Брилонская вишня

Ксения Евгеньевна Букина, 2021

Шестнадцатилетнюю Веру на городской площади застала облава: немцы штурмовали улицу, расстреляв половину народа, а оставшихся конвоировали и погрузили в вагон. Поезд мчался, рассекая Советский Союз, и сквозь крохотную щель Вера видела мелькающие деревни, леса, поселки и реки, скалы, овечьи пастбища и размытые обрывки родины. Поезд увозил ее из детства в зрелость, из беспечности – в жестокую реальность. Вера понимала: ей необязательно становиться героиней, погибать за отечество и заносить свое имя в историю. Она хотела просто выжить и вновь увидеть семью. Но есть лишь единственный верный путь. Найти среди нацистской массы человеческую душу.

Глава 6

Мгновенно в столовой возникает напряженная тишина. Только из окон чуть слышны немецкие крики и звуки рассекающих дерево топоров.

Я задерживаю дыхание и до побелевших костяшек сжимаю собственные ладони.

Комендант стоит.

Смотрит сначала на упавшую ложку. На запачканные кашей сапоги. Окидывает взглядом столовую. Медленно стаскивает с ладоней кожаные перчатки, складывает их и засовывает в карман кителя.

Первой подает голос откуда ни возьмись появившаяся Марлин. Прижимает ладони к пылающим щекам и охает:

— О, господи… Ради бога, простите меня, оберштурмбаннфюрер!

Комендант переводит взгляд на нее. Прищуривается.

Я готова забраться под стол, чтобы не видеть ничего из того, что может произойти прямо сейчас. До кисловатого привкуса сдавливаю зубами губы и пытаюсь не задохнуться. Голова кружится, в висках стучит…

Марлин вдруг падает на колени перед комендантом и начинает активно вытирать полотенцем его ботинки.

— Совсем не понимаю, как такое могло произойти, — приговаривает Марлин, ссутулясь над ступнями нациста. — Ведь все время находилась здесь, следила за ними… Но никак не ожидала, что вы зайдете.

Комендант вытягивает из нагрудного кармана папиросу, вставляет ее в зубы и чиркает красивой зажигалкой. Марлин наконец стирает с ботинок остатки каши и неуверенно поднимается.

— Так я должен спрашивать у вас разрешения, чтобы войти в свою же столовую? — вздергивает бровь комендант, размыкает губы и выпускает тонкую струйку дыма.

— Господи, конечно, нет! Просто вы нечасто ее посещаете…

— А сейчас вздумал посетить. Проверить, как прижилась новая рабочая сила. И, насколько вижу, прижилась она очень хорошо?

Я упираю взгляд в тарелку настолько, насколько это вообще возможно.

Против своей же воли кошусь на коменданта.

— Я разберусь с ними, — опускает глаза Марлин. — Еще раз извините. Они просто еще не знают, как нужно себя вести.

— Эту я видел уже давно, — комендант кивает на Тоню, а я сначала напрягаюсь, потом облегченно выдыхаю. Значит, он понял, кто во всем виноват?

— Оберштурмбаннфюрер, вы уж не злитесь. Просто…

— Услышьте саму себя, фрау Эбнер! Как я могу не злиться, если подобный инцидент происходит не в первый раз?! Как я могу не злиться, когда вижу, что вы не справляетесь со своими обязанностями?! Сколько раз животные забывали свое место именно в ваше дежурство?!

— Но… Оберштурмбаннфюрер… Вы же меня не выгоните?

— Лучше вспомните, почему вы до сих пор здесь, фрау Эбнер, — комендант резко гасит папиросу и утирает губы. — Если бы на моем посту был некто другой, вы вылетели бы в первый же день. Самая ничтожная надзирательница.

— Я исправлюсь.

— Не зная вас, я мог бы и поверить. Вы считаете нормальным то, что произошло буквально три минуты назад?

— Не считаю. Я накажу их.

— Я сам этим займусь. У вас слабые руки.

Я напрягаюсь.

Их?!

— Понимаю, оберштурмбаннфюрер. Постараюсь исправиться.

— Вы неисправимы. Зайдите ко мне. Обсудим вашу дальнейшую работу здесь наряду с поведением рабочей силы.

Марлин багровеет. Теребит свои пальцы и почти неслышно выдавливает:

— Как скажете.

На секунду — или мне кажется? — глаза коменданта светлеют. Сам он грустно вздыхает, покровительственно хлопает Марлин по плечу и говорит:

— Идемте за мной. Я хочу обсудить с вами некоторые аспекты.

— Но вы же меня не выгоните?

— У нас будет много времени, чтобы подробно обо всем поговорить. Рассчитываю на ваше понимание и благоразумие. В противном случае, вы знаете, что вас ждет.

Марлин в секунду преобразуется в дрессированную собачку и покорно, понурив голову, плетется за комендантом.

В дверях он останавливается. Оборачивается через плечо, останавливается взглядом на Тоне и едва слышно выдает:

— Неотесанный свиной сброд. Я по шею в вашем дерьме.

Резко разворачивается, толкает дверь и выходит.

— Это мы теперь в дерьме, — констатирует Васька и залпом опрокидывает в себя стакан воды. И картинно морщится. Наверное, пытается создать иллюзию целебного напитка, что у нее прекрасно получается.

А потом мы выходим на работу. Я упрямо пытаюсь найти Марлин, но ее нигде нет. Как ушла вместе с комендантом, так и не вернулась. Только Вернер по-павлиньи с плеткой расхаживает да парочка немецких офицеров в беседке алкоголем заливаются.

Я брошенной собакой брожу мимо работающих девушек. То и дело оглядываюсь на Вернера и пытаюсь прибиться хоть к кому-нибудь, чтобы избежать порки.

Марлин обещала дать мне материалы, но ее нет, а наш барак почему-то заперт. И теперь я искренне не знаю, что мне делать, чтобы создать видимость работы.

Нахожу в толпе Тоню, которая красит табуретки. Вздыхаю и приближаюсь к ней.

Она мигом щетинится:

— Слышь, тебе заняться нечем?

— Мне не дали материалов.

— А я тебе их где возьму, высру?!

Я сажусь на мягкую траву. Пальцами пытаюсь расчесать спутанные волосы.

— Тебя не наказали? — спрашиваю.

— Представь себе — нет! Я с комендантом покувыркалась, и он меня помиловал!

Я морщусь. Выдаю:

— Тонь… Не злись, пожалуйста. Это все Васька. А меня два дня назад еще здесь не было, поэтому знать я ничего не могу.

— Угу, — кивает Тоня, но уже без былой агрессии. Продолжает работать кистью. — Васька интересная такая. Говорит, я за бутылку с немчурой переспала… А, может, я и переспала бы, да кто ж меня возьмет!

— Тонь… Мне материалы не дали. Марлин обещала, но ее нет, она у коменданта.

— Ну а я че?

— Дай работу какую-нибудь. А то у Вернера просить боюсь.

— Работу ей подавай… Ну че, давай, помогай мне красить. Марлин, сучка, кучу табуреток на меня сгрузила, у меня после третьей уже руки отваливаются.

Я радостно киваю.

Тоня машет рукой в сторону сарая:

— Туда сбегай, там ведро у стенки стоит, а в нем кисти. Возьми любую и шуруй назад.

И я бегу. А на обратном пути на меня, словно что-то предчувствуя, в упор смотрит Вернер. Да только я специально махаю двумя кистями, мол, есть у меня работа, не прикопаетесь!

Тоня поднимает на меня глаза и хмыкает. Я усаживаюсь подле нее, макаю кисть в коричневую краску и провожу по деревянной ножке.

— Скажи, — вдруг спрашивает Тоня. — А ты ей поверила? Только честно?

— Честно? Не знаю. И не могу знать, ведь подробности мне неизвестны.

— Поверила, значит. Спасибо.

Она говорит это на полном серьезе, и я от неожиданности чуть не выраниваю кисть.

— Спасибо?

— Угу. Значит, думаешь, что я не совсем никудышняя. И Васька, выходит, думает.

— А ты?

— А я — нет.

— Ну и глупая. Нужно себя любить.

— Да в жопу мне не нужна эта ваша любовь к себе. Мне, главное, мечту исполнить… Я, знаешь, всю жизнь артисткой стать мечтала. А меня не взяли — слишком страшная. В певицы потом пробивалась, но и туда не взяли — слишком страшная.

— Так измени себя, — пожимаю я плечами. — Причешись, умойся. Одежду хорошую надень. Ты не страшная, ты просто неухоженная.

— Это имеет смысл, но не в этом сраном штабе.

— Но когда-нибудь ты ведь выйдешь отсюда. А любить себя все-таки важно. Любить, ухаживать за собой, и тогда ты кем угодно стать сможешь.

Тоня молчит. На карачках обходит табуретку, выискивая непрокрашенные места. Берет новую.

Неожиданно произносит:

— У меня сын дома один остался. По пьяни родила. У него день рождения на той неделе был, шесть лет. Я ему обещала на праздник котенка подарить. Уже и нашла ведь, у кого взять. У знакомой кошка родила… А где-то месяц назад за хлебом вышла, пока сын в кубики играл. Думала, ничего не будет за десять минут… А меня сраные немцы повязали. Вот и думаю, позаботился ли о нем кто? Да и увидит ли он меня хоть когда-нибудь?

Я не знаю, что сказать.

Поддержать? Да кто бы меня поддержал. У меня дома и мамка осталась, и баба, и Никита…

— Если артисткой стану, тебе первой автограф пошлю, — вдруг улыбается Тоня.

И я не сомневаюсь — станет. Если уж она всерьез восприняла мои советы по поводу ухода за собой — мечте ее суждено сбыться.

А разве я не должна тоже идти к мечте? Выбраться, для начала. В семью вернуться, на ветеринара выучиться…

Осталось тринадцать дней.

Я продолжаю красить. Тоня теперь молчит. Вернер то и дело косится на нас, но ничего не говорит. Еще бы у него наглости хватило что-то сказать…

А ведь народ работает. Кто-то уголь перекидывает, кто-то машины моет, кто-то стирает…

Самое смешное, что все эти люди, как бы не звали себя с пеной у рта народом русским, под немецким ботинком превратились в гребаных преданных прислужников. Им стали не нужны ни деньги, ни мечты, ни цели. Поистине бездумные рабы, оголяющие спины вражеским плеткам. Их могут оскорблять, как хотят — они и слова не скажут. Изобьют их ногами — не пикнут. Заставят ковриком под ноги стелиться — постелятся. Только пусть бросают им хлеба, как мясо в собачий вольер, и они будут радостно бежать тебе на встречу с развевающейся лентой языка.

Это могущество силы и авторитета. Сила и авторитет подавят под себя любого. Только умей их правильно использовать.

Тени уже начинают становиться длиннее, а небо едва различимо окрашивает розовая акварель.

И Марлин наконец появляется.

Странная такая, вся на нервах, вся дрожит. Срываясь, приказывает нам построиться.

Быть может, это просто вечернее построение. Вот только смотрю я на лица женщин и почему-то без лишних слов понимаю: вечером они обычно не строятся.

Марлин то и дело поправляет китель, теребит волосы, трет шею.

Мы построились, ждем. У меня начинают потеть руки. Господи, только бы Марлин не сказала сейчас, что ее уволили…

Марлин не говорит. Она вообще ничего не говорит.

Рядом со мной стоит Тоня. Ощущаю ее учащенный от волнения пульс.

А спустя минуты две появляется комендант.

Я кожей чувствую возникшее в строе напряжение. Это напряжение сочится даже во взгляде Марлин. У нее вздулись на шее и руках вены, она активно и глубоко сглатывает.

— У, тварина фашистская нарисовалась, — вдруг громко выдает Тоня.

Все мгновенно смотрят в ее сторону. Даже Марлин закашливается и с изумлением уставливается на Тоню.

Только комендант никак не реагирует. Не услышал. Или не понял. Слава богу, что он не говорит по-русски…

И сейчас, стоя у кирпичной стены, я вижу наконец настоящего коменданта.

Он все еще в кителе, все еще в сапогах. Все еще в кожаных перчатках и с тлеющей папиросой. Все тот же надменный взгляд, сжатые тонкие губы и одинокая ржавчина в его ярко-синем глазу. В руке он держит плетку, но не замахивается ею, как Вернер, не крутит, как Ведьма, а ласково поглаживает, словно прирученную кобру, готовую в любой момент впиться ядовитыми клыками во плоть хозяина.

Его облик все еще бросает в ужас и невольное, вымученное уважение, которого достоин любой истинный руководитель. Комендант был из тех самых врагов, которых люто ненавидишь, но в перерывах будто и не сам шепчешь: а все-таки он хорош…

— Будьте добры, фрау Эбнер, принесите мне то, что я просил, — совершенно спокойно обращается к Марлин комендант.

Наверное, его умению с достоинством относится к врагам стоило бы восхититься и поучиться другим, менее опытным и просвещенным в этой сфере офицерам. Он владел искусством внушать ужас только лишь постукиванием кожаных ботинок, ласковым поглаживанием плети и блеском металлической пряжки ремня, на которой выгравирована красивая надпись:"Моя честь именуется верность".

— Есть ли смысл мне обращаться к вам, или вы еще недостаточно выдрессированы для понимания человеческой речи? — медленно произносит комендант, едва Марлин уходит. Так завораживающе говорит, будто каждое его слово — пробег точильного камня по лезвию ножа. И чем больше комендант говорит, тем острее затачивается оружие.

Все молчат. И это понятно. Половина не знает немецкого языка, а те, кто знает, проявляют благоразумие.

— Кто-нибудь ответит мне, — он словно взывает в пустоту, — что лучше: сказать собаке, чтобы она не стаскивала со стола еду, или ударять ее палкой всякий раз, когда в ее зубах оказывается запретный кусок мяса?

Все молчат.

Комендант горько смеется:

— Конечно, нет. Да и кто мне может ответить? Разве русское образование хоть когда-то могло равняться с немецким? А оно вообще у вас есть, образование?

Я сжимаю собственные пальцы.

Меня пугает не то, что он страшный человек. И совсем не то, что с минуты на минуту на нас может обрушиться наказание. Но то, что комендант удивительно, устрашающе спокоен.

— Я все-таки отвечу. Животные не понимают человеческого языка. Но удары они чувствуют очень, очень хорошо.

Возвращается Марлин. Не поднимая глаз, протягивает коменданту автомат. Принимает от него плеть.

Я со свистом выдыхаю, чуть шарахаюсь взад и жмурюсь. Ноги трясутся так, что в любой момент я могу упасть.

— Считаю до пяти и стреляю! — вдруг кричит комендант. — Кто не успеет лечь на землю или не знает немецкого — я не виноват! Один!

А мы в строю стоим, как вкопанные. Ноги задубели, руки не шевелятся. Даже мысли все резко исчезли.

— Два!

Наверное, так бы и продолжили стоять, пока кто-то в толпе истерично не выкрикнул: «Ложитесь!». И мы все как один повалились на землю.

— Пять!

В эту же секунду прямо над моей головой со свистом пролетает несколько пуль и врезается в стену. Я зажимаю уши. Пальцами босых ног ввинчиваюсь в землю и до тупой боли закусываю губы.

Очередь смолкает неожиданно быстро.

А мы так и лежим. Так и не решаемся встать. Я даже забываю, что такое страх, что такое волнение, напряжение или паника. Наверное, я забываю обо всем в этот момент. Наверное, мне просто банально хочется жить.

Комендант неспешно подходит к нам. Сейчас, правда, мы можем видеть только его блестящие ботинки.

— А теперь послушайте сюда, — с прежним холодящим душу спокойствием произносит он. — Я согласен, что Марлин — дерьмовая надзирательница. Но это не означает, что в ее присутствии вы можете думать, будто имеете на что-то право. Как с ней, так и без нее, вы — наши домашние свиньи, и обязаны головы расшибать о пол в кровь, завидя хозяев. Какой бы Марлин не была, но она — немка. Вы — нет. Так имейте же почтение по отношению к высшей нации, представители которой дарят вам и пищу, и проживание. Это раз.

«Раз» завершается визгом плети и нечеловеческим воплем где-то в начале строя.

Предательский страх снова возвращается. Я медленно холодею.

Комендант неспешно обходит линию лежащих людей дальше.

— А еще я замечаю за вами неуважительное отношение к еде. Вам не нравится еда? Вы ее больше не получите. Не нравится столовая? Больше в нее не зайдете. На нашу доброту отвечать плевком… Или брошенной ложкой… Хочу только сказать, что столовую вы сегодня видели в последний раз. Отныне трапезничать будете в сарае — жрать помои из корыта. И, обещаю, я лично об этом позабочусь. Такое хамство и низость я не потерплю, и жалеть вас не стану. Это два.

И вновь он размахивается. Плеть с визгом рассекает воздух и обрушивается на спину очередного случайного человека. Но тот молчит. Достойно.

— И последнее.

Ботинки коменданта оказываются прямо перед моим лицом. Я изо всех сил вжимаюсь в землю и жмурюсь до боли в глазах. От животного ужаса прикусываю язык.

— Знаете, — вдруг по-русски говорит комендант. — Мой обязанность лишь следийт за порядок. Я должен вмешиваться только в крайний случай. Но себя я слишком сильно уважайт, чтобы допускать в свой сторона оскорбления. Оскорбления я не прощайт. Никогда. И никому. Это три.

Он вынимает из кобуры пистолет и стреляет Тоне в голову.

***

Наверное, я ждала от этого большего. Хоть ненамного большего, чем случилось на деле.

Но никто не сказал ничего. Ни один и словом не обмолвился о ее смерти — такой мгновенной и нелепой, что мозг упорно отказывался в это поверить. Все лишь неумело пытались создать на лице подобие скорби… а меня всю ночь било в конвульсиях.

Раз пять я, наверное, вскочила посреди сна в ледяном поту. Раз пять, наверное, в моих снах звучал этот короткий оглушительный выстрел. Снова и снова — бесконечной кинопленкой прокручивались в голове блестящие ботинки коменданта, пули над головой, визги плети и «Моя честь именуется верность».

Мне не жалко Тоню, нет. Наверное, если б я знала ее получше — скорбела бы. Но сейчас просто банально боялась. Банально бредила всю ночь от страха, банально трясясь за собственную шкуру. Только за собственную, да. Может, комендант и прав. Мы — стадные животные, на словах именующие себя героями и патриотами, а на деле готовые забиться в нору и сидеть там, пережидая ярость хозяев. Наверное, всем людям свойственно ставить самих себя выше благородного сочувствия, жалости и сострадания.

Я даже не видела мертвого тела Тони. Не хотела на него смотреть. Слышала потом, что ее в яму выкинули. И как-то трудно мне было поверить, что за секунду одна-единственная пуля способна перевести человека из категории живых в категорию мертвых. В этот момент я вынырнула из иллюзий окончательно. Здесь есть смерти, здесь есть жестокость и наказание, а самое главное: есть пропасть между русскими и немцами. Наверное, убийство Тони стало для меня сигналом, гласящим: чтобы выжить, нужно быть либо дурой, либо храброй, но никак не все вместе.

Меня доводил до сумасшествия лишь жалкий собачий страх. А другие к этому страху уже привыкли. Оттого и прискорбное равнодушие на их лицах. Даже новенькие его излучали. Даже я его излучала.

Утро следующего дня встречаю слишком рано. Из-за последнего сна все тело мокрое, руки мелко дрожат, а сама почему-то задыхаюсь.

Так плохо организму после почти бессонной ночи, переполненной короткими кошмарами. Так сильно пульсирует в голове, темнеет в глазах, кружится голова, подташнивает. И даже страх какой-то ленивый, тягучий и мерный, липкий, как патока.

Мы все так же строимся и проводим все такую же перекличку. Но внутри словно вырвали какой-то кусок надежды, изуродовали, как только могли, и всунули обратно. Не получается больше мыслить позитивно. Не получается искать в самом худшем светлые стороны. И поверить в побег через двенадцать дней тоже не получается. Какой, к черту, побег, когда человека за одно-единственное оскорбление расстреливают? Какой побег?!

Да и вообще ничего не получается. И спать, уверена, не получится. Состояние такое, что хочется выковырять мозг и выкинуть куда подальше.

На словах Ведьма была страшнее, чем в жизни. Да, некрасивая, но не такая жуткая, как в моих представлениях. По-русски разговаривает настолько плохо, что некоторые новенькие беззвучно над ней смеются.

В столовую нас не ведут. Кажется, комендант сдержал свое обещание. Но в стрессе, перемешанном с усталостью, я совсем не хочу есть. Хоть и понимаю, что это временно…

А я снова тоскую по прошлому. На этот раз — по Марлин, сравнивая ее с этой стахолюдиной. И не знаю, почему. Наверное, боюсь, что больше ее не увижу. Наверное, цепляюсь, как за единственную спасительную соломинку.

Но, к счастью, я нахожу ее.

Она сама меня находит.

И я совсем неожиданно даже для самой себя лечу к ней, сбиваясь с ног, и в самый последний момент сдерживаю себя, чтобы не обнять.

— Вас не выгнали? — в восторге воплю я.

— А ты расстроена? — хмыкает Марлин.

— Шутите, — улыбаюсь. — Я еще вчера хотела у вас материалы попросить. Шить же мне нужно из чего-то.

Марлин вдруг вздыхает. Мнется.

— Вер, тут проблема одна возникла.

— Что такое? — напрягаюсь.

— Швеи у нас две. А малярщица одна. Ей была Антонина.

Я пытаюсь сообразить секунды три, затем бодро заявляю:

— Так это ничего, я могу ее заменить.

И сама пугаюсь, как прозвучали мои слова. Так… беззаботно, что ли. Будто заменять я ее буду, пока она отдыхает на курорте.

Но Марлин не придает этому значения. Видимо, у них это уже принято. И на удивление заразно.

— Знаешь, где краски? — спрашивает Марлин.

— М-м-м… В сарае?

— В сарае, слева на третьей полке. А кисти…

— В ведре, знаю. Что мне красить?

Она снова тяжело вздыхает. Кивает в сторону большого здания в центре штаба и говорит:

— Там в квартире одной нужно подоконники покрасить. На второй этаж поднимешься, налево повернешь, самая последняя дверь.

— И чья это квартира?

— Коменданта.

Я замолкаю.

Меня всю передергивает, и я яростно мотаю головой.

— Эй! Вера! Ты чего психуешь?

— Я не пойду! Можно я не пойду? Пожалуйста! Куда угодно, но не туда!

— Вера! — Марлин хватает меня за плечи и легонько встряхивает. — Хочешь, чтобы я сама ему окна красила?

— Пусть швея! Их же две! Пусть она! А я шить буду!

— Ты же шить не умеешь.

— Умею! Честное слово! Это я просто так сказала, чтобы…

Марлин резко поднимает мою голову за подбородок и со строгостью вглядывается в глаза.

Да что такого?! Я просто хочу жить! Я же не смогу! Я не смогу ничего не задеть, ничего не заляпать… а если я еще буду работать с краской…

— Сейчас же прекрати! — кричит Марлин. — Что ты мне тут устраиваешь?! Я что, уговаривать тебя должна?! Сейчас пойду и Вернеру все расскажу! Он-то тебя быстро заставит!

Я захлопываю рот.

— Вот и прекрасно. Иди.

— Но, Марлин… Я же…

— Его сейчас нет. Уехал. Не думаю, что вернется.

— А если вернется?! А если зайдет и увидит меня в своей квартире?! А если подумает, что я украсть у него что-то решила?!

— Ты дуру-то не включай! Первая, что ли, у него красишь? Анна, вон, каждый день у него пол моет, и ничего. Живая.

Это меня немного успокаивает. Хоть и понимаю я, что краска с водой не сравнится. Но ведь коменданта нет. И вряд ли приедет.

Сжимаю губы и плетусь в сарай. На ходу обещаю себе, что ни одной капельки не в то место не поставлю.

Перед глазами вдруг всплывает, как я толкаю краску и выливаю ее на стол с документами. Пока коменданта нет, быстро сжигаю бумаги. Потом он их ищет, спрашивает, кто последний в его квартире находился…

Меня всю передергивает. Я со свистом выдыхаю. Сжимаю кулаки и иду дальше.

Охрана меня не останавливает. Уже хорошо.

Взбираюсь на второй этаж, подхожу к последней квартире слева. Снова выдыхаю, сжимаю губы сильнее и толкаю дверь.

Неуверенно ступаю по ковру. Останавливаюсь. Тщательно вытираю ноги о палас и прохожу в квартиру.

Хорошая, немаленькая. Светлая такая. Везде царит армейский порядок. Даже такое ощущение складывается, что здесь никто не живет. Об обратном говорит коробка шахмат, стоящая на краешке стола, красивые карманные часы и пепельница. А еще на плечиках висит тщательно выглаженный китель, под которым покоятся блестящие ботинки.

Немного смелею.

Подхожу к окну и ставлю на подоконник голубую краску. Отсюда так хорошо видно почти весь штаб. Вон, Васька стирает, Ведьма с Вернером переговариваются…

И вдруг думаю, что подстелить под подоконник, чтобы краска на пол не капала? Даже газету в этой квартире искать рискованно — вдруг нужную коменданту возьму? А если схвачу документы какие?

Запускаю ладонь в волосы. Пойти, попросить у Марлин? А где она? В окне не видно. Сегодня ж не ее смена, могла вообще уехать куда. Пока искать буду, пока спрашивать — комендант точно вернется! Нужно спешить! Из девочек кого спросить? Так красила одна только Тоня…

Сжимаю зубы.

Если из комендантских вещей ничего брать нельзя — буду брать из своих, за них точно не накажут.

Стаскиваю с себя длинную юбку и швыряю под подоконник. Туда, где не хватило, кидаю кофту. Наверное, Марлин выдаст мне новую одежду… Я верю в нее. А пока похожу в запачканной.

Мигом становится холодно. Тяжело обходиться без нижнего белья. Постоянно ощущение, что на тебя кто-то смотрит, так неловко…

Аккуратно окунаю кисть в голубую краску, снимаю капли о краешек банки и провожу по подоконнику.

Ну и зря боялась. Главное, аккуратно все делать и до возвращения коменданта успеть. Вот и все. И ничего страшного. Здесь всего… раз, два, три… Всего четыре окна.

Может, весь утренний страх — это дурацкое преувеличение? Может, и сбежать я отсюда смогу? Мне же всего двенадцать дней осталось. Двенадцать долгих дней…

Интересно, что сейчас делает Никита? Скучает ли по мне? А мамка? Злится или простила? Так нелепо, что, возможно, наши последние друг другу слова были сказаны в ссоре… И ведь я могу ее больше и не увидеть. И прощения не попрошу. Она будет думать, что я ее ненавижу…

Дверь хлопает.

Я замираю. Медленно убираю кисть с капающей на одежду краской в банку.

Даже по стуку ботинок я могу догадаться, кто пришел.

Чертова Марлин… Ненавижу!

Осторожно оборачиваюсь через плечо.

Комендант бросает на меня короткий взгляд, брезгливо поджимает губы и чуть прикрывает ладонью в перчатке губы. А потом полностью теряет ко мне интерес, снимает китель с перчатками, аккуратно вешает на плечики, моет руки с мылом и достает из холодильника кастрюлю.

Медленно вздыхаю. Утираю капли со лба и дрожащей рукой продолжаю красить. На всякий случай чуть прижимаю к груди локти и сдвигаю плотнее бедра. К счастью, комендант даже не смотрит в мою сторону. Повернувшись ко мне спиной, наливает в тарелку суп, садится и начинает есть.

Ну и хорошо. Поест и уйдет. Или спать ляжет. Главное, ничего сейчас не испортить. Уже половину подоконника я покрасила. Останется всего три таких же.

— Русь! Эй, русь!

Я вздрагиваю.

— Русь! Я к тебе обращайться!

Оборачиваюсь и киваю:

— Да?

— Ты подходийт к мой кастрюля?

Щурюсь.

И понимаю, в чем дело.

Комендант брезгливо держит в двух пальцах женский волос. В супе, наверное, нашел…

Активно мотаю головой:

— Нет, это точно не я. Даже близко к холодильнику не приближалась.

Комендант прищуривается.

Вдруг встает, подходит ко мне, двумя пальцами приподнимает прядь моей шевелюры и подносит к ней волос. Неожиданно успеваю отметить, что на мизинце у него не хватает ногтя…

Даже я отчетливо вижу разницу. Мои — толстые, пшеничные, длинные и прямые. А этот более тонкий, пожелтее моих, покороче и волнистый. Очень надеюсь, что и комендант заметит это…

Замечает. В отвращении отшатывается от меня, волос бросает в ведро с мусором, а сам подходит к умывальнику и снова тщательно моет руки.

А потом неожиданно выливает всю кастрюлю в другое ведро и швыряет ее на стол.

— Ничего себе, — вырвалось вдруг у меня. — Хороший же суп — и сразу собакам?

Комендант смотрит на меня через плечо и серьезно отвечает:

— Мы не держайт собаки.

Замолкаю.

Да, конечно. Зачем я спрашивала? Он ведь комендант. Слово держит. Обещал, что будет кормить нас помоями — получайте.

Но только кто я такая, чтобы спорить?

Поворачиваюсь назад к окну и докрашиваю ненавистный подоконник. Как-то и легче мне, что комендант меня за человека не считает. Как-то проще без одежды перед ним находиться.

— Русь! — вдруг вопит он.

Я подскакиваю.

— Русь! Ты что наделайт! Что ты натворийт, сука!

Меня мгновенно бросает в пот. Ноги подкашиваются. Собираю последние силы, чтобы обернуться и вежливо уточнить:

— Что-то не так? Простите, обершиль… Обер… Об… Товарищ комендант. Но если вы…

Он резко натягивает перчатки, хватает меня за плечо и волочет в другую комнату. Тычет в подоконник.

А я все не понимаю.

— Нет, вы ошиблись, — шепчу, а у самой внутри все отмирает от ужаса. — Этот я еще не красила и не могла нич…

— Смотрейт! Слышишь? Смотрейт, я сказал! Какой цвет у подоконник? Белый! А рядом подоконник какой цвет?! Белый! — он впивается пальцами в мое плечо и тащит обратно. — А тут подоконник какой цвет?! Тоже белый! А почему этот синий?! Почему?!

Я бесшумно всхлипываю. Жмурюсь и едва слышно произношу:

— Но… Мне не говорили, каким цветом нужно красить…

— Так перекрашивай!

— Да, конечно. Сейчас, высохнет и…

— Перекрашивайт! — он хватает меня за волосы и швыряет в банку с краской. — Сейчас же! Брайт кисть и перекрашивайт!

Краска растекается по полу. Краска растекается по моему телу. Краска растекается по моему лицу. Глаза склеиваются, губы склеиваются, она попадает даже в нос, я задыхаюсь. Липкая жидкость мгновенно начинает щипать и разъедать кожу, а резкий запах ударяет в голову.

Пытаюсь встать, но комендант снова швыряет меня в липкую лужу.

— Не вставайт! Красийт! Красийт все заново!

С трудом отлепляю щеку от пола. Веки разорвать не могу. Тыкаюсь, как слепой котенок, махаю руками и опять пытаюсь подняться. Комендант пинает меня в спину, хватает за волосы и резко отдирает прилипшее лицо от краски.

— Не вставйт! Я говорийт: не вставайт! Красийт!

— Простите, товарищ комендант. Мне нужно сходить за белой краской.

— Красийт! Красийт, я сказал!

— Товарищ комендант. Чтобы перекрасить подоконник, мне нужна новая краска. Разрешите, пожалуйста, подняться и сходить за ней.

Комендант срывает с себя рубашку и швыряет ее в меня. Я успеваю заметить, что на ней странным образом оказалось несколько синих пятен…

— Отстирайт! Подоконник перекрасийт! Здесь все отмыйт! Чтобы я не видейт ни один лишний краска!

В омерзении отшатывается от меня, отворачивается, надевает новую рубашку, накидывает китель и, громко стуча ботинками, покидает квартиру.