Брилонская вишня

Ксения Евгеньевна Букина, 2021

Шестнадцатилетнюю Веру на городской площади застала облава: немцы штурмовали улицу, расстреляв половину народа, а оставшихся конвоировали и погрузили в вагон. Поезд мчался, рассекая Советский Союз, и сквозь крохотную щель Вера видела мелькающие деревни, леса, поселки и реки, скалы, овечьи пастбища и размытые обрывки родины. Поезд увозил ее из детства в зрелость, из беспечности – в жестокую реальность. Вера понимала: ей необязательно становиться героиней, погибать за отечество и заносить свое имя в историю. Она хотела просто выжить и вновь увидеть семью. Но есть лишь единственный верный путь. Найти среди нацистской массы человеческую душу.

Глава 7

Голод сжимает все внутри с каждой секундой сильнее и сильнее, словно одной огромной рукой кто-то сдавил со всей силы желудок — так, что из кулака выдавилась жидкость. И ты лишь пытаешься судорожно вспомнить, сколько человек может продержаться без пищи.

Мое тело уже собрало какой только можно мусор. Каждая соринка, каждый волос — все липло к измазанной синей краской коже. Она разъедала, щипала и чесалась так сильно, что хотелось выть во весь голос. К счастью, покончив наконец с окнами, я взялась за раствор ацетона. Сначала оттерла им свою одежду, потом ей же попыталась отмыть рубашку коменданта и пол, а затем — лицо и туловище… С рубашкой, кстати, я боялась больше всего. Ведь если дыру сделаю или прожгу что-нибудь… он меня этой же рубашкой и удавит.

Полностью краску с пола отмыть все же не удалось, зато с рубашкой повезло. Да, осталось немного, но все равно он ведь носит ее под кителем.

Стою посреди комнаты и смотрю на чуть голубоватый пол. Думаю, что с ним делать. Еще отдраивать? Но дальше уже некуда. Да и не слишком заметно. Так, если не приглядываться…

А ведь комендант будет приглядываться, обязательно будет!

Я вздыхаю, беру свою воняющую ацетоном блузку и яростно тру пол. До того дотрудилась, что руки совсем не чувствуются, ну словно бумажные! А спину как не разгону — так на всю квартиру хрустит! Эх, была б здесь баба Катя… Лучше нее в массаже никого нет! И руки вправляла, и синяки лечила… Как же ее сейчас не хватает…

Снова вздыхаю.

За окном уже вечер. Люди в окне лениво работают, еле шевелятся, да и надзиратели за ними особенно не следят, лишь между собой переговариваются.

Натягиваю прилипающую блузку и пропитанную ацетоном юбку. Прощальным взглядом окидываю свои труды.

И вдруг замираю.

На комендантском столе лежат красивые карманные часы. Вот только циферблат у них весь залит синей краской.

Кидаюсь к ним. Хватаю, оттягиваю краешек блузки и начинаю активно тереть. Не отскабливается! Даже цифр не видать!

Это конец… Мне точно конец… А если еще и поцарапаю…

Сглатываю. Пытаюсь ногтями отскоблить краску. Немного получается… Ну-ка, а если посильнее…

Дверь хлопает.

От неожиданности я чуть-чуть не роняю часы, но в последний момент успеваю спрятать их под кофту и прижать рукой.

— Ты все еще здесь?

Оборачиваюсь.

Комендант выглядит уставшим. Полузакрытые глаза, опущенные руки и медленное, тяжелое дыхание. Мундир слегка помят, а краешек кителя запачкан в пепле.

Киваю.

— Покрасийт?

Снова киваю.

— Все отмыйт?

— Да, товарищ комендант.

Он неприязненно морщится.

— Ну тогда пошла вон отсюда.

Бросаю взгляд на стол. Сглатываю. Прижимаю часы к телу посильнее и медленно, бочком протискиваюсь к выходу.

Покидаю здание.

Прислоняюсь к дереву и медленно выдыхаю.

Кажется, что в часах бьется маленький пульс. Или он бьется во мне?..

И что теперь делать? Я знаю что. Пойти в барак и попытаться отскоблить краску там. А потом… Зайти к коменданту в квартиру и незаметно ему подкинуть? Но как? Как я зайду к нему?

Интересно, он заметит пропажу? Наверное, нет… Он такой уставший вернулся. Вряд ли начнет выискивать и считать все свое имущество. Выглядел он так, словно вот-вот завалится спать, стоит ему только добраться до кровати.

А даже если заметит — разве помнит, куда и зачем их брал? Раз часы карманные, значит, он их носит с собой. Мало ли, где потерять мог. Я подброшу их возле его дома. Если сам комендант найдет — чудесно. Если кто-то другой — ему вернут. А даже если и не вернут, это будут уже их проблемы. Мои — краску отскоблить.

Марлин вчера распустила нас по баракам, едва зарумянилось небо, а Ведьма держит почти до самой темноты.

В баню бы сходить… Но мылась я позавчера. Так часто топить вряд ли станут… хоть и чистоплотные до мозга костей. А ведь тело все еще липкое, и волосы застывшими сосульками свисают.

Захожу в барак, взбираюсь на свою койку и замираю.

Ко мне тут же подсаживается Васька.

— Ты, — начинает она без всяких экивоков, — говорят, у коменданта сегодня была?

Киваю.

Васька щурится.

— И как? — улыбается она слишком уж ехидно.

— Ничего. Окна ему красила.

— Угу, — ухмыляется она. — Молодец.

Я вздыхаю. Мнусь и осторожно спрашиваю:

— Вась… Ты… Ты не поможешь мне?

— Чего такое?

Я колебаюсь и наконец вытягиваю из-под рубашки часы.

Васька аж чуть ли не зеленеет. Вздергивает брови, пучит глаза и протягивает:

— Да за какие такие заслуги комендант тебе с царского плеча… часы подарил?! Как говорится, даром только птички…

— Ничего он мне не дарил! Я сама их стащила.

— Ага, как Тоня винишко…

Все вдруг замолкают.

Тоня была упомянута зря.

И Васька это быстро понимает и захлопывает рот.

А мне неожиданно становится как-то слишком мерзко от Васьки, ее зависти и бездумных реплик. Я даже сжимаю губы от тошноты, беру часы и молча начинаю их царапать.

— Дура ты, Васька, однако, — вдруг подает голос женщина с мелко трясущейся головой. — Про ребенка такие вещи говоришь… Самой-то не стыдно?

— Ей тут часы не пойми за что дарят, а стыдно должно быть мне?! — мгновенно крысится Васька.

— А чего это мы такие смелые, однако? Ты же это… Поговорок у нас знаешь много? Ну так и про себя скажи, что по себе людей не судят. А еще такая есть: завидуй молча.

Васька психует, срывается и идет на свою койку.

А женщина подсаживается ко мне.

— Что с часами? — она заглядывает мне в руки.

Я морщусь и без лишних слов протягиваю их ей.

Она крутит, всматривается, любуется.

— Замарала? — спрашивает.

Я киваю.

— А как возвращать думаешь?

Пожимаю плечами. Беру со стола фляжку с водой и жадно к ней присасываюсь.

Она пытается оттереть краску подолом юбки.

— Да не получится… — вяло говорю я. — Я пробовала… Царапать надо.

— Циферблат поцарапать хочешь? Ацетоном надо.

— У меня юбка и блузка в ацетоне. Не оттирается.

— Значит, сильнее надо! Пробуй!

Я шоркаю часы краешком кофты. По крайней мере, цифры уже видно. Но стекло все еще синее, все еще мутное.

К нам подсаживается еще одна женщина. Огромная, лет пятидесяти, с маленькими утонувшими в лице глазками и безобидной улыбкой.

— Это каво? — гундосит.

— Симка, иди, шей! Шей свои наряды! Ради бога, только к нам не лезь!

Симка не обижается.

— Ну-у, — протягивает, — ночью шить не положено…

— Спи тогда. Керосинку свою гаси и ложись.

Она не уходит. Стоит около нас, долго так на часы смотрит и выдает:

— А можно я поскребу? У меня ногти длинные, черные. Смотрите…

— Симка, иди спи!

Она еще долго стоит и на нас смотрит. Медленно разворачивается и как-то заторможенно ковыляет до койки.

— Почти получается, однако, — вздыхает женщина. — Помню, дочка моя руки в краске извозюкала, так я ей целый день отмывала… И как тебя угораздило-то?

Я пожимаю плечами:

— Да сама не знаю. Накапало, видать, а я и не заметила.

— А чего там не оттерла?

— Комендант уже вошел. Увидел бы грязь.

Она молчит. Помогает мне оттирать.

А часы-то красивые. Видно, что дорогие. И оформлены — под стать комендантским! А краску, кажется, смыть получается…

Вот только возимся мы до поздней ночи. Все уж спят, только наша керосинка тускло-тускло светится, как будто там пара светлячков спит…

Но оттираем. До конца. И даже не поцарапав! Вот только подбросить бы их куда-нибудь незаметно… Мол, сам обронил…

Засыпаю я мгновенно, положив очищенные часы под подушку. И даже голода почти не ощущаю. И сны никакие не снятся. Видать, настолько я устала за день, что всю ночь спала как убитая.

А утром просыпаюсь не от крика Марлин, а от зверской боли в мышцах рук. На сгибах они настолько отвердели и горят, что полностью разогнуть их вообще невозможно. А голод перестал быть тягучим и навязчивым — теперь он тяжелый, грузный, коварный и очень режущий. Я беспомощно сглатываю и прижимаю колени к пустому животу.

Но Марлин все же появляется. Как всегда зовет на построение. Я с большим усилием поднимаюсь с кровати и плетусь за всеми.

Сегодня холодно как-то. Небо все в тучах, ветер сильный дует… а у меня одежда до сих пор ацетоном воняет. В ушах звенит… птицы правда, чирикают. Чего им в такую холодину в гнездах не сидится?

А после переклички Марлин почему-то говорит нам ждать, пока еду принесут. Кажется, комендант сдержал свое слово…

Комендант! Часы! Я совсем про часы забыла! Я оставила их в бараке!

Бегу назад, изо всех сил дергаю дверь. Заперто. Но там же Симка и другая швея! Они же должны работать в бараке! Так Марлин говорила! Может, попросить ее открыть?

Сбиваясь, ищу Марлин. Да где она, где?! Почему ее нет всегда, когда так нужно?!

А, вот она… Спешит откуда-то…

— Марлин! — кричу. — Марлин, можно вас кое…

— Вера! — выбрасывает она так, что я замираю.

— Что-то… Что-то не так?

— Уж не знаю я, что вы там не поделили вчера, но комендант как с цепи сорвался. Орет, тебя к себе требует.

Я на подкашивающихся ногах пячусь назад.

Сердце бьется в глотке. Я впиваюсь ногтями в шею и сипло выдавливаю:

— Я… Не… Я не пойду.

— Нет, пойдешь! — кричит Марлин тычет в здание. — Хочешь, чтобы нам всем влетело?

— Я не пойду.

— И как можно было так его довести… Довела? Молодец. А теперь шагай.

— Я не пойду.

Марлин упирает руки в бока.

А я уже ничего не соображаю. В голове пустота. И одна-единственная фраза, которую я, как пластинка, повторяю.

— Нас не кормили! — вдруг нахожу я новую. — Я сначала поем, а…

— Сначала сходишь к коменданту, а потом поешь. Он сейчас же сказал тебя привести.

Я закрываю глаза.

Одиннадцать дней.

Ну, наступят они. А дальше? А дальше отчет по новой, я знаю. Всю жизнь работать на немцев? Всю жизнь быть чьим-то зверьком? Хороша жизнь!

Да и жить я хочу только ради мамки с Никиткой. Я ведь так и не попросила у них прощения.

И, наверное, уже не попрошу.

До побелевших костяшек сжимаю кулаки и иду в квартиру коменданта.

На какое-то мгновение теряю и страх, и голод. Странное состояние, будто сейчас я нахожусь внутри одного из снов, а все, что происходит вокруг — ненастоящее. Нет, правда, боль в мышцах настоящая… Очень настоящая.

Толкаю дверь квартиры коменданта.

Он стоит у окна. Смотрит в него и курит. Так… Спокойно курит… да и выглядит тихим…

— Доброе утро, товарищ ком…

Он так резко гасит папиросу, что я шарахаюсь.

В мгновение разворачивается ко мне. Кидается в мою сторону. Больно хватает за запястье и швыряет в сторону стола.

Деревянный край так вонзается мне в живот, что я скрючиваюсь и закашливаюсь, закашливаюсь чуть ли не до рвоты. А комендант грубо разворачивает меня к себе. Отвешивает пощечину.

Щека тут же вспыхивает жгучей болью… будто не рукой меня ударили, а крапивой… так жжет… а глаза слезятся…

— За что? — шепчу, а сама дрожу и задыхаюсь от страха.

— За что?! — вопит комендант. Сжимает мои волосы на макушке. С размаху впечатывает лицом в стол.

И боль как-то резко исчезает… Вообще все исчезает… И нос, и губы, и щеки…

— За что?! Ты не знайт, да?! Ты не понимайт?! Не знайт, за что?! Сука! Сука, русский сука!

Я обессиленно сползаю по ножке стола. Тихо взвываю от пульса в висках. Шмыгаю носом. Дрожащей рукой тру по онемевшему лицу и вижу на ладони… даже не кровь, а какую-то черную, густую массу, словно темно-бордовую слизь… Начинает щипать. Немного…

— Где мои часы?! — орет комендант. — Где?! Где они?!

Я сглатываю нечто кисло-соленое. Нешевелящимися губами пытаюсь произнести:

— А… разве… я виновата, что вы… потеряли свои часы?

— Не лгать! Сука! Не лгать мне! Не лгать коменданту!

Цепляюсь за стол и медленно поднимаюсь. Разворачиваюсь к нацисту.

— Я не лгу. Я не трогала ваши часы. Вы ошиблись.

— Где?! Где часы?!

— Я их не брала. Наверное, потерялись.

— Ищи! — вопит комендант. Опять рвет меня за волосы. Швыряет на пол.

На пол падать не так больно… На пол падать совсем не больно…

И совсем не страшно… Так… просто терпишь побои и ждешь, когда все это закончится. Но страха нет. Наверное, я просто устала бояться.

— Искать! Искать часы! Искать! Мои! Часы!

Он подымает меня за шиворот. Кидает уже в другой угол. Но сейчас я не падаю — в последний момент ухватываюсь за стену.

— Ищи! Ищи во весь комнат! Ищи везде! Искать! Я сказал: искать!

Забиваюсь в угол. Пытаюсь зацепиться хоть за что-то. Не получается.

Комендант отрывает меня от стены. Разворачивает к себе, до боли впивается пальцами в мои щеки. Кричит:

— Позорная русская шлюха! Ты держала меня за идиота, когда надеялась стащить часы прямо с моего стола? Я сдеру с тебя кожу, сука, пока ты, вонючая проститутка, не вернешь мне ворованное!

Разве есть смысл доказывать ему, что я не крала часы?

Он замахивается, и я в последнюю секунду успеваю прижать к лицу ладони.

Но вдруг дверь хлопает.

— Оберштурмбаннфюрер…

Комендант оборачивается.

На пороге стоит незнакомый немец.

— Чего тебе? — выплевывает комендант.

Вошедший мнется.

— Оберштурмбаннфюрер, я обыскал барак, как ты и просил. Вот это, — он кладет на стол те самые часы, — было найдено под одной из подушек.

Все это звучит настолько легко и просто, что я лишь потом соображаю: немец только что огласил мне смертный приговор.

Бояться уже не надо. Нет смысла бояться. Зачем? Разве мне это как-то поможет? Главное, бить не будет больше. Застрелит — и все…

— Благодарю, Юстус. Ты… не мог бы оставить нас одних? Сам понимаешь: нет тебе смысла видеть то, что сейчас будет.

— Конечно, оберштурмбаннфюрер, я все понимаю.

И дверь закрывается.

Вот сейчас тело холодеет, ноги подкашиваются, от ужаса тошнит, раскалывается голова…

Вот сейчас мне становится действительно страшно.

— Товарищ комендант! — визжу я, хоть и понимаю, что из-за кашля мою речь сложно понять. — Я не крала их! Честное слово! Я заляпала их в краске и отнесла в барак, чтобы почистить! Я хотела подбросить их вам! Пожалуйста, не бейте!

Комендант смотрит на меня в упор. Тяжело дышит. Медленно стаскивает с ладоней перчатки, складывает и засовывает в карман.

— Ну товарищ комендант! Сами подумайте: зачем мне их красть?! Что я с ними буду делать?! Мне ведь даже продать их некуда!

Он берет часы и рассматривает их с разных сторон. Щурится.

— Пожалуйста, поверьте мне! Товарищ комендант! Или убейте сразу, только не надо бить!

— Пошла вон, — вдруг устало выдает комендант и кладет часы на стол.

Я замираю.

— Что?..

— Убирайся отсюда! — рявкает он и падает на стул. Вымученно запрокидывает назад голову.

Срываюсь с места, выбегаю в дверь, кубарем скатываюсь по лестнице и вылетаю из здания.

Сшибаю всех по пути, спотыкаюсь, несусь… И случайно врезаюсь прямо в того самого немца, что принес коменданту часы.

Он мигом хватает меня, заворачивает мне руки и толкает в сторону здания.

— Ага, сбежать от коменданта решила! — противно смеется он. — Поняла же, чертовка, что он уже не мальчик за тобой бегать… Ну ничего, сейчас мы тебя быстренько вернем!

— Пустите! — ору я и извиваюсь изо всех сил.

Замечаю рядом с Юстусом еще одного нациста, лет сорока пяти, который с некой снисходительностью смотрит на меня и выдает:

— А что это за создание?

— От коменданта сбежала, сучка, — спокойно поясняет Юстус и тащит меня за собой.

Но я же не сбегала! Не сбегала я! Он сам меня отпустил!

— От коменданта? — вздергивает брови сорокалетний. — И как наглости хватило?

Я дергаюсь изо всех сил. Верчусь, пытаюсь лягнуть Юстуса.

— Он сам меня отпустил! — визжу. — Сам! Вот сейчас вам от него влетит, ясно?! Вот сейчас вы получите, что поперек его слова идете!

Юстус втаскивает меня по лестнице. Снова зашвыривает в проклятую квартиру. Вместе с сорокалетним преграждает мне путь, а я бьюсь, как муха в банке.

Комендант все еще сидит, мучительно подперев двумя пальцами голову, а в другой руке держа тлеющую папиросу.

— Товарищ комендант! — кричу изо всех сил. — Ну скажите же им, что вы сами меня выгнали! Они мне не верят, думают, я сбежала!

Он лениво поворачивается ко мне и застывает. Чуть прищуривается. Поднимается, гасит папиросу и неожиданно тихим голосом произносит:

— Доброе утро, бригадефюрер.

Сорокалетний смеется.

— Доброе, доброе… Как успехи с чертежом?

— Пока не готов. Не ожидал, что ты зайдешь сегодня.

— Нет, что ты, я же не с проверкой. Просто узнать. Вдруг ты вообще им не занимаешься?

— Чертеж почти завершен, — сухо произносит комендант, сомкнув руки за спиной и безотрывно глядя в глаза бригадефюреру.

— Молодец, хвалю и верю! Да, зачем, собственно, зашел… Нужно переговорить с тобой насчет тех документов из архива. Ну, сам понимаешь, нужен твой профессиональный взгляд. А! Что ж ты девочку так замучил, что она от тебя как полоумная неслась?

Замираю.

А Юстус немедленно поясняет:

— А она у оберштурмбаннфюрера часы украла.

— Часы украла? — вздергивает брови сорокалетний. — Вот это дела… Уж чтобы у тебя кто-то рисковал часы красть… А ты ведь раньше их в строгости держал?

Комендант сжимает губы. Тяжело вздыхает и сглатывает.

Смотрит наконец на меня.

Я невольно всхлипываю и шепчу:

— Товарищ комендант… Ну скажите же им… Вы ведь меня отпустили. Так ведь, да?

Комендант скрещивает на груди руки. Медленно подходит ко мне. Вдруг впивается пальцами в мои щеки и свистящим шепотом выдает:

— Мало того, что ты сбежала от меня, так ты смеешь еще ко всему прочему так нагло лгать мне в лицо?

Я ничего не успеваю понять, как он больно вцепляется в мое плечо. Выталкивает из квартиры. Тащит вниз по лестнице. Едва успевая переставлять ноги, я волочусь за ним… И все еще не понимаю, что происходит… и что ждет меня дальше…

Комендант вышвыривает меня на площадь.

И как-то становится настолько унизительно и гадко под десятками чужих глаз, что стрелами вонзаются в меня… Как-то настолько ужасно и отвратительно осознавать, что на тебя теперь смотрит весь штаб, а комендант…

А комендант срывает с меня блузку, сдергивает юбку. Снимает с себя ремень, складывает вдвое и хлестает по лицу.

Первый удар обрушивается распарывающим ножом.

Из моего горла вырывается звериный вопль. Кричу, разрывая глотку, выплевывая через визг из сердца животный ужас. Боль такая, что хочется просто выть и расцарапывать лицо до черепа.

Кожа мгновенно лопается. Я задыхаюсь. Не чувствую носа, захлебываюсь кровью и пытаюсь удержать равновесие, но униженно падаю прямо в скользкую грязь.

А потом получаю пинок под ребро. Кажется, оно ломается… Трескается, как скорлупа от ореха… и боль проходит куда-то в мозг…

Ботинки коменданта врезаются в мое тело раз за разом.

Он, кажется, намерен сломать мне все кости, раздробить ребра и бросить подыхать русскую сучку в кровавой грязи.

Я реву, извиваюсь, дергаюсь, слепо тыкаюсь в темноту слипшихся от крови глаз и пытаюсь отползти. Тщетно.

Частая, резкая боль доводит меня до рвоты. Я скрючиваюсь над грязью. Выворачиваю из желудка желчь. Дрожу, бьюсь в конвульсиях и протяжно, побито вою.

Прекрасно зная, что на меня сейчас смотрит весь штаб…

Комендант устает избивать меня ногами и берется за ремень.

Это еще ничего… Больнее всего, когда тебя стегает железная пряжка. Она разбивает кожу, она рассекает все что только можно. Хорошо, что рядом нет никаких больших предметов, а то от судорог я разбила бы себе голову.

Вскоре меня настолько покидают силы, что я лишь вяло дергаюсь в ответ на каждый удар и крепко сжимаю ладонями лицо. Больше всего боюсь, что комендант вышибет мне глаза…

И это лишь часть одного большого унижения, когда весь штаб пялится на твое голое тело и смотрит, как комендант выносит… наказание. Смотрят, но ничего не могут сделать. Или просто не хотят.

Он наконец останавливается.

А я лежу. Задыхаюсь, сплевываю воду из лужи с кровью и кашляю, кашляю, словно хочу выкашлять глотку, выкашлять тупой плач, горящую боль и чувство собственного унижения.

— Неплохо, — будто бы во сне слышу голос бригадефюрера. — Правильно воспитываешь. А я уж было в тебе разочаровался…

Закусываю ладонь и выдавливаю жалкий собачий визг. Не могу больше дышать носом, совсем не могу. Он щиплет, он заполнен кровью, он, кажется… сломан?

— Я верен службе, — тяжело дыша, отвечает комендант и громко сглатывает. — Я верен нации и фюреру. Моя честь зовется верность.

Он дергает меня за волосы, рывком поднимает и тащит за собой.

Слышу, как поворачивается ключ. Комендант закидывает меня в барак — так, что я перелетаю через койку и больно ударяюсь о пол головой.

— Отлеживайся сутки и выходи работайт, — сквозь зубы выдает он. — И либо ты поправляйтся, либо сдыхайт.

Выходит, громко хлопнув дверью и повернув в замке ключ.

А тело все еще горит, все еще адски пылает. Я мелко дрожу, цепляюсь руками за краешек кровати и пытаюсь взобраться на нее. Не получается.

Взвываю, карабкаюсь по ножке и сползаю вниз. Реву от безысходности. Ноги не шевелятся совсем, руки не гнутся, а ребра болят так, что даже любое прикосновение к ним отзывается затмевающей сознание вспышкой боли.

Руками переставляю ноги и сгибаю их в колени. Закусываю губы, сдерживая животный крик. Снова закидываю руки через койку приподнимаю себя и наконец вскарабкиваюсь на кровать. Из последних сил накидываю на горящее тело кусочек одеяла и закрываю глаза.

Все еще чувствую, как подушка доносит до меня оглушительный пульс…

***

Помню, как не любила ездить я с мамкой и папкой на покос.

Она разбудит меня рано-рано, часов в шесть. А я на сундуке ворочаюсь, глаза протираю. В избе холодно, вставать не хочется, накрываюсь пуховым одеялом по самый подбородок и греюсь.

— Нет, вы на нее посмотрите, а! Нет, вы посмотрите! Сколько говорено было: ложись рано, завтра покос, рано ложись! А она! И шушукается со своим Никиткой, все шушукается! Вот тебе и шу-шу-шу! Подымайся, я со стенкой разговариваю?!

— Ниля, ну не ворчи, — слышу папку. — Голова уже болит, а день только начался. Иди еду упакуй в газеты.

— Пока ты дрых, я все упаковала уже! Огурцы, помидоры, лук — все в газеты завернула. Блинов еще с творогом положила, специально вчера весь вечер у печки стояла, пекла. Молока бидон, хлеба.

— Тогда иди в телегу все грузи. Когда тебе делать нечего, ты как баба базарная. И трещит, и трещит, и трещит…

Мамка фыркает, но выходит во двор. А папка присаживается на край сундука и щекочет мои босые пятки.

Дергаюсь и прижимаю стопы к стене.

— Ну-ка вставай, а то мамка опять ворчать будет.

— Да не хочу я на покос! — протягиваю. — Целый день на жаре печься, сдуреть можно.

— Зато приедешь, а баба с Никиткой тебе уже баню истопят. Я веников новых вчера наготовил, дубовых. Знаешь, полезные какие? Всю хворь изгоняют.

— Ну, баня и баня. Я каждую субботу в нее хожу. Что мне эта дура-баня…

Все-таки встаю. Умываюсь, одеваюсь. Слышу, как братка психует:

— Да не буду я эту рубаху надевать! На ней всю ночь Мурка дрыхла, теперь кофта в шерсти вся!

— Ну и чего? — смеется папка. — Отряхни да надевай.

— Ну уж нет! Фу, после какой-то кошки на себя? Да на ней заразы столько!

Братка к умывальнику подскакивает и тщательно руки с мылом трет.

Папка вздыхает:

— И в кого ты такой чистоплотный уродился? Мы с мамкой и стайки чистим, и котят из рожающей кошки вынимаем, а тебе все «фу».

Наспех завтракаю блинами с творогом. Мамка ворчит, чтобы я всухомятку не ела и молоком припивала, а папка в это время Любка в телегу запрягает. Оставшиеся блины в газету заворачиваю и к продуктам несу.

Уселись, едем. Баба с Никиткой на крыльце стоят, машут нам.

Вот и солнце уже припекать начинает. Мамка мне платок повязывает, мол, удар схватишь. К полю подъезжаем. Наша скошенная трава уже подсушилась, ее сгрести осталось да в копны скидать. Хоть бы дождь пошел, тогда назад домой поедем!

Выходим с телеги, берем грабли и начинаем грести. Мамка первым делом ямку глубокую выкапывает, туда ставит молоко с остальными продуктами да тряпками накрывает — чтоб не скисло на солнце. Мы с мамкой сено сгребаем, а папка с браткой копны делают. Лишь они правильно умеют кидать, ведь копна должна быть заостренной кверху, чтобы дождь сено не намочил.

Утром еще ничего, а к обеду жара накаляется, слепни с мухами пристают, мошка кусает да в глаза лезет. Вот не было б всех этих насекомых — вдвое быстрее бы работалось! И жарко стало невыносимо, пот градом катится, руки не шевелятся.

В полдень мамка нас обедать зовет. Мы еду выкапываем, тряпки на траву стелим, усаживаемся и начинаем свертки разворачивать. А муравьев здесь сколько! И ползут, и ползут… Без конца! По тряпкам бегают, кусаются, норовят к еде поближе подобраться. Братка психует:

— Фу, не буду я там с муравьями сидеть! Вы мне лучше молока в кружку налейте, я и стоя попить могу. А еще мне бы руки вымыть… Мам, ты воду взяла?

— Взяла, но она для питья! Молоком одним жажду не утолишь! Оботри тряпочкой руки да и все.

И снова психует, и снова все ему не нравится. А я мурашей отгоняю и с сочным хрустом откусываю зеленый лучок, заедаю сладкой помидоркой, сок от которой капает мне прямо на юбку, закусываю мягким хлебом…

— Верка, ты как?

Я мотаю головой. Чувствую, как по лбу стекает ледяная вода, запах спирта ощущаю…

— Мы у Марлин еды для тебя выпросили… Ты, получается, уже два дня не ела, однако… Она хлеб разрешила тебе дать, представляешь? Хлеб с яйцом. А нас помоями сегодня кормили, как комендант и говорил. Поставили ведро с каким-то супом прокисшим… там же и каша, и огрызки яблочные плавали. Жрите, мол, как хотите.

Я тяжело дышу, не разлепляя глаз. Тело все еще горит. Лицо распухло, губы вздулись и онемели. Ничем шевельнуть не могу, только лежу и часто-часто дышу, изредка прерываясь на кашель.

— Хочешь хлебушка? — она проталкивает в мои опухшие губы комочек хлеба. Но у меня даже не хватает сил, чтобы поработать челюстью и прожевать его. Поэтому я просто пытаюсь его рассосать и проглотить.

Чувствую ледяную ладонь на лбу.

— Господи, да у тебя же жар! — вскрикивает женщина… та самая, что помогала мне всю ночь отмывать часы. — Ты вся горишь, словно печка! Скажи, как ты себя чувствуешь?

Не могу сказать. Вообще челюстью шевельнуть не могу. Нос все еще щиплет и все еще не дышит — теперь мешает засохшая кровь.

— Мокрая вся, вспотела, бедняжка… У Тони тут спирта немного оставалось, давай я тебя им протру? Лучше водкой, конечно, но и вином тоже можно попробовать, там ведь спирт есть… Сим! Эй, Сима!

— Каво?

— Подь сюда, кормить ее будешь, а я пока тряпочку в вине размочу и обмыть девочку попробую. Хоть раны немного обеззаражу… Сомневаюся, конечно, что поможет, да лучше хоть так, чем совсем никак.

И пока Симка толстыми пальцами просовывает мне в рот по кусочкам хлеб, вторая женщина с тихим бульком выливает на тряпку вино.

Разлепляю наконец глаза.

С удивлением замечаю, что вокруг меня собрались все женщины из барака. Кроме Васьки, Васька на кровати сидит и клубки заматывает. Кто-то шепчет, кто-то молча головой качает, кто-то помочь пытается…

Снова устало закрываю глаза.

Чувствую холодную жидкость на коже. Женщина аккуратно обтирает мне щиколотки, ступни, запястья, шею, виски… Аккуратно пропитывает спиртом раны. Я морщусь — очень уж щиплет. А как же ребра болят…

— Я у Марлин для тебя новую одежду попросила, — приговаривает она. — Она Ане обещала передать. Аня задерживается немного, у нее работы уйма… Сейчас уже прийти должна, вещи тебе принесет.

Я тяжело дышу. Только успеваю глотать хлеб и запивать стекающей по щекам водой.

— Тебя простыней накрыть надо, однако. Иначе спирт не испарится. Он так тело охладит и жар снимает… О, а вот и Аня! Ты одежду принесла?

Слышу, как хлопает дверь.

— Да, принесла. Держи, Вер…

— Как она тебе ее держать будет, она шевельнутся не может! Давай сюда…

Собираю все силы, чтобы снова открыть глаза.

Аня стоит у двери, топчется и с каким-то чувством вины смотрит на меня.

— Как ты? — тихо проранивает она.

Я задыхаюсь. Тело чуть охлаждается, но раны начинают болеть сильнее.

Аня продолжает:

— Вер, про тебя тут комендант спрашивал.

Я сглатываю. Размыкаю вдруг тяжелые, опухшие губы и бормочу:

— Даже знаю, что. Наверное, спросил: «Еще не сдохла?».

— Ну, почти, — смущается Аня. — Сказал, если ты не сдохнешь к концу дня, он лично тебя пристрелит. Потому что нет у него смысла с тобой возиться.

У меня хватает сил даже на смех — на гадкий, безобразный, клокочущий смех.

А потом я обессиленно засыпаю.

Меня лихорадит всю ночь.

Я бредила, дрожала, с плачем искала одеяло, выла от боли в ребрах, терла синяки и ссадины. Не заметила даже, как утро наступило и все ушли… а я лежала…

И продолжаю лежать.

Лежу одна, снова с температурой, снова в лихорадке, снова в бреду. Но теперь нет никого, кто бы мне помог. Дверь заперли, оставив меня сгорать от жара, корчится от боли в ребрах… и умирать.

Хочется пить, но не могу дотянуться до фляжки с водой. В голове стучит. Выдыхаю. Приподнимаюсь на локтях, вытягиваюсь и зацепляю фляжку. Делаю два глотка и снова медленно опускаюсь на койку. Едва заденешь синяки, как они опять начинают противно ныть и пульсировать.

Остается только спать.

Только во снах я могу сбежать от реальности. Только так я могу забыть обо всем и уйти от боли.

И я сплю.

И снова сны какие-то оборванные, странные, бессвязные… Сережка в солдатской форме, мамка на покосе…

А под конец такой правдоподобный сон увидела! Как будто в мужской барак, оказывается, поселили папку! Мы встречались с ним во время работы и обдумывали план побега.

А потом я ложусь спать. Папка обещает, что ночью зайдет ко мне и мы вместе убежим. Все женщины уже спят, одна я лежу, жду его…

И он появляется. Медленно так заходит в барак… а я вся уже изворочалась, кричу:

— Папка, давай скорей, не успеем же! Папка! Побежали быстрей!

И окончательно просыпаюсь. Понимаю: сейчас не ночь, а день. Женщины не спят, а работают. Папка не здесь, а…

Но он ведь здесь! Я же слышу, слышу шаги!

— Папка… — бормочу. — Папка, ты?

А папка молчит.

Я морщусь и разрываю веки. Вздыхаю от разочарования. Нет, это не папка.

Комендант.

Он стоит около двери. Дальше почему-то не заходит. Руки сомкнуты за спиной, а глаза внимательно изучают меня.

— Как состояние, русь?

Улыбаться слишком больно. Поэтому просто шевелю опухшими губами и медленно протягиваю:

— Пока не сдохла.

Комендант прищуривается. Глубоко вздыхает. Так и не проходит почему-то вглубь барака.

— Ты должен возвращайться к работа с завтрашний день. Ты обязан поправляйться. Здесь не нужны больные.

— Я уже это поняла. Спасибо. За заботу.

Он мнется. Сглатывает. Наконец подходит к моей койке и кладет на табуретку сверток.

— Жри, — бросает.

На секунду задерживается на моем лице взглядом. Морщится, резко разворачивается и выходит.

И снова я собираю последние силы, чтобы дотянуться до свертка, подцепить его и положить на колени. Внутри нахожу спелые яблоки, пару груш, завернутую в газету вишню и даже настоящий апельсин! А еще какие-то пилюли, мази и лекарства.

Вздыхаю от удовольствия, подцепляю дрожащими пальцами вишенки и кладу их в рот. Недоспелые, правда. Кислые такие, твердые… разве несозревшая вишня бывает в августе?

И все равно это настоящая вишня. Это настоящая еда.

И единственное, что меня беспокоит… Наверное, логично, что мне принесли еду. Но странно, что столько много и такой вкусной. А еще более странно, что их принес мне лично комендант, а не поручил, к примеру, той же Марлин.

Или в бреду у меня уже появились иллюзии?..