Брилонская вишня

Ксения Евгеньевна Букина, 2021

Шестнадцатилетнюю Веру на городской площади застала облава: немцы штурмовали улицу, расстреляв половину народа, а оставшихся конвоировали и погрузили в вагон. Поезд мчался, рассекая Советский Союз, и сквозь крохотную щель Вера видела мелькающие деревни, леса, поселки и реки, скалы, овечьи пастбища и размытые обрывки родины. Поезд увозил ее из детства в зрелость, из беспечности – в жестокую реальность. Вера понимала: ей необязательно становиться героиней, погибать за отечество и заносить свое имя в историю. Она хотела просто выжить и вновь увидеть семью. Но есть лишь единственный верный путь. Найти среди нацистской массы человеческую душу.

Глава 10

Хочу отметить именно этот день.

Именно сегодня.

Потому что сегодня будет ровно две недели, как я нахожусь в штабе.

Помню, как едва приехав сюда, четко себе сказала: покину это место ровно через четырнадцать дней.

Что ж… Уже четырнадцать. Но сбегать я как-то не особенно готова.

Искать семью здесь? Искать семью в лицах штаба? Кого? Ну, разве что… Тамару? А на кого из моей семьи похожа Тамара? На мамку?.. Да нет. Папку?..

Тамара хорошая, но какая-то… пустая, что ли? Нет в ней частички родного, которая могла бы заполнить пустоту в сердце.

Поэтому семья остается существовать лишь в моих снах. И мыслях. Там, где вечер, где пахнет мокрой травой и мамкиными драниками. Там, где Никита грызет конфеты, где баба Катя ворчит на печи и лечит мне спину, где мамка навеселе выплясывает танго под песни граммофона… Братка капризничает и все руки моет, а папка…

А папка дарит мне самое сокровенное. Свою душу.

Делится ею. Делится самым важным, самыми дорогими секретами. Дарит мне веру в лучшее и надежду в доброту звезд…

Там, на звездах, все иначе. Может, там мир как у нас. Деревья как у нас, такие же страны. Возможно, и люди там такие же. Но только добрые. Там, на звездах, быть может, есть и Вернер, и комендант есть. И злобная надзирательница Ведьма, и Васька. Но они другие. Чистые.

Там нет войны. Там вообще нет войн. Вернер там примерный семьянин и владелец большого бульдога, которого очень любит. Комендант — механик, обладающий даже ларьком с часами и умеющий их чинить. Там он занимается своим любимым делом и не выслуживается перед другими… Ведьма служит в милиции и выращивает розы, а Васька работает свахой.

И я там есть. Наверное. Вот только там я сижу дома с семьей, потому что не поступила как последняя сучка, не закатила истерику и не бросила любимых людей. Я, живущая на светящейся планете, намного, намного добрее, умнее и человечнее, чем та я, которая вместе с остальными бултыхается в мусоре нашего огромного злобного мира.

Эта клетка так сдавливает мне ребра, так затрудняет дыхание и ломает крылья, что я просто погибаю, как рыбка в мутной воде аквариума.

Изо дня в день плаваю между стеклянных стен, задыхаюсь оскверненным прокуренным воздухом и лишь смотрю вверх, где, как казалось бы, есть выход — вот он, только руку протяни — и верх стеклянного ящика, свобода! Но я не могу протянуть руку. Я не могу выпрыгнуть отсюда. Я рыбка, и без воды я погибну. Даже такой грязной и мутной.

Поэтому мне просто остается со дна аквариума наблюдать за звездами — той оставшейся частью моего мира за стеклянной стеной.

— Эй, ты, русский жифотный!

Я вздрагиваю, едва ли не роняю кисть с краской и оборачиваюсь.

Натянуто улыбаюсь:

— И вам доброго денька, Вернер. Рада вас видеть. Хорошо выглядите.

Свисающие щеки Вернера трясутся — то ли от гнева, то ли от неожиданности.

— Эй, ты!

— Да-да, я вас слушаю.

— Ты красийт или не красийт?!

— Красить, красить. Почти докрасить.

— Эй! Ты почему огрызайться?!

Закатываю глаза.

Глубоко вздыхаю, ставлю банку с краской на землю и разворачиваюсь к Вернеру, который трясет не только щеками, но и кнутом для наказывания неработающих.

А что рыбке остается делать на дне аквариума?

Правильно, вести себя так, чтобы наблюдатели были довольны.

И выяснять, какие же им нравятся трюки.

— Я правда не огрызалась, Вернер. А сказала я так, потому что мне нравится копировать вашу речь. Она такая интересная и своеобразная.

Хлыст со свистом описывает круги вокруг его ладоней.

— Что?! Передразнивать?!

— Вовсе нет, Вернер.

Я использую в речи его имя как можно чаще и как можно мягче.

Это простой трюк, и на него он действует безошибочно. За две недели я, хоть и не полностью, но смогла распознать его характер и скрытые желания. Да, он труслив перед комендантом, но обожает распушать хвост и тыкать в глаза своим статусом как можно чаще перед нами. А, значит, имеет огромное мужское самолюбие.

— Я не передразнивала, — продолжаю. — Просто людям свойственно подражать тем, к кому они испытывают симпатию.

Хлыст замедляет полет.

Я улыбаюсь:

— Понимаете теперь, что так я просто хочу показать свое уважение? К вам и ко всему Третьему рейху сразу. Но к вам, Вернер — особенно. Как старшего надзирателя я вас очень уважаю и боюсь.

Очень глупо, да только за все четырнадцать дней я ни разу не получила от него хлыстом. Выходит, не так уж и глупо.

А он, павлин, уже замлел!

— Ненавижу руссишес швайн, — выплевывает он, но с другой интонацией. С внимательной и оценивающей.

— Это не мешает руссишес швайн уважать дойчер герр.

Вернер хмыкает.

Опускает хлыст и спрашивает меня почти нормальным тоном:

— Ты долго еще красийт?

— Как вы видите, Вернер, — указываю на последний недокрашенный стол, — осталось совсем немного.

— Фаша надзиратель быйт занят с оберштурмбаннфюрер. А мне поручайт фажный заданий смотрейт за порядок всех.

— Чем это Марлин занята с комендантом? — криво усмехаюсь.

— Русиш, ты должен красийт скамьи на терраса. Они должны успевайт сохнуть! Потому что скоро фажный праздник, который быйт отмечен на терраса.

— А вы всегда перед праздниками их красите?

Говорю я эту немного ядовитую фразу таким безобидным тоном, что Вернер не понимает укола.

— На праздник собирайться много фажный человек. Скамейка облазийт, нужно еще. Нужно арбэтэн.

— А что сегодня будут делать мужчины? Нет, я не возмущаюсь, просто мне…

— Мужчин вечером ждайт воспитательный лекций.

Напрягаюсь.

Знаю я, что в понимании Вернера означает «воспитательная лекция».

— А в чем они провинились?

— Ай… Обнаружен один человек, который имейт третий пол. Das ist widerlich. Грязный жифотный должейн быйт наказан. И остальный, чтоб не имейт такой мерзкий желаний.

Людьми «третьего пола» здесь именовали мужчин с нетрадиционными пристрастиями. Наверное, и женщин тоже, но такие пока не встречались. Зато парни — не в первый раз. И Вернер всегда особенно жестоко с ними расправлялся.

— Ох… Да, я… я вас поддерживаю. Планета должна быть очищена от такой грязи.

На самом деле, мне просто наплевать. Они живут и не трогают меня, я не трогаю их, и никто никому не мешает.

Вернер щурится. Медленно скрещивает на груди руки, внимательно глядя мне в глаза.

— Что такой есть «грязь»?

— Грязь? Это то, против чего вы боретесь. Евреи, например… Кто еще? Ну, третий пол…

Вернер вздыхает. Медленно кивает.

— Гут. Хорошо. Ты должейн приступайт к покраска.

— Хорошо, я поняла вас. Вернер. Сделаю все в лучшем виде.

— Русиш, ты хочейшь, чтобы я назначайт тебя глафный?

От неожиданности закашливаюсь.

— Что? Главный? Как это?

— Очейн просто. Глафный в женский барак. Ты должейн следийт за дисциплина и говорийт про все мне.

— Почему вдруг?

— Ты мне нравишься, русиш. Ты хороший работник и предан Третий рейх. Ты единственный, кто уважайт немецкий нация.

— Очень приятно слышать, Вернер.

— Иди. Ты должейн красийт. А еще ты теперь докладывайт мне обо всем, что происходийт в барак. Я же могу на тебя полагайться?

Улыбаюсь.

Вытягиваю в сторону правую руку и тихо произношу:

— Хайль Гитлер.

Глаза Вернера светлеют.

Он одобрительно кивает, повторяет мой жест и вторит:

— Хайль.

Вот и все.

Вот два простых слова, которые способны решить большинство проблем в этом штабе. Очень просто. «Хайль Гитлер» — и на тебя смотрят другими глазами.

Вернер наматывает хлыст на ладонь, разворачивается и уходит.

А я спешу поскорее докрасить стол, чтобы до вечера успеть покончить со скамейками на террасе. Кто знает, когда у них там праздник намечается, и краска может не высохнуть.

— Вы гляньте, мы уже и с Вернером слюбились? Как говорится, свято место пусто не бывает?

Медленно выдыхаю.

Вновь бросаю кисть в банку, оборачиваюсь и улыбаюсь:

— Тебе надо чего, Васька?

— Да так… — усмехается. — Просто как-то странно, что сначала комендант, а теперь Мыло… Ты чего это на спад идешь? Нет бы кого выше взять… ну, например, генерала какого. Или влюбилась в нашего старшего надзирателя? Ну, бывает. Как говорится, полюбишь и козла.

Отряхиваю ладони друг о друга и закидываю тяжелые волосы назад.

— Да не причем тут любовь, — ехидно улыбаюсь. — У Вернера постель горячей да объятия ласковей. Комендант нас плеткой постоянно не хлещет, его наскучило ублажать. А так… все меня устраивает, спасибо за заботу.

Васька кривит губы.

Медленно кивает:

— Ну-ну… Хоть сейчас созналась. А чего раньше все утаивала да отнекивалась?

— Так боялась, что тебя зависть удушит. Кроме ласканий немецких ведь еще и статус получаешь. Меня, например, Вернер старшей среди вас назначил. Теперь кусай локти, Васька.

— А не боишься, что девчонки против тебя взбеленятся?

— А чего мне девчонки? У меня воздыхатели в верхушках имеются. Я им шепну на ушко, так они сапогом и придавят всех, кто пикнуть посмеет.

Васька крутит пальцем у виска.

Закидывает грабли на плечо, хмыкает и отправляется к сгребенной кучке сухой травы.

Тяжело вздыхаю.

Наверное, это никогда не кончится.

А ведь когда-то я вправду думала, что смогу отсюда сбежать…

Когда-то? Каких-то четырнадцать дней назад.

Но сюда не зайдет мамка и не шепнет мне: «Собирай вещи и уходим, только тише!». И папка не приедет в телеге и не усадит меня верхом на Любка. И братка никогда меня здесь не отыщет.

Остается надеяться только на себя и свою…

Либо силу, либо хитрость. Либо и то, и другое.

Солнце сейчас палит жарко. Прелести бабьего лета дают о себе знать, словно природа в подарок дает влюбленным в жару людям несколько летних деньков, в которые ты можешь верить, что это еще не конец, и лето от тебя не уходит.

Я чихаю от пыли и утираю тыльной стороной замазанной в краске ладони лоб.

Щурюсь от слепящего глаза солнца. Вижу Тамару, которая мчится ко мне со всех ног, спотыкаясь.

Смеюсь:

— Ты чего, фюрера увидала? Прикатил к тебе на блестящей машине?

И она оказывается около меня. Сгибается, хватается за сердце, пытается отдышаться. Я даже вижу, как часто-часто пульсирует ее горло, а с волос струями бежит пот.

— Верка! — сипло орет и закашливается. — Вера! Ой, Вера… Там… Там…

— Иди ты, Том! Мне стол докрасить надо да к скамейкам приступить, а то от Вернера влетит.

— Вера! Там… такое! Там… Ой, Вер, ты просто не поверишь! Ой, Вер…

— Да чего случилось-то? Отдышись сначала, а после рассказывай.

Тамара заглатывает воздух, стряхивает со лба мокрющие волосы. Шарахается ко мне и свистящим шепотом выдает:

— Верка, иди со мной! Ты рухнешь, как увидишь! Вера! Только скорее… и тихо!

— Да некогда мне! Вон, Вернер вечно на меня зыркает да плеткой трясет, попробуй отлучись… Ты словами скажи. Ну, чего случилось-то?

Тамара вдруг прижимает руки к горлу и пучит глаза.

Оборачиваюсь, но ничего не вижу.

Злюсь:

— Том! Ты специально, да? Я же тебе гов…

— Иди со мной! Сейчас же!

Поджимаю губы. В который раз кидаю кисть в банку, оглядываясь на Вернера. Так, тот бутылкой какой-то увлекся… Ну, если быстренько…

Поспеваю за Тамарой. Она впихивает меня в гараж, больно поцарапав запястье.

Кричу:

— Что ты творишь вообще? Дура, что ли?! Что я здесь забыла?!

Здесь еще больше пахнет пылью. А еще свежим деревом и кислым металлом. Только темень такая, что разбить лоб проще простого.

— Тихо, — шипит Тамара. — Меня здесь машину мыть заставили.

— И ты хочешь, чтобы я тебе помогла? Том, я же тебе говорю: мне некогд…

— Молчи!

Я ее не вижу. Слышу только, как ударяются друг о друга под ее ногами доски. Что-то звякает — видимо, она опрокинула какую-нибудь железяку.

И вдруг раздается скрип — и открывается дверь, а солнечный свет падает на черный силуэт Тамары.

Другая дверь. Дверь, ведущая из гаража не в штаб, а на улицу. Та самая, в которую заезжают машины.

Та самая труба, ведущая из аквариума в океан.

— Они обычно ее снаружи запирают, — взволнованно шепчет Тамара. — А сейчас не заперли почему-то…

А я молчу.

Мы молчим.

Смотрим на мир, не ограниченный колючей проволокой. Смотрим на огромное-огромное поле, минуя которое, можно сбежать наконец домой. Смотрим, как высокая трава прогибается под горячим ветром.

Смотрим.

Но ничего не говорим. Тяжело дышим.

И смотрим.

— Ну?.. — шепчет Тамара, а моя рука оказывается в ее горячей и потной ладони.

Молчу.

— Вер? Ты со мной?

Сглатываю и отшатываюсь от дверей.

— А вдруг…

Сбиваюсь и хватаюсь за свою пульсирующую шею.

— Что «вдруг»?!

— Ну… Вдруг… Вдруг нас поймают… и тогда уже все…

— Ты думаешь, у нас еще такой шанс будет?!

Вжимаюсь в стену.

А что, если труба ведет не в океан, а прямиком в кастрюлю рыбаку?..

Хоть так сверкает и манит свободой…

Жмурюсь и вжимаю кулаки в глаза.

— Вера! Быстрей! Ну же! Сейчас кто-нибудь увидит!

— Но… Вдруг мы по дороге повстречаем немцев, и они нас схватят…

— Вера! Живей!

— Я… Я не смогу, наверное… Я… Я боюсь…

Тамара подлетает ко мне и хватает за запястье, но рука выскальзывает из ее мокрой ладони.

В полном отчаянии кричу:

— Но это же рискованно, Тома! Они убьют нас! Комендант нас убьет!

— Жить здесь лучше, да? Так. Ты, однако, выбирай. Либо идешь со мной прямо сейчас, либо я пойду одна.

Я с шумом вздыхаю.

Сжимаю губы и уверенно выхожу из гаража. Тамара улыбается и догоняет меня, а потом и вовсе перегоняет. Кричит из-за плеча, мол, быстрее, а то заметят…

А то заметят…

А мир вокруг кружится. Сухая трава немного колет босые пятки. Они не смогут нас догнать… Даже если увидят — догнать не смогут.

Если только не достанут пистолет…

Резко останавливаюсь.

Тамара уже перегнала меня метров на десять. С каждой секундой ее фигура уменьшается, сливается с желтым горизонтом…

— Я не смогу, Том, — одними губами шепчу я и сжимаю подол юбки. — Я не хочу умирать… Том, постой!

Но она меня, конечно, не слышит.

Она уже далеко.

А я пячусь назад. Снова оказываюсь в гараже. Закрываю двери и выползаю. В штаб.

Опираюсь затылком в стену. Даже в голове раздается сумасшедший пульс. Даже в глазах темнеет из-за него. И щиплет. Из-за пота и, наверное, слез…

Я ведь все еще вижу ее убегающую фигуру…

Но что-то упрямо тянуло меня назад. Словно какая-то невидимая стена воздвиглась вдруг передо мной и не давала сделать и шага.

Но это так глупо и трусливо! Так, насколько глупо и трусливо вообще может поступить человек в такой ситуации!

Сползаю по стене на землю. Вонзаю отросшие ногти под кожу коленей и взвываю. Вою, вою от собственной трусости и разочарования. Я могла бы бежать сейчас по полю с Тамарой, но…

— Эй, ты! Ты почему сидейт, когда тебя ждайт фажный дело?

Вдавливаю лицо в руки. Трясусь от гнева, в мясо раскусываю губы и впиваюсь пальцами на ногах в землю.

— Русиш! Ты быйт глухой?!

Медленно поднимаю на Вернера глаза. Сглатываю слезы.

Он хмурится.

Подходит к гаражу и толкает дверь.

Вскакиваю, хватаю его за край кителя и визжу:

— Стойте! Не надо, Вернер, остановитесь! Верн…

Он резко разворачивается. Стегает меня по руке концом плети.

Ладонь мгновенно немеет. Кожа покрывается водянистыми волдырями. Я падаю на колени и в отчаянии дергаю себя за волосы. Хоть бы Тамара успела сбежать… Хоть бы ее не поймали… Ведь если ее поймают — ее поймают из-за меня, а я себе этого никогда не прощу… Она должна быть уже далеко, ведь прошло…

А на земле лежит оса.

Свернутая в кольцо. С первого взгляда мертвая. И со второго — мертвая. С третьего пошевелит ниточками-лапками, с четвертого — дернет жалом…

Она лежит прямо около двери в гараж. Тонет в мусоре. Наверное, пыталась когда-то вскарабкаться на прилипший к земле леденец, а сейчас сдалась. Не потому, что у нее нет сил, и не потому, что она больна или ранена.

А потому что она нашла смысл своего существования.

Она нашла леденец. И сейчас, вдоволь насытившись, она просто умирала. И большего ей и не нужно…

— А ты знайт, что бывайт за побег?!

Как красиво горячий ветер вздымает обрывки опавших листьев. Они кружатся, словно приглашают меня к себе в танец, зовут, манят… Они тоже хотят сбежать отсюда — и тоже не могут. Слишком слабы. Наверное, в этом и выход. Наверное, нам всем помогает умение видеть красоту в природе. Я должна была улететь с ними. Но у меня слиплись крылья от сахарной конфеты.

Обжигающий ветер забирается под юбку. Босые ноги тонут в холодной земле, а мы стоим перед Вернером, который одной рукой держит за волосы Тамару, а другой размахивает перед нами хлыстом.

Вернер никогда никого не убивает. Никогда и никого. Нет, он не убьет, а лишь изувечит кнутом, который кажется уже продолжением его руки. Он просто боится, но не лишить человека жизни, а сделать это вопреки комендантскому слову.

Я твердо знаю, что Тамара выживет.

Правда, на остальное смотреть не хочу.

Оса не виновата, что не вернулась в гнездо. У осы просто слиплись в сахаре крылья, и она не смогла взлететь. Она умерла, но кому какое до этого дело?

Я не слушаю Вернера.

Я лишь смотрю, как красиво он вписывается в пейзаж.

Как обволакивают его ослепительные зеркала листьев. Желтые бабочки… они ведь его любят. Кружатся вокруг него и хотят одарить коротким поцелуем, а после — поднять и завлечь за собой в танец… Каждый мечтает с ним вальсировать, в эстетичном соперничестве они жаждут завладеть его вниманием, в плавном вальсе играются, смывая пыль с очерствевшего сердца штаба. Их преимущество — золотое чрево, и они рассыпают солнечное сияние на тысячи крохотных капелек света…

Вот только для Вернера это просто сентябрьские листья.

— Я не буду бийт этот грязный жифотный. Ви сделайт это сами. Ви сделайт это за меня. Тогда ви понимайт, что попытка побег не играйт с фами добрый шутка.

Вы сделаете это сами.

Вы сделаете это за меня.

Тогда вы поймете, что попытка побега не сыграет с вами добрую шутку.

Я прекрасно понимаю слова. Но осознавать… нет. Не осознаю.

Пока Вернер не приказывает нам встать в шеренгу, Тамару не вдавливает животом в табуретку, а первой в колонне не протягивает хлыст.

А я смотрю на блестящее от слез лицо Тамары. Смотрю, как с какой-то наивной надеждой и потерянностью она глядит мне в душу, сжимая руки с ободранными костяшками в кулаки.

А я смотрю.

И трусливо прячусь за спинами других женщин. Опускаю голову. Прикрываю ладонями лицо.

Нет, я не сволочь. Но мне не хватит духу сознаться, что я тоже была к этому причастна. Что в последний момент как жалкая собачонка бросила Тамару одну и безвольной сучкой вернулась обратно в барак.

И в итоге получает Тамара.

Не я.

— Что стояйт?! Брайт кнут и делайт удар! Каждая! Со всей сила!

То ли подавленные немецким сапогом, то ли зашуганные своим же страхом, они берут кнут и делают удар. Каждая. Изо всех сил.

Иначе — никак, ведь визг Вернера заглушает даже вопли Тамары. И кричит он всего одно слово:

— Сильней!

Как смешно, что в собачьих условиях желание быть человеком испаряется. Начинают властвовать животные инстинкты и желание спасти собственную жалкую шкурку.

— Сильней! Сильней! Я говорийт — сильней!

Даже с заткнутыми ушами я слышу мелодию, уже влившуюся в ритм. Хлесток — визг. Хлесток — визг. Хлесток — визг.

— Сильней! Сильнее! Ты, грязный русиш!

Очередная облезлая псинка застыла перед согнутым телом Тамары. И я стою уже так близко к ним, что могу видеть не только исчерна-красные глубокие полосы на спине, но и маленькие пропасти в белой коже с бугристыми холмами, равнины, впадины и бордовые водопады, стремительно стекающие по неровным бокам…

— Эй, ты должейн бийт! Немедленно!

А она медлит. Держит в дрожащих руках хлыст и плачет. Такая глупая…

— Если ты сейчас не делайт удар, я…

— Что здесь происходит?

Желтые бабочки подлетают уже к коменданту. Все свое внимание они переключили на него, всю свою любовь приготовились отдать ему… Для них он в секунду стал идеалом эстетического совершенства. Обвив его шею в великолепное колье, они неистово возжелали приникнуть устами к его коже…

А он одним движением отгоняет от себя надоедливую листву, поправляет китель и спешит к Вернеру.

— За что наказываешь? — так просто спрашивает он, что от его холодного равнодушия я вздрагиваю.

Вернер втягивает воздух. Нервно трет шею, сплетает собственные пальцы и хриплым голосом выдает:

— Добрый день, оберштурмбаннфюрер.

— То, что он добрый, я заметил и без тебя. Так за что наказываешь?

— Та, что лежит на табуретке, пыталась сбежать. Хорошо, что патрули ее поймали и назад привели. Неблагодарная сука, согласись?

— Плетью за побег? Твое право, конечно… Ты ведь старший надзиратель, а не я. А что за вопли?

— Что? А, так… Так они кричат.

— Не их вопли, Вернер, а твои.

Вернер закашливается, опускает глаза и пожимает плечами.

— Трусят, сучки. Бить не хотят. Попробуй не поори на них.

Комендант вздергивает брови. Вытаскивает из портсигара папиросу, сминает ее и подносит к губам.

— Я думал, ты умный, — комендант усмехается. — А ты просто жалкий.

– Оберштурмб…

— Кто слабо ударит — ляжет рядом. Скажи им.

Вернер закашливается.

Разворачивается к нам.

В последний раз оглядывается к коменданту и, вдохновленный каким-то странным душевным подъемом, радостно переводит нам слова Беруса.

А комендант, лениво прищурясь, курит папиросу и с усмешкой окидывает взглядом всех женщин, выстроенных в шеренгу…

— Дафай, русиш! Дафай!

И не замечаю совсем, как мокрый хлыст оказывается в моих руках.

Но только сейчас понимаю, что должна сделать. Понимаю, что прямо подо мной, изогнувшись на табуретке, с окровавленной спиной лежит Тамара. А я должна суметь попасть на белое место в обилии червленых ручьев. Только сейчас вижу, с какой мольбой она смотрит снизу на меня, а я…

А я чувствую себя Вернером. Или комендантом. Или страшной надзирательницей Ведьмой с лошадиным лицом и животными замашками. Я чувствую себя одной из них, одной из многих, кто наносит боль и отнимает жизни. Я с хлыстом в руках возвышаюсь над самым родным человеком в этом штабе. И я должна этого человека хлестнуть плетью. Вот только разве я могу быть уверена, что от моего хлестка она не погибнет?..

В кого я здесь превращаюсь?!

В кого они меня превращают?!

— Русиш! Дафай!

Наверное, надо просто представить, что это не Тамара. Что это — всего лишь маленькая часть моего аквариума. Неужели я не должна разбить стены и выйти на волю? Неужели не должна?!

Только не смотреть ей в глаза… и все будет замечательно…

Заношу плеть над головой.

Жмурюсь.

Ничего, это просто. Просто… насчет три. Раз, два…

В голове вспыхивает ее взгляд. Умоляющий взгляд. Умоляющий если не о спасении, то хотя бы о пощаде.

Да кем я здесь стала за четырнадцать чертовых дней?!

Закусываю губы и медленно опускаю руки с хлыстом.

И вижу, с каким разочарованием на меня смотрит Вернер. И с презрением — комендант.

— Почему я должна это делать? — шепчу. — Почему Тамара вообще должна это терпеть? Из-за того, что хотела к дочери?

— Русиш! — вопит Вернер. — Живей!

А комендант в упор смотрит на меня. Внимательно так смотрит, прямо глаз не отводит. Облокачивается на спинку уличного стула, курит и смотрит.

— Товарищ комендант… — выдавливаю и делаю к нему маленький шажок.

Он морщится, сплевывает и с отвращением выносит:

— Вернер плохо говорийт по-русски, но все-таки он говорийт. Так почему же ты его не понимайт, русь? Ты что, вообще никого не понимайт?

Судорожно вздыхаю. Снова заношу хлыст. Снова чувствую, как дрожат мои руки, как из горла пытается вырваться рев, а из глаз — хлынуть отчаянные слезы.

Наверное, я мразь, если понимаю, что не благородство мною движет. Нет, не благородство, не героизм и не милосердие. Возможно, будь на месте Тамары кто-то другой — я и тогда не ударила бы. Просто я банально боюсь сделать человеку больно. Просто боюсь после своего хлестка услышать пронзительный визг.

Эта часть мелодии самая страшная.

— Ну, русь? Ты опять делайт все неправильно?

Комендант все еще смотрит. Так внимательно… То ли оценивает, то ли изучает… то ли выражает снисхождение.

— Товарищ комендант! Пожалуйста, не надо… Вы ведь не такой…

Он щурится.

Не отрывая от меня взгляда, гасит папиросу и неспешно подходит ко мне. Скрещивает на груди руки.

— А ты хоть знаешь, какой я? — с почти невидимой издевкой спрашивает комендант.

Закрываю глаза.

— Не знаю. Но имею неприятный опыт общения с вами.

— Да ты что? У тебя так быстро заживайт раны, русь, что ты снова смеешь разевать свой паршивый рот и не повиновайться людям высшей нации?! Кто ты здесь, русь? Кто ты здесь? Маленькая ручная свинка, от которой вечно воняет и несет дерьмом вшивого патроитизма. Почему ты считайт, что тебе все можно? Потому что крутишь задницей перед Вернером? Или потому что строишь из себя невинное дитя?

— Я ничем не кручу и ничего не строю.

— Тогда бей. Не будешь?

Молчу. Пытаюсь разорвать хлыст. Или хотя бы растянуть.

Не получается…

Совсем как не получается и иметь собственное мнение.

— Не будешь.

Комендант кивает. Так же медленно вздыхает, разворачивается и отходит на пару шагов.

– Вернер, она твоя.

Жмурюсь и сжимаюсь в комок.

Задерживаю дыхание.

Но ничего не происходит…

— Вернер! Да что с тобой такое?! Действуй, я сказал!

— Оберштурмбаннфюрер… Разреши просто уточнить? Дело в том, что сбежавшую поймали в частности благодаря этой русской. Она знала, что гараж открыт, и могла спокойно сбежать, но не сделала этого, а проявила к нам уважение и осталась в штабе.

— Да струсила твоя русская, вот и все! Просто струсила! Думаешь, я не знаю эту суку? Да прекрасно я ее знаю! Корчит из себя невесть кого, а на деле даже сбежать духу не хватает! Я ее даже животным теперь назвать не могу, она просто жалкое безвольное существо. Если она сейчас же не ляжет рядом со сбежавшей — ляжешь ты и оголишь свою спину. Уговаривать тебя я устал.

До побелевших костяшек сжимаю в руках хлыст.

Сглатываю.

— Русиш! — вдруг орет Вернер. — Да бей же ты, дура!

Не смогу.

Не ударю.

Уже все.

— Вернер. Я считаю до трех.

И тот не осмеливается больше пререкаться.

Дергает меня за руки. Срывает с моего тела рубашку, рывком пододвигает второй стул. Швыряет меня в него. Вдавливает грудью в шершавую деревянную поверхность.

Обнаженную спину освежает горячий ветер, как медсестры смазывают спиртом руку перед прививкой. Но я этого почти не чувствую, а ощущаю лишь ледяные ладони Вернера на своих плечах.

Кажется, я пытаюсь что-то сказать, пытаюсь вырываться…Беспомощно ерзаю, вжатая руками старшего надзирателя в колючий стул.

Застеленными пеленой слез глазами смотрю на возвышающуюся надо мной фигуру коменданта, которой лениво крутит в ладонях перчатки и, полузакрыв глаза, смотрит на меня. Терпеливо ждет начала представления и устало, почти незаметно улыбается.

Сердце больно сжимается внутри. Из-за сдавленной груди не могу даже вздохнуть. Глотаю горячие слезы, изо всех сил хватаюсь одной рукой за спинку стула. В самый последний момент успеваю зажмуриться…

А мертвая оса так и продолжает кольцом липнуть к потонувшей в грязи конфете.