Простые радости

Клэр Чемберс, 2021

В 1957 году в английской прессе появляются статьи о том, что непорочное зачатие все-таки возможно. И когда в газету «Эхо Северного Кента» приходит письмо от читательницы, Гретхен Тилбери, сообщающей, что именно это с ней и произошло, журналистка Джин Суинни берется расследовать эту историю. Но расследование меняет не только жизнь семьи Гретхен, но и тихую размеренную жизнь самой Джин – она обзаводится новыми друзьями, неожиданно встречает любовь. Однако за счастье приходится расплачиваться. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

5

Бывшую старшую медсестру лечебницы Святой Цецилии в Бродстерсе звали Элис Хафьярд, и Джин была рада, что имя такое необычное и запоминающееся — так ее было гораздо легче разыскать. Перед поездкой Джин разузнала, что в здании лечебницы на Рамсгейт-роуд в южной части города теперь вовсе не лечебное учреждение, а частная школа для мальчиков.

Меньше чем через год после того, как здесь была Гретхен Эдель, школа для мальчиков по соседству стала подыскивать себе помещение побольше и решила купить большую эдвардианскую виллу. Пациентов выписали или распределили по другим санаториям побережья, а в бывших палатах и процедурных расставили парты и стулья, доски и вешалки. У директора этого учреждения, которое теперь называлось Ансельм-хаус, была деревянная нога, и он ходил, опираясь на трость черного дерева. Он предложил провести для Джин экскурсию по зданию, а уж потом показать ей архивы Святой Цецилии. В школе шли уроки и было тихо; двери в классы были открыты из-за жары, шаркающие шаги и стук трости были хорошо слышны, и при их приближении приглушенные голоса умолкали.

У последней двери он остановился. Мальчики дружно встали, торжественно заскрипев стульями. Учитель, очевидно привычный к таким внезапным вторжениям, перестал рисовать на доске нечто, что Джин приняла за ужасное чудовище; оказалось, что это многократно увеличенная блоха.

— Это миссис Суинни, известный газетный репортер из Лондона, — сказал директор, весьма вольно интерпретируя факты. Возможно, для жителей Бродстерса Лондон простирался до Медуэя. — Надеюсь, что она увезет с собой благоприятное впечатление об этом месте.

Джин улыбнулась классу своей самой теплой ободряющей улыбкой. Она бы с удовольствием посмотрела, как идет урок.

— Выглядит очень увлекательно, — сказала она полушепотом, когда они пошли дальше. — Я подумала, не введение ли это в поэзию Джона Донна.

— Искренне надеюсь, что нет, — ответил директор и нахмурился.

Джин предположила, что чувства юмора его лишила боль, и решила его пожалеть.

Она уехала со станции Бромли-Саут на раннем поезде. На платформе толпились школьники в форме, которые отправлялись на экскурсию. Два учителя с планшетами пытались выстроить их в шеренгу, но группки мальчишек то и дело откалывались от нее, чтобы посмотреть на паровоз у платформы напротив.

Джин пристроила велосипед в багажный вагон и выбрала купе поближе к началу поезда. Его единственная обитательница подняла глаза от книги, когда дверь открылась, и улыбнулась Джин с облегчением. Облегчение было взаимным, и Джин улыбнулась в ответ. Она уселась в уголке, наискосок от соседки, чтобы у обеих было как можно больше места. У нее в сумке был обед, книжка Агаты Кристи почитать в дороге, блокнот, само собой, и купальник с полотенцем — на случай, если будет время сходить на пляж. Больше всего она ждала именно этого момента; она отлично плавала и в море чувствовала себя сильной и грациозной, чего никогда не случалось в общественных купальнях в Бекенхэме с их холодным кафелем и запахом хлорки, и уж тем более на суше. Она собиралась почитать, но так и не открыла книгу, а вместо этого пялилась в окно, за которым пригороды растворялись и сменялись опаленными солнцем полями Северного Кента.

После краткого осмотра школы директор проводил Джин к себе в кабинет, чтобы она посмотрела архив лечебницы Святой Цецилии, пролежавший там, никем не тронутый, почти десять лет. Он отпер деревянный шкафчик и разложил перед ней разнообразные бухгалтерские книги и альбом фотографий. Были там и кое-какие предметы, оставленные при переезде, которые никто не потрудился забрать — лоток, судно, набор карточек с молитвами, несколько кожаных напальчников и комплект кронциркулей.

Джин вытащила одну карточку и прочла:

Ничего не бойся,

Ничем не огорчайся.

Все проходит —

Бог остается.

Претерпением всего дождешься.

Кто с Богом дружит —

Всем обладает.

Бога — достаточно.

Святая Тереза Авильская^[1]

— Можно, я возьму ее себе? — спросила она.

— Берите хоть всё, — ответил директор. — Мне они ни к чему.

— Наверное, монахини давали их пациентам, — сказал Джин, листая альбом и остановившись на групповой фотографии персонала: женщины стоят на посыпанной гравием дорожке перед входом в дом. Одни в форме медсестер, другие — в монашеских одеяниях. Они улыбаются и щурятся на солнце; некоторые даже прикрывают глаза рукой, как будто не привыкли позировать для фотографий.

— Не сомневаюсь, что так и было, — сказал директор.

Интересно, ему любая религия отвратительна или только ее римско-католическая ветвь?

— Вы бы удивились, если бы оказалось, что в этих стенах случилось чудо? — спросила его Джин.

— Думаю, мои сотрудники считают, что творят здесь чудеса ежедневно, — сказал он с едва заметной улыбкой.

Все-таки у него есть чувство юмора, подумала Джин. Она не собиралась выдавать никакие подробности, кроме самых необходимых, но он был так нелюбопытен, что она разговорилась.

— Одна бывшая пациентка утверждает, что забеременела здесь. Так сказать, самопроизвольно.

Наконец-то она завладела его вниманием.

— Мне это представляется маловероятным. В голову приходят другие объяснения.

— Какие например?

— Или ее ввели в заблуждение, или она вводит в заблуждение вас.

С какой же готовностью люди называют совершенно незнакомую им женщину лгуньей, подумала Джин.

— Она показалась мне искренней.

— С нечестными людьми так часто бывает. Вы ищете документы, которые помогут ее разоблачить?

— Если таковые существуют, то конечно.

— Что ж, надеюсь, вы их найдете. Не хотелось бы, чтобы это место превратилось в святилище.

Джин рассмеялась.

— Я, признаться, не подумала о таком побочном эффекте.

— Нас начнут осаждать девственницы, — сказал он, поморщившись.

Ты наверняка считаешь, что и я девственница, подумала Джин.

— Вот эта дама, — сказала она, указывая на фотографию, на которой женщина средних лет в темном платье и белом чепце восседала в центре ряда медсестер в блеклых форменных платьях и крахмальных фартуках, — должно быть, старшая сестра. — На нескольких других фотографиях она была в такой же одежде. — Вы не возражаете?

Джин осторожно вытащила отпечаток из полупрозрачных уголков и перевернула. Как она и надеялась, какой-то добросовестный делопроизводитель подписал на обороте коричневатыми чернилами: “Слева направо: Дж. Соумс, Р. Форбс, М. Кокс, Э. Хафьярд, М. Смит, Д. Бейкер, В. (Пегс) Остин, 1946.”

— Э. Хафьярд, — сказала Джин. — Это должна быть она.

— Вот повезло, — отозвался директор, забирая у нее фотографию и вставляя ее обратно в альбом. — Вряд ли в телефонном справочнике много людей с такой фамилией. У миссис Тревор в кабинете должен быть.

Когда Джин постучала в открытую дверь, секретарша разговаривала по телефону, одновременно крутя ручку разогнавшейся вовсю копировальной машины. Не прерывая своих занятий, она движением подбородка пригласила Джин зайти.

— Полагаю, кое-какие расходы мы могли бы взять на себя, — говорила она. — Хотя другие кандидаты поступают из мест подальше и ничего не просят.

Воздух был тяжелым от запаха спирта; Джин почувствовала, как он щиплет ей глаза. Мисс Тревор продолжала мучить ротатор, пока последний лист со смазанными фиолетовыми буквами не выскочил на лоток.

На столе в беспорядке громоздились книги, конторские книги, картонные папки. Но несмотря на это, произнеся: “Да, хорошо, давайте я запишу ваши данные”, она стала беспомощно шарить по столу, ища чем бы или на чем бы записать, пока Джин не предложила ей свои блокнот и ручку.

Покончив со звонившим и расправив юбку, которая порядком перекрутилась во время ее трудов, она переключила внимание на Джин.

— У вас есть местный телефонный справочник? — спросила Джин.

— Где-то был, — ответила мисс Тревор, окинув заваленный стол тоскливым взором. — Обычно здесь не так, — доверительно сообщила она, понизив голос. — Завтра явится уйма соискателей, а я только что переехала из другого кабинета. Всё вверх дном.

— Я не буду путаться у вас под ногами, — пообещала Джин. — Пытаюсь разыскать одну женщину, которая тут работала, когда это еще была частная клиника. Надеюсь, она не переехала.

Секретарша нырнула под стол и вновь появилась на поверхности с торжествующим видом, зажав в руке тонкую желтую брошюру.

— Знала же, что она где-то тут. Кто вам нужен? Господи, ну и мелкий шрифт.

Ее неуверенность перед лицом простейших административных задач выглядела даже обезоруживающей.

— Хафьярд, — сказала она. — Таких наверняка немного.

Мисс Тревор перестала рыться в справочнике.

— Элис Хафьярд? Я и сама могу сказать, где она живет.

— Вы с ней знакомы?

— Она подруга моей матери. Живет на Уикфилд-драйв в угловом доме. Можно пешком дойти — не больше мили отсюда.

— Она работала в лечебнице Святой Цецилии старшей медсестрой?

— Да, верно. Проработала здесь всю войну и потом, пока больницу не закрыли.

— Может, вы знаете еще кого-нибудь, кто здесь работал сразу после войны?

Мисс Тревор покачала головой.

— Нет. Я не имела никакого отношения к этому месту, пока здание не перешло к школе. С Элис я знакома только потому, что она дружила с матерью. После смерти матери я первое время ее навещала, а потом перестала. Думаю, она обрадуется гостям. Жизнь у нее была не сахар, но она всегда была рада, когда я приходила.

Опять затрезвонил телефон, и Джин удалось выскользнуть, не услышав подробностей несладкой жизни Элис, которые мисс Тревор жаждала ей поведать.

Был полдень, и Джин решила отложить посещение Уикфилд-драйв на более позднее время: бывшая старшая медсестра наверняка строга в отношении приемных часов. Она вернулась на велосипеде в город и уселась на лавочке лицом к пляжу, чтобы съесть свой сэндвич — чеддер и последние остатки прошлогоднего чатни из зеленых помидоров. Его полагалось приготовить, а приготовив — съесть, но никакого удовольствия Джин это не доставляло. Иногда она думала, что ее жизнь измеряется скорее банками для консервирования, чем кофейными ложками.

Внизу, на песке, раскинулись лагерем лежаки и щиты от ветра, ковыляли среди волн малыши, загорали их родители, грелись на солнце старики с закатанными до колен штанами; несколько смельчаков подпрыгивали над волнами. Джин страстно желала к ним присоединиться, но с этим придется подождать.

На ярко-голубом, как и положено в разгар лета, небе не было ни облачка, а прохладный ветер дул как раз в меру. Джин скинула кофту и подставила по-зимнему бледные руки солнцу. К вечеру они порозовеют и начнут чесаться, а треугольник кожи на груди в вырезе открытой блузки станет огненно-красным, но сейчас жара казалась восхитительной и отрадной. Покончив с бутербродом, Джин купила мороженого в кафе на холме. Она и вообще не умела есть аккуратно, а уж это лакомство — прямоугольный кусок ванильного мороженого между двух вафель, быстро тающий и уязвимый со всех сторон, — представляло собой нешуточную задачу. Под удар попала блузка, и Джин пришлось доедать остаток скользкой каши, нагнувшись над урной, чтобы не капало. Есть на людях — чего никогда бы не сделала ее мать, даже если представить себе, что она выйдет из дома, — все еще казалось ей дерзким и бунтарским поступком, что многократно усиливало удовольствие.

Дом номер один по Уикфилд-драйв оказался одноэтажным коттеджем посреди большого углового участка, закрытого от улицы разросшимися кустами лавра и высокими деревьями, при том что у остальных домов на этой улице аккуратные лужайки без ограды сбегали до самого тротуара. Джин по опыту знала, что такое лиственное заграждение, как правило, предвещает определенный уровень обветшания внутри, но, к ее удивлению, за ним скрывался ухоженный сад и домик в идеальном состоянии. Красная плитка порога отполирована и без единой пылинки; окна, затянутые белой сеткой, чистые даже в углах, рамы сияют свежей краской.

Джин застегнула кофту на все пуговицы, чтобы скрыть пятно от мороженого, сняла с головы платок, провела рукой по примятым волосам и нажала кнопку звонка. Он слабо звякнул где-то в глубине дома, и через мгновение дверь открыла седовласая дама, одетая, словно в разгар зимы, в шерстяное платье, халат, толстые чулки и тапочки из овчины. Ее сразу можно было узнать по фотографии из архива Святой Цецилии, и вдобавок в твердом взгляде, остановившемся на Джин, было что-то одновременно властное и успокаивающее, что определенно выдавало в ней старшую медсестру.

— Заходите, я вас ждала, — сказала она и добавила, заметив, как удивилась Джин:

— Я не ясновидящая. Мне позвонила Сьюзен Тревор из школы и предупредила, что вы придете.

Таким образом, представления были бы излишними, и Джин провели вглубь дома в комнату, где надо всем возвышалась горка с фарфоровыми фигурками. Тридцать, а то и сорок кукол уставились на нее стеклянными глазами, еще несколько лежали на столе среди разнообразных тряпок и губок: их, очевидно, мыли. Толстый полосатый кот, воспользовавшись временной отлучкой хозяйки, вспрыгнул на стол и топтал хрупкие кружевные платья, как будто уминал траву.

— А ну слезай, Ферди, негодяй. — Элис шлепком согнала его со стола.

— Вы меня застали в разгар весенней уборки, — сказала она. — Мои девочки чудовищно пылятся.

— Могу себе представить, — ответила Джин, слегка обескураженная таким количеством фарфоровых лиц, обмякших тел и мертвых волос; да и коллекционирование кукол взрослой женщиной показалось ей довольно жалким хобби. Но из вежливости и, возможно, чтобы с лихвой загладить свое инстинктивное отвращение, она склонилась над разложенными на столе куклами, бормоча слова восхищения, и, выбрав одну, наименее отталкивающую, в костюме пастушки, произнесла:

— Эта очень хорошенькая. Какое милое личико.

Позже она задумалась, не отдаленное ли сходство с Маргарет Тилбери — темные кудри, голубые глаза — определило ее выбор.

Элис Хафъярд воодушевилась.

— О, она вам понравилась? Она моя любимица. Такое осмысленное выражение — для пастушки.

— И детали, — добавила Джин, вглядываясь в миниатюрные оборки на корсаже и крошечные обтянутые тканью пуговки и поражаясь тому, сколько усердия было приложено, чтобы одеть какую-то игрушку. Ее собственные наряды никогда не были так хорошо сшиты.

— Вы, наверное, думаете, что я глупая старуха, которая играет в куклы, — сказала Элис.

— Вовсе нет, — ответила Джин, хотя примерно это и подумала. — У вас тут целая коллекция — хоть музей открывай.

— Каждый раз говорю себе, что больше ни одной не куплю, но потом прохожу мимо комиссионного магазина, вижу какую-нибудь всеми забытую куклу и не могу удержаться. А вы что-нибудь коллекционируете?

— Не то что бы, — ответила Джин, с неожиданным беспокойством вспомнив свой ящик, полный неиспользованных “сокровищ”.

— Ну, раз вы репортер, вы, наверное, собираете истории.

— Как хорошо вы сказали, — ответила Джин.

В следующий раз, когда ей придется писать отчет о мировом суде, она будет считать себя хранителем человеческих историй. Беатрис Кейзмор из Сидкапа, Фрэнт-авеню, признавшая себя виновной в краже пары перчаток стоимостью 2 фунта 11 шиллингов из галантерейного магазина “Доусон & Co”; Роланд Крэбб, оштрафованный на 10 фунтов за то, что держит собаку без лицензии, — вот ее куклы.

— В истории, которую я сейчас пытаюсь добавить в свою коллекцию, — продолжала она, почувствовав, что разговор удачно принял нужное направление, — речь идет о пациентке лечебницы Святой Цецилии (как раз тогда вы были там старшей медсестрой). Если все подтвердится, это будет выдающаяся история.

Элис отложила куклу, которую держала в руках, и одарила Джин внимательным, испытующим взглядом. Голубизна ее глаз казалась еще ярче по контрасту с чуть желтоватыми белками, как у фарфорового кукольного лица.

— Продолжайте.

— Помните ли вы девочку по имени Гретхен Тилбери, то есть Эдель — так ее тогда звали?

— Я помню всех своих пациентов, — сказала Элис, — так что да, я прекрасно помню Гретхен. Прелестная девочка. Она ужасно мучалась. Ревматоидный артрит. Непрерывные сильнейшие боли. Бедняжка.

— Как вы считаете, она была честная?

Элис надо было подумать.

— Да. Не про всех девочек, которые у нас лечились, я могу так сказать. Но Гретхен была, что называется, хорошая девочка.

— Пока она у вас лечилась, она когда-нибудь покидала клинику?

— Господи, нет, конечно. Она с кровати едва вставала. Приходилось вдвоем ее поднимать и сажать на унитаз. Она почти не могла двигаться.

— Если я назову даты ее пребывания, вы, наверное, сможете их подтвердить?

— По памяти не смогу, — ответила Элис. — Но у меня сохранились дневники за те годы.

Это было многообещающе. На такое Джин и рассчитывать не могла.

— Вы все это время вели дневник?

— Не личный дневник. Просто отчет о рабочем дне — кого приняли или выписали, у кого какая процедура. Сломался котел. Все в таком роде.

— Если бы я смогла его почитать, — сказала Джин, — мне бы это несказанно помогло.

Ей уже представился сценарий, в котором Гретхен оплодотворил заезжий слесарь.

— Вы говорите загадками, — сказала Элис. — Надеюсь, вы не собираетесь мне сообщить, что с Гретхен что-то случилось.

— Нет-нет, Гретхен жива и здорова.

— Очень рада это слышать.

— И у нее есть маленькая дочка, которая, по-видимому, была зачата во время ее пребывания в Святой Цецилии.

Руки Элис Хафъярд метнулись к горлу и замерли на золотом распятии.

— Нет! Это невозможно! Кто же это вам такое нарассказывал?

— Сама Гретхен. Она была ошеломлена не меньше вашего. Она твердо убеждена, что это было непорочное зачатие.

Джин показалось, что она видит, как на побледневшем лице Элис сменяют друг друга разные чувства — потрясение, неверие, испуг. Она смогла заговорить только через несколько мгновений.

— Не знаю, что и сказать. Это невозможно. — Она покачала головой. — Дитя было невинно, как овечка. Она бы и не знала, с какой стороны подойти к мужчине. Да здесь и мужчин никаких не было. Монахини бы такого не допустили. Я бы такого не допустила.

— А доктора? Наверняка среди них были и мужчины?

— Доктор Риардон женщина и очень хороший врач. В палате с Гретхен находились еще три девочки — одна с ревматоидом, как же ее звали? Марта. Еще Бренда — они ее недолюбливали, и бедняжка Китти на аппарате искусственного дыхания. Девочки ни на минуту не оставались одни. Они и чихнуть не могли по секрету от монахинь.

— А как насчет посетителей? Отцы, братья, наемные работники?

— Мы никого не нанимали для хозяйственных работ. У нас были монахини, они все умели сами. Родственники приезжали по субботам во второй половине дня. Большинство пациентов были издалека, поэтому родители бывали только раз в неделю. Девочки никак не могли остаться с посетителем наедине — все лежали вместе в одной и той же палате. И там же всегда находилась медсестра, чтобы обеспечить пациентам тишину и покой.

— У Гретхен бывали посетители-мужчины?

— Нет, только мать. Они были очень близки.

— То есть, на ваш профессиональный взгляд, Гретхен не могла зачать ребенка обычным способом?

— Разумеется, нет, — твердо сказала Элис.

Ну а что ты еще скажешь, подумала Джин, до конца не решив, надежна ли Элис как свидетель. Кажется вполне разумной женщиной, но, с другой стороны, все эти куклы… Она ни за что не признает, что больная и слабая юная девушка могла забеременеть, находясь под ее опекой. Но если ей важнее всего отвести подозрение от себя, она будет искать альтернативную версию и переведет стрелки на кого-нибудь другого. Джин решила устроить проверку.

— Самое очевидное объяснение — что Гретхен лжет: наверное, она была уже беременна, когда попала в больницу, и каким-то образом подделала даты.

Элис покачала головой.

— Ни за что не поверю. Она не такая.

— Но это единственное правдоподобное объяснение.

— Тогда придется обратиться к неправдоподобным.

— У вас медицинское образование. Неужели вы верите в непорочное зачатие?

— Здесь, в Бродстерсе, это трудно вообразить. — Она улыбнулась Джин слабой улыбкой. — Но за время своей работы я повидала столько странного — если не чудес, то уж точно не поддающегося объяснениям. И мне пришлось признать, что человек не может понять все. По крайней мере, я не могу.

— Мне больше нравится думать, что ответы где-то есть, и, если постараться, мы их отыщем, — сказала Джин, вдруг впервые поняв это про себя.

— Просто вы еще молоды, — сказала Элис. — У вас есть время.

Джин рассмеялась. Ей было тридцать девять, и уже много лет никто не называл ее молодой. В конце концов, есть свои преимущества и в компании пенсионеров.

— Надо достать вам этот дневник. — Элис не без усилия поднялась на ноги. — Мне может понадобиться ваша помощь.

Джин прошла за ней по коридору в скудно обставленную спальню окнами в сад. Там были узкая кровать, письменный стол, деревянный стул с гобеленовым сиденьем и огромный викторианский платяной шкаф во всю стену. В комнате было чисто, но стоял затхлый дух помещения, куда редко заходят. Над камином висела фотография в рамке, на которой, судя по всему, были запечатлены четыре поколения женщин семейства Хафьярд — в диапазоне от пухлощекой крохи с ниспадающими кудрями до седовласой дамы в кресле. Джин показалось, что среди них она узнала Элис.

— Моя семья, — сказала Элис, заметив, куда смотрит гостья. — До войны.

Джин улыбнулась. Последняя фотография ее семьи в полном составе была сделана примерно в то же время. Но, само собой, не стояла на виду.

— Все дневники тут, — сказала Элис и показала на зеленый чемодан с веревочной ручкой и металлическими защелками, втиснутый в щель между резным карнизом шкафа и потолком. — Заберитесь на стул, если вас не затруднит.

Джин так и сделала, на миг испугавшись, когда под ее тяжестью хлипкий стул покачнулся и заскрипел. Она потянула чемодан вниз, прижала к груди и аккуратно опустила на кровать, к беспокойным рукам Элис. В чемодан был вложен еще один, поменьше, а в него — еще один. Это ядро оказалось вместилищем самых разных удивительных сувениров — обшарпанная пыльная версия ее собственного ящика с сокровищами. Пока Элис перерывала его содержимое, Джин углядела слуховой рожок, пару кружевных перчаток, младенческий чепчик, губную гармонику, перевязанную лентой прядь каштановых волос, мяч для крикета, музыкальную шкатулку, спутанные нитки жемчуга и цепочки. В конце концов Элис извлекла из недр картонную коробку, а оттуда — дневник, один из множества одинаковых томов, и в мгновение ока нашла упоминание Гретхен Эдель.

— Поступила 2 июня 1946 года. Выписана 28 сентября того же года.

Джин кивнула. Неудивительно, что даты, которые назвала ей миссис Тилбери, подтвердились. Какой дурак станет врать о том, что так легко проверить.

— А монахини, которые были в больнице в одно время с Гретхен? Они все еще неподалеку?

— Когда здание Святой Цецилии продали, они вернулись в Ирландию. По-моему, в Голуэй.

— Жалко, — сказала Джин и отмела эту линию расследования.

— Кэмкин! — воскликнула Элис, все еще просматривая записи. — Вот как ее звали. Марта Кэмкин. Они были настоящие подружки. Дай им волю, болтали бы всю ночь напролет. Обычное дело, когда пациенты застряли в одной палате, особенно если у них одни и те же симптомы.

Джин за всю свою жизнь провела в больнице всего неделю. И дорого бы дала, чтобы на соседней кровати оказалась родственная душа.

— Гретхен ни разу ее не упомянула, — заметила она. — А ее муж сказал, что она ни с кем из лечебницы не поддерживает связь.

— Что ж, такие дружбы не всегда продолжаются за стенами больницы, — ответила Элис. — Семья Марты была, кажется, из Чатема. А Эдели, насколько я понимаю, жили где-то в Лондоне.

— В Уимблдоне, — уточнила Джин.

— Все вечно обещают не пропадать, — сказала Элис. — Но редко выполняют обещания. — В ее голосе внезапно послышалась грусть. — Только Бренда до сих пор шлет мне открытки на Рождество, но она теперь в Южной Африке.

— А у вас есть ее адрес?

— Да. Если вы захотите написать ей, я с удовольствием отправлю ей письмо.

— Похоже, имеет смысл поговорить еще и с Мартой Кэмкин, — сказала Джин. — Если получится ее найти.

— Ее отец был викарием, вдруг это поможет.

— Очень может быть.

— Она была не такая покладистая, как Гретхен. Немножко более ершистая, так сказать. Но вполне милая девчушка, — добавила она спохватившись. — И очень мужественная. Как мы ни старались, помочь ей не смогли.

Она протянула Джин свой дневник.

— Вы можете его взять на сколько вам нужно. Но я бы хотела в конце концов получить его обратно. Сама не знаю почему.

— Конечно, — ответила Джин, уловив намек на то, что пора уходить. Она только сейчас заметила, что у Элис утомленный вид. — А теперь я оставлю вас в покое. Вы мне очень помогли.

— Было приятно с вами поговорить, мисс…

— Суинни. Джин.

— Может быть, вы еще заглянете ко мне, расскажете, чем закончилось ваше расследование? “Эхо Северного Кента” у нас тут вряд ли купишь.

— С радостью.

— И, пожалуйста, передайте Гретхен, что я ее не забыла, — сказала Элис уже у дверей. — Я ее очень любила. И Марте тоже, если ее разыщете.

Подобрав велосипед, который провалился в лавровые заросли, и вновь повязав на голову платок, Джин напоследок обернулась и посмотрела на дорожку. В гостиной, между раздвинутых тюлевых занавесок, стояла Элис, держа у стекла куколку-пастушку. У Джин было ужасное предчувствие, что, если она помашет на прощание, Элис в ответ будет махать кукольной рукой; этого она бы не вынесла, поэтому просто улыбнулась и быстро повернулась спиной.

Примечания

1

Перевод Н. Трауберг.