Брилонская вишня

Ксения Евгеньевна Букина, 2021

Шестнадцатилетнюю Веру на городской площади застала облава: немцы штурмовали улицу, расстреляв половину народа, а оставшихся конвоировали и погрузили в вагон. Поезд мчался, рассекая Советский Союз, и сквозь крохотную щель Вера видела мелькающие деревни, леса, поселки и реки, скалы, овечьи пастбища и размытые обрывки родины. Поезд увозил ее из детства в зрелость, из беспечности – в жестокую реальность. Вера понимала: ей необязательно становиться героиней, погибать за отечество и заносить свое имя в историю. Она хотела просто выжить и вновь увидеть семью. Но есть лишь единственный верный путь. Найти среди нацистской массы человеческую душу.

Глава 11

Очень много времени мы с Машкой проводили в библиотеке.

Не потому что мы были прямо заядлыми чтецами. Честно говоря, сидению с томом в руках мы предпочитали носиться, шариться по деревне, бегать к старому сельсовету с заколоченными окнами и качаться на калитке. А еще играть в больничку, в магазин, в цирюльню и ветеринара…

Просто мамка Маши работала в библиотеке и часто заставляла ее замещать себя, а та в свою очередь — тащила меня за собой.

Помню, сидим мы в избе. Вечер уже, мамка корову доить пошла, а мы в кухне сидим и ждем, когда картошка поспеет. Никитка конфеты грызет, граммофон песни по комнатам разносит, братка чего-то во дворе колотит… Ждем, когда мамка воротится, она сквозь марлю молоко пропустит и… О, оно всегда такое сладкое, жирное и теплое! Потому что клевера на наших лугах видимо-невидимо, коровы его срывают и такое дают молоко, даже меда добавлять не надо — и так сладкое.

Дверь вдруг со скрипом отворяется, и в избу просовывается голова Машки.

— Вер, — зовет. — Ты дома?

— В городе. Видишь же — нет меня.

— Вот ты ерундой маешься, а у меня дело срочное! У тебя пожевать чего-нибудь есть?

Вылезаю из-за стола. Кошусь в бурлящую на печке кастрюлю.

— С минуты на минуту картошечка готова будет. Мамка сейчас молока надоить должна.

— А, это дело! Но мамку твою ждать мне некогда, картошку горячую в газеты заверни да дежурить пойдем!

Хмыкаю.

— Дежурить? Куда опять? В библиотеку поди?

— Ну а куда еще? Мамка в клуб уйдет сейчас с папкой, а рабочий день еще не кончился. Как люди без книг сидеть будут? Только избу она заперла, еды не взять, а нам с тобой в библиотеке долго стоять придется… Так что заворачивай свой картофан. Ну, и… помидорок каких заверни туда же. А то одной мне скучно, а так мы будем страшилки друг другу рассказывать!

— Ага, свет опять погасишь и хватишь меня сзади ледяной рукой. Знаем, плавали.

— Не бубни, как ворчунья старая! Все бу-бу-бу да бу-бу-бу, бу-бу-бу да бу-бу-бу… Это когда было-то, лет пять назад? А ты все дуешься!

Едва картошка поспевает, как я сворачиваю ее в газету, туда же по приказу Машки послушно кладу пару помидорок. Никитке передаю, чтоб мамке про мой уход сказал. И бегу за Машей в библиотеку.

А вечером на улице так уютно… Комаров, правда, тьма-тьмущая. Особенно там, где коров гонят — черной тучей они животных облепляют и на людей перекидываются. Зато сколько ребятни, все шайками: кто на жердях от изгороди сидит, кто в больших колесах устроился, кто на бревнах…

Машка библиотеку отпирает. Важно так, по-взрослому. И заходит важно, внимательным взглядом обстановку оценивая…

Мигом к полкам бежит, вынимает книжечку на свое имя и радостно подрисовывает в список звездочки…

Это у нас здесь что-то вроде правила. Теть Дуся, как и многие вместе с ней, страстно верит в спасительную силу революции и преклоняется перед Владимиром Ильичом. Поэтому и в библиотеке установила: за одну прочтенную книгу про Ленина в твой личный список ставится звездочка. С условием, что ты подробно перескажешь ей содержание, конечно. А за пять звездочек дарится любая книга из библиотеки на выбор.

Вот Машка их себе и рисует.

— И что, верит? — восхищенно шепчу я.

Она сбрасывает со лба челку и пожимает плечами:

— Да она содержание спрашивает, а я и не знаю.

— Так зачем тогда рисовать?

— Ну… Вдруг поверит когда-нибудь? Хочешь, тебе тоже поставлю?

Смеюсь.

— А мне, думаешь, поверит?

— Конечно! Ты ведь не ее дочь! Или про Ленина читать хочешь?

Мигом мотаю головой:

— Да ни за что! Скука смертная! Я одну книгу еле как осилила, хоть звезду заработала… Но больше — никогда!

— В общем… Ты прочла еще четыре книги! А если спросит, мол, не помню, что я тебе их ставила — скажи, что это все у Филипповны было! А, нет… Я тебе три поставлю, хорошо? Ты еще книжку про Ленина прочитаешь, мамке сдашь, а она тебе как раз книгу любую подарит.

— Да не буду я про этого Ленина читать! Он скучный!

— Погоди, я читала одну. Хочешь, перескажу? Я даже знаю, какие мамка будет вопросы задавать!

И она пересказывает. И ее слушать намного, намного интереснее, чем читать самой. Потому что Машка постоянно сопровождает рассказ репликами вроде «Ну не дурак ли?», «Совсем мозгов у тетки нет, раз на такое решилась», «Сдох — ну и ладно».

Посетителей мало заходит. Да и знаю я, что для Машки дежурство в библиотеке равняется увлекательному приключению, в котором мы сидим в полутьме. Вместо страшилок, правда, обсуждаем Ленина…

— Русь! Кто вообще так красийт, как ты?!

Закатываю глаза. Устало закрываю их, откидываю назад взмокшие волосы и выдыхаю:

— Ну что опять я сделала не так?

— Ты сидейт, а краска капайт с кисть прямо на пол!

— И что с этого? Я ведь пол и крашу.

— Красийт надо при помощи кисть, а не капанье!

Медленно вздыхаю. Поднимаю на коменданта измученный взгляд.

Он сидит в своем любимом кресле и курит свои любимые папиросы. Пахнет от него любимыми духами, а из карманы выглядывают любимые часы. По комнате разносится его любимый марш из граммофона, а сам он застыл в любимой позе — закинув ногу на ногу и в упор уставясь на меня.

И приспичило же ему красить этот пол! Я бы уже час назад освободилась, так нет же! Я крашу, а он сидит себе да покуривает!

— Товарищ комендант… разрешите задать вопрос?

Он изгибает бровь.

Продолжаю:

— А за шкафом тоже нужно красить? Или нет?

— Если сказано красийт все — значийт, ты должен красийт все!

— Я понимаю, но там такой узкий проем, что моя рука туда просто не пролезет.

— А отодвинуть? Надорвешься?

— Отодвинуть?! Целый шкаф?!

— Не вижу ничего сложного.

Снова закрываю глаза и сжимаю губы. Сжимаю с такой силой, чтобы не дай бог меня не прорвало, что окупилось бы мне не слишком лестными поступками со стороны коменданта.

— Товарищ комендант. Ну вы же понимаете, что я не смогу. Он тяжелый.

— Да ничего вы не можете! Слишком нежный, я смотрейт! Шкаф ей передвинуть трудно!

— Он тяжелый!

— А ну не ори на меня!

Сжимаю уже не губы, а кулаки. Прямо чувствую, как срываюсь. Уже дышать от ярости тяжело…

Комендант лениво поднимается с кресла и приближается к шкафу. Хватается за край и с большим трудом передвигает в сторону. Вижу, как на его ладонях вздулись и без того толстые вены. Ничего сложного… Ну-ну.

Хватаю банку и захожу между шкафом и стеной. Макаю кисть в густую и вязкую краску, снимаю остатки о краешек банки и провожу по полу…

— Стой! Стой, русь! Да что же ты опять делайт?!

Запрокидываю голову. Закусываю губы. Оборачиваюсь и выдавливаю сладкую улыбку.

— Что же я снова сделала не так, товарищ комендант? — журчу я, представляя на его месте Вернера.

— Ты правда не понимайт?

— Простите, нет.

— Ты хоть раз красийт у себя в дом?!

— Да в чем дело?

Он опять в кресле, и опять не спускает с меня настороженного взгляда.

Сквозь зубы выносит:

— Начинайт надо с конец, а не с начало. Ты потом идти назад и попадайт в краска. А потом пачкайт мой дом!

Пожимаю плечами, в который раз хватаю банку и иду в конец. Сгибаюсь над полом.

— Так что, русь? Ты не отвечайт мне. Я тебя спрашивал: красийт ли ты когда-нибудь свой дом?

Тяжело вздыхаю и тру мокрый лоб.

— Не доводилось, — выдавливаю.

— Очень заметно. Ты вообще хоть что-нибудь умейт делайт в свой дом?

— Умею. Много чего умею. Весь огород на мне. Пол мою, посуду. Пыль протираю, окна, скот кормлю. За лошадьми ухаживаю: чешу им гриву, еды даю. Куры тоже на мне. Корову иногда дою.

— А что в это время делайт другой член твой семья?

— У них другое, они деньги зарабатывают. Мамка в телятницах, папка в колхозе, а братка у него подрабатывает. Мы с Никиткой, ну, младшим братом моим, дом содержим.

Комендант гасит папиросу, не спуская с меня взгляда. Медленно разворачивает леденец. Морщится.

— А… ты? Где работайт ты?

Соскребаю с щеки прожигающую каплю краски.

— А я пока нигде не работаю. Учусь только.

— Что? — комендант чуть ли не давится конфетой. Вздергивает брови. — Учусь? В школа? Так тебе сколько лет вообще?

Недолгое время молчу, раздумывая, стоит ли ему говорить правду. Кашлянув, честно отвечаю:

— Шестнадцать.

Комендант замолкает. Чуть хмурится. Медленно барабанит кончиками пальцев по подлокотнику кресла. Несколько раз порывается открыть рот, но быстро останавливает себя.

— Всего? — наконец тихо произносит комендант.

Горько усмехаюсь.

— Ну, извините. Я в этом не виновата.

— Ну, и… — он вновь обрывает себя. Опять морщится, глотает воду из стакана, откидывается на спинку кресла и сплетает пальцы в замок. — Ну и как ты учиться в школа? Хорошо?

— Вы прямо как папка… Он то же самое всегда спрашивает. Да, неплохо. Иногда даже хвалят.

Усмехается. Медленно кивает.

А я с улыбкой вспоминаю, как пыталась научить Никитку математике и немецкому…

— А какие предметы у тебя лучше всего получайться?

— Предметы? Ну, математика и… — я вовремя себя обрываю. Сглотнув, завершаю: — И литературное чтение.

— Чтение? Любишь читать?

— Можно и так сказать…

— Пробовайт читать «Фауст»? Гете?

Удивленно смотрю на коменданта. Качаю головой.

Он чуть приподнимает голову. Прищуривается. Касается подушечками пальцев своей щеки.

Неспешно выносит:

— Я шел всю жизнь беспечно напролом

И удовлетворял свои желанья,

Что злило, оставлял я без вниманья,

Что умиляло, не тужил о том.

Я следовал желаньям, молодой,

Я исполнял их сгоряча, в порыве.

Тогда я жил с размахом, с широтой,

Ну а теперь — скромней и бережливей.

Я этот свет достаточно постиг.

Глупец, кто сочинит потусторонний,

Уверует, что там его двойник,

И пустится за призраком в погоню.

Стой на своих ногах, будь даровит,

Брось вечность утверждать за облаками!

Нам здешний мир так много говорит!

Что надо знать, то можно взять руками.

Так и живи, так к цели и шагай…

Резко останавливается.

Снова стучит пальцами по подлокотнику.

Вздохнув, поясняет:

— Иоганн Вольфганг Гете — мой фаворит. Я любийт все его произведения. Но больше всего — «Фауст». Я знайт его практически наизусть!

Замолкает. Подпирает ладонью щеку и задумывается.

Опять глубоко вздыхает, устало запрокинув на спинку кресла голову. Монотонно продолжает:

— Навязчивые страхи! Ваша власть —

Проклятье человеческого рода.

Вы превратили в пытку и напасть

Привычный круг людского обихода.

Дай силу демонам, и их не сбыть.

Не выношу их нравственного гнета.

Но больше всех бессмыслиц, может быть,

Я презираю власть твою, Забота!

Опираюсь о стену.

Долго смотрю на него, чуть склонив голову набок. Не найдя слов, вполголоса произношу:

— Красиво…

— Ты что, знайт немецкий? — мгновенно оживляется комендант.

— Немецкий? Нет, я не знаю… Я и не поняла смысла, просто звучит красиво.

Он горько усмехается.

— Ну, да. Ты не один такой. Много из моих знакомых не понимайт смысл. Зато звучит красиво…

Скребу бровь. Пожимаю плечами и продолжаю красить.

— Хорошо, русь. А какие книги читайт ты?

— Э… Разные. Александра Пушкина очень люблю. В детстве мне папка его сказки читал. Лермонтова стихи обожаю. А еще Гоголя. «Тарас Бульба» — одна из любимых книг. Так жалко мне было Андрия, который предал свою страну из-за любимой девушки из вражеского народа, но был убит за это своим же отцом…

— У вас в Россия вообще есть достойный писатель?

— Есть, я же говорю! Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Жуковский… Ломоносов. Толстой. Крылов…

— Пастернак?

— Да, и он тоже.

— Я знайт Пастернак. Он переводийт «Фауст».

Неожиданно я оживляюсь. Активно работаю кистью и не без гордости заявляю:

— Да у нас вообще великих писателей очень много! Просто, наверное, я не всех знаю. Я вообще… ну, читать люблю, только если мне книга нравится. А то, например, в библиотеке — а там мамка моей подруги работает — заставляют читать про Ленина. А я ненавижу про Ленина! Он скучный! И про революцию так же, и про большевиков… Но, правда, один момент мне запомнился: как Владимир Ильич находился в ссылке и писал письма молоком по бумаге. После этого мы с Машкой тоже так сделать попробовали. Играли: я Ленин была, а она — император.

Комендант не сдерживает улыбки.

Долго смотрит на меня в полном молчании.

Я за это время успеваю уже покрасить половину положенной территории. Уж и забываю о коменданте, погрузившись в раздумья, но он вдруг спрашивает:

— Неужели у вас в Россия такой большой патриотический направленность?

— Очень! Вы даже представить себе не можете, насколько! Например, родители Маши день рождения Ленина отмечают размашистей, чем свой собственный. А еще у нас очень много школьных кружков, направленных на развитие патриотизма.

— Например?

— Ой, я даже и не вспомню, я шибко туда и не ходила. Вот «умелые руки» посещала, в театральный пыталась, но мамка тогда ворчать начала: чего, мол, ерундой занимаешься, еще артисткой не дай бог станешь, да разве ж это работа…

— То есть, для Россия почетный работа — это телятница и колхоз?

— Так мамка думает. Считает, что лучше честным трудом копейку заработать, чем по сцене прыгать и народ развлекать.

— И это ваш отношение к искусство театра?

— Да я же говорю — так мамка только думает! У нас очень много артистов! И художники есть, и писатели, и музыканты. Да и вообще интеллигенции очень много, а до революции еще больше было! Я действительно считаю, что наша страна ничем не хуже других. Правда, я в деревне живу, где это не слишком заметно, но хотя бы Псков взять! Там же все! Столько заведений, столько прогресса! А это, между прочим, еще не столица даже!

— Серьезно, что ли? А я другое про ваш страна слышайт. Что русь мыться раз в год и жийт в домах с медведями.

— Нет, ну это точно бред какой-то! Чем Советский Союз хуже просвещенной Европы?

— А ты бывайт в Европа, чтобы имейт право сравнивайт?

Осекаюсь.

Хмурюсь и смотрю на коменданта.

А он по-прежнему не сводит с меня взгляда, подперев щеку рукой. Но глаза почему-то кажутся мне светлее. Не такими ярко-синими, а с аквамариновым оттенком. И даже родинка в глазу больше похожа теперь не на уродливую ржавчину, а на каплю золотистого меда. Наверное, это все игра света, который врывается в незашторенное окно.

— Нет, — вздыхаю. — Я не была в Европе. Я… Я нигде не была, кроме Атаманки и Пскова.

— А я был. И я знайт, о чем вести речь.

— Неужели все и вправду так плохо? Неужели мы настолько грязная и отсталая в развитии страна?

Он не отвечает. Чуть прикрывает сонные глаза, но взгляда с меня так и не сводит. Молчит.

— А как в Германии? — тихо продолжаю. — Лучше?

И вновь он оставляет меня без ответа. Кажется, глубоко задумался, и теперь смотрит даже и не на меня, а будто бы сквозь, отчужденно.

Вздыхаю.

Разгибаю спину, бросаю кисть в банку и оповещаю:

— Я закончила.

Комендант вздрагивает. Скользит взглядом по комнате. Пожимает плечами:

— Раз закончила — иди.

— Хорошо. Я тогда завтра вторую половину комнаты докрашу, как эта подсохнет. И под шкафом еще…

— Угу. Краску только забирай.

Киваю. Беру банку, отправляюсь к выходу и неожиданно даже для себя бросаю через плечо:

Конец ознакомительного фрагмента.