слушай Вовка, — осенило меня, — а ты, вообще, легко знакомишься с девчонками, да?

Он улыбнулся.

— Легко.

— Везёт тебе. Для меня это — целая проблема. Мне тут одна девчонка нравится, но подойти к ней страшно…

На Вовкином лице появилась какая-то озорная эмоция.

— Да-а ты что-о!

— Да.

— Во-первых, запомни, — везёт тому, кто везёт. А во-вторых, кто же она?

Я пожал плечами.

— Не знаю, но красивая!

Вовка скривил лицо и улыбнулся.

— Какая? Сивая?

На следующий день, после ужина Вовка притащил меня к одному из женских корпусов. Зачем — не сказал, но нетрудно догадаться, зная его темперамент и желание творить добро людям. Он оставил меня возле корпуса и приказал: «Жди здесь, я скоро вернусь», а сам исчез. Пока я ждал, меня слегка трясло. Вскоре Вовка вернулся, но не один: с ним была та самая рыжеволосая худая девчонка — юбка до колена, легкая кофточка и невероятно, невероятно красивое лицо с тонкими скандинавскими чертами. Когда я её увидел, моё сердце ушло в пятки. Никогда она не стояла так близко рядом со мною. И, если она скажет: «Не хочу тебя видеть», мне достаточно будет и этого.

— Вот, — обратился Вовка ко мне, указывая на свою спутницу, — это Сияна, знакомься. — Затем он обратился к девушке. — А это, Сияна, Влад, мой друг.

На что Сияна улыбнулась, видимо, я сделал то же самое, хотя и чувствовал себя истуканом. Интересно, истуканы умеют улыбаться?

Вовка же был в ударе.

— И всё-таки, — лукаво говорил он, — каким же чудесным образом складывается жизнь! Вот люди — давно мечтают познакомиться, и наконец-то судьба, — на слове «судьба» Вовка указал на себя, — свела их вместе. Чуть не сказал «с ума», — это, конечно же, позже… Так вот, судьба предоставила вам шанс. Сияна, — обратился Вовка к девушке, — Влад давно не находит себе места: ни в корпусе, ни в столовой, ни в воротах, потому что потерял сон, аппетит и все качества лучшего вратаря этого лагеря.

— Нет-нет, — нашёл я в себе силы перебить друга, — только в этом сезоне лучшего и то уже…

— Не то и не уже, — продолжал он, — а только ещё. Так вот, в чём же тут дело?

Сияна едва улыбнувшись, тихо ответила:

— Не знаю.

— А я знаю, только ты ему и поможешь — как лекарство. В первую очередь, мне нужен профессиональный вратарь. О нет, пардон, в первую очередь, мне нужен настоящий друг, затем уже профессиональный вратарь. А без тебя он только настоящий друг.

— И это уже неплохо, — заключила Сияна.

— Да-да, это так, — кивнул Вовка и, посмотрев по сторонам, предложил, — а давайте-ка сядем!

Все молча согласились и присели на скамейку неподалеку.

— А вы, за какую команду болеете? — спросила нас Сияна.

Совершенно искренне, мы ответили разом:

— За Спартак!

— А-а, — разочаровано протянула она, — а я за Динамо.

Образовалась неловкая пауза. Вовка понял, что мы попали впросак, попытался исправить положение, — ну, и за Динамо тоже, когда они со Спартаком не играют.

— Да, Динамо хорошая команда, — поддержал я его.

Сияна одобрительно кивала, — угу.

Затем Вовка улыбнулся, пристально посмотрел на мои ноги и взглядом показал на них. Я не понял, что он хотел, но подумал: скорее всего, это что-то неприличное. Сияна напряженно смотрела на нас.

— Я вспомнил! — Неожиданно произнёс Вовка, — мне надо идти, а вы поговорите, хорошо?

— Хорошо, — ответил я, — иди, раз тебе надо.

Тут же Вовка подскочил и ушёл, скривив лицо.

Оставаться на скамейке было невыносимо, нервное напряжение «выкручивало» меня наизнанку: глядишь, и глупость, какую скажешь, совершенно не подумав. Надо что-то делать, двигаться, наконец, если не получается говорить свободно, как Вовка.

— Сияна, — как-то необычно, с несвойственной мне интонацией сказал я, — а пойдём, погуляем по берегу реки!

— Да, пойдём.

И мы направились к реке.

Мои худшие предположения относительно Сияны не оправдались: наоборот, она была заинтересована мной, и я это чувствовал. Больше часа мы вели не торопливый разговор, гуляя по берегу, а затем присели на поваленное бревно у самой воды. Тут же громко и размерено закуковала кукушка.

— Один, — начал я считать, — два, три, четыре, пять, шесть… — кукушка замолчала. — Все, шесть. Это ровно столько, сколько голов я пропустил в последней игре.

Сияна улыбнулась, — да уж, я помню этот разгром под Сталинградом.

— Это точно.

— А где же твои глаза были? — строго спросила она.

Я смутился, — на тебя смотрел.

— Честно говоря, — загадочно произнесла Сияна, — я за тобой тоже давно наблюдаю. И когда твой друг сказал, что ты хочешь со мной познакомиться, я обрадовалась, потому что сама, наверное, не решилась бы подойти к тебе.

— Почему…?

Не успел я спросить, как снова заголосила кукушка.

— О, — обернулась Сияна к лесу и продолжила счёт, — семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать. — Кукушка замолчала. — Всё. Я почему-то с самого начала подумала: сколько раз кукушка прокукует, столько лет мне и жить.

— Ерунда всё это, ты будешь долго жить. Так, почему бы ты сама не решилась подойти ко мне?

— А почему не ты подошёл ко мне…?

— Наверное, — задумчиво сказал я, — всё потому же…. Если бы не Вовка, мне бы…, нам бы пришлось нелегко. Вовка — он такой заводной, как будто с шилом в одном месте. Вся наша команда держится только на нём. Он нас отчитывает, хвалит, заботиться, прямо как отец родной. И меня за эти пропущенные шесть мячей отчитал по полной программе. А вообще, он хороший и всё понимающий, не то, что я.

Сияна внимательно посмотрела на меня.

— А ты, Влад, какой?

— Я… я спокойный. В этом плане, мы с Вовкой «уравновешиваем» друг друга. Спокойный — беспокойный.

— Ясно. А чем ты ещё увлекаешься, кроме футбола?

— Пожалуй, есть две вещи, которые меня увлекают, — футбол…, ну, это и понятно, я всю жизнь в футбольную школу хожу. И вторая вещь — это автомобили.

— Какая марка тебе больше всего нравится?

— BMW: тройка, пятёрка, семёрка.

— Туз ещё, — добавила Сияна и улыбнулась. — Я шучу.

Теперь мы улыбались уже вместе.

— А чем ты, Сияна, увлекаешься?

— Я люблю играть в карты, но это так, несерьезно. Я мечтаю стать актрисой.

— А что тебя привлекает в этой профессии?

— Не знаю…. Мне нравится то, что сегодня играешь одно, завтра другое, мне хочется быть разной, хочется почувствовать себя и монахиней, и царицей, и просто какой-то героиней.

— Тебе нравится непостоянство!?

Сияна выдержала паузу и ответила, неуверенно.

— Не знаю. Я думаю, да, но это относительно профессии. А так, в общении с людьми я постоянна, не такая легкая и ветреная, как ты можешь сейчас подумать. Я, скорее, верная как собака. Если меня кто «приручит», я его никогда не предам.

— Бывает, что собаки теряются, их кто-то находит, и они становятся верными уже другому хозяину, — философски заметил я.

Сияна снова улыбнулась.

— А я та собака, которую нельзя терять.

— Если я не ошибаюсь, то ты, как и я, родилась в год собаки?

Чуть подумав Сияна ответила. — Ну, да. А я-то и думаю, почему у меня жизнь собачья!?

Она так смешно это сказала, что не смеяться было невозможно….

— А расскажи ещё немного о себе, — попросила Сияна.

— Я робкая и застенчивая собака…, — выдавил я из себя.

В этот момент она подсела ко мне так близко, что я перестал дышать, и громко прошептала:

— Ещё и скромная собака; мне нравятся скромные люди. И, — она выдержала паузу и добавила, — Влад, я давно хочу тебе сказать одну вещь.

— Какую? — обомлел я.

Сияна улыбнулась.

— Влад, у тебя носки разные.

Что это было, я не понял. Лишь через пару секунд до меня дошло: надо посмотреть на свои ноги. И действительно — на мне разного цвета носки. Я решал, как мне реагировать. В этот момент Сияна взяла меня за руку.

— Извини, — сказала она с любовью, продолжая улыбаться.

Наконец, я решил посмеяться над собой и тоже улыбнулся.

— Вот идиот, зелёное с синим спутать!

Я снял с себя носки и засунул их в карманы штанов.

— Это от волнения, мы после душа спешили…, — и пока я собирался ещё что-то сказать в своё оправдание, в лагере призывно зазвучала музыка: начиналась дискотека.

— О, дискотека! — весело произнесла Сияна. — Пошли танцевать?!

— Пошли!

Время уже вечернее, темнело быстро, а танцплощадка горела яркими огнями. Поначалу мы с Сияной танцевали в кругу её подруг, затем я просто «выпал» и больше стоял в стороне, наблюдая за ней, но все медленные танцы, конечно же, были только наши. И вот, после очередного «вальса», передо мной возник парень из параллельного отряда по кличке «Стильный», кличка полностью соответствовала его внешности.

— Пошли на пару слов, — обратился он ко мне.

— Чего ты хочешь? — свысока ответил я, понимая: что-то здесь не то.

— Пошли, отойдём!

— Говори, что тебе надо, или отходи сам.

— Слушай, пацанчик, ты знаешь Миху? — возмущенно спросил Стильный.

Я ответил сбивчиво, — ну знаю, ну….

— Не нучи, — приказал Стильный и продолжил. — Миха тебя оповещает: если ты не отвалишь от той гёрлы, — он качнул головой в сторону Сияны, — то я готов уже сегодня составить твой никролох.

— А ты что, у Михи оповещателем работаешь? — улыбнулся я ему в лицо.

— Нарываешься, чирик! Миху весь лагерь забоится.

— Да пошёл ты со своей Михой!

— Ой, не смотрите из-под лоба в свои наглые оба! Ты был предупреждён, пацанчик, самим Стильным.

На этом наш разговор и закончился, Стильный развернулся и стильно ушёл. Я тогда подумал: если бы мы сейчас дрались с ним, я бы одолел его запросто, а вот Миха, — медведь, к тому же старше меня года на два или три. Проблем не избежать, но никакого страха. Больше всего в этот момент меня заботил один вопрос: где Вовка Ли́шин? Поделиться бы с ним вечерними новостями.

После дискотеки я проводил Сияну до корпуса, мы ещё немного поболтали о впечатлениях от вечера и разошлись, договорившись встретиться завтра.

Самочувствие великолепное, настроение приподнятое, сейчас вернусь в отряд, поделюсь им с Вовкой. Однако, это настроение я не донёс, где-то посреди дороги между корпусом Сияны и нашим на моём пути встали двое — Миха и его друг Стильный.

— Эх, пацанчик, я ж тебя предупреждал, — сочувственно произнёс «Стильный», — ну что, отойдём — отольём.

— Сам отходи, — ответил я, мысленно готовясь к бою.

— Миха, ты это слыхал?!

— Да, Стильный, он не рубит! — произнёс Миха — как приговор вынес — и немедля заехал мне кулаком в лицо.

Я не ожидал такого, падал и думал: «Серьезный парень этот Миха, но я-то тоже не лыком шит. Мне бы сейчас удачно приземлиться, и я тебе отвечу, здоровячёк». Слава Богу, асфальтированная дорожка приняла меня мягко, я, как сжатая пружина, отскочил от неё и ударил Миху ногой в живот — надо сказать, тоже неожиданно для него. А вот рука моя не дотянулась до его морды. В этот момент подключился и Стильный: изящным ударом в голову и предательской подножкой он повалил меня, и они, уже вдвоем, ногами набивали мне бока. Я попытался встать, но Миха схватил меня за грудки и снова повалил на спину. Я крепко держал его руки; вдруг, Миха, склонившись надо мной, страшно вскрикнул и обмяк, и только в этот момент я сообразил, что случилось. Несколько секунд назад я услышал треск ломающего штакетника, но не придал этому значения. Оказывается, Вовка Ли́шин возвращался в корпус той же дорогой, что и я. Он увидел, как меня бьют, и не нашёл лучшего выхода, кроме как выломать штакетину в ближайшем заборе и хорошенько, очень хорошенько приложиться Михе по спине. Второй удар предназначался Стильному, но тот, как змея, увернулся и пустился бежать. Миха, понимая, что нас уже двое, а он один, незамедлительно последовал примеру Стильного: бежал он с выгнутой назад спиной и что-то приговаривал.

Кряхтя, я поднялся с земли, отплевался и, достав из карманов носки, вытер ими кровь со своего лица.

— Спасибо, друг!

— На здоровье. Я как чувствовал, что они тебя встретят. Этот зверь Миха давно за Сияной ходит, — Вовка взял меня за подбородок и повернул к луне.

— Что там?

— Ой, «фонарь» будет…

— Ладно, зато светлей дорога…

Утром, когда весь лагерь занимался физзарядкой, я стоял перед своим вожатым Колей, прикрывая рукой фингал, и отвечал на его глупые вопросы.

— Что мне с тобой делать?! Что я скажу начальнику? — бесился Коля.

— Не знаю, — спокойно отвечал я.

— Мне теперь, знаешь, как влетит?!

— Не знаю.

— Не знаешь. Ну давай, рассказывай, как все было.

— Никак. Упал, ударился…

— Ага, — крикнул Коля, — очнулся — гипс! Ты мне мозги не пудри, говори правду.

— Я упал.

— Надо же, упал, и прямо на чей-то кулак! Это что, всё из-за той девчонки из восьмого отряда, с которой ты вчера танцевал?

— Неважно.

— Важно! Я знаю, за ней один дылда ухлёстывает по кличке Миха, переросток. Ему уже в армии пора служить, а он по пионерским лагерям шастает. Ну, раз тётка зам. начальника… — Коля замер, посмотрел в окно, затем на меня и уже совершенно другим, спокойным тоном продолжил говорить. — Я когда-то тоже из-за девчонки подрался, она потом с нами обоими не разговаривала, вот так. Ну, ты, правильно, начальнику так и говори: мол, в темноте споткнулся, упал. Может, фонари повесят… Хотя, на фига они нужны?

После этого Коля выдал ещё пару шуток на тему фонарей и отвёл меня к начальнику лагеря. Разговор с начальником был недолгим и крайне неприятным для меня. Он не стал разбираться, кто прав, кто виноват, а ясно дал понять, что ему всё равно — главное, чтобы в лагере не было детей, внешне «неблагополучных». А так как я один с синяком под глазом, следовательно, я и виноват — тем, что порчу общую «картину», и вопрос о моей отправке домой уже решён. Обсуждались только сроки: сегодня вечером или завтра, рано утром, с первой машиной, но не позже, потому что завтра днём в лагерь приезжают очень важные гости.

Конец ознакомительного фрагмента.