О чём рассказал архив. Документальная повесть

Игорь Топоров

Г. Топоров и И. Топоров систематизировали архив А. Топорова, изучили его фонды в архивах и музеях бывшего СССР, вели переписку, в т.ч. по неоконченным замыслам писателя. По этим материалам написана книга «О чём рассказал архив». Она состояла из легенд-былей, а историю коммуны «Майское утро» и работы в ней А. Топорова можно назвать главной её легендой. Ранее повесть публиковалась в журнале «Сибирские огни», 2007, №7—8, в Белгороде и Николаеве, 2011.Предназначена широкому кругу читателей.

Глава 3. 1937 ГОД (ИЗ ДНЕВНИКА СЫНА А.М.ТОПОРОВА — ГЕРМАНА)

Семья Топоровых: Мария Игнатьевна, сын Герман, Адриан Митрофанович, сын Юрий. Коммуна «Майское утро», 1925 г. Личный архив И. Г. Топорова.

«1937 год, 22 мая.

г. Раменское.

В моей жизни произошёл неожиданный и трагический поворот. То, что случилось, раньше показалось бы мне бредом, глупой фантазией. Но это произошло… как гвоздь вколотили в душу. Гнетут вопросы: ПОЧЕМУ? ЧТО, ПРАВДА?

Несчастье пришло в нашу семью 17 мая, в тот день, когда окончились основные занятия в школе. Впереди — экзамены и беззаботный ребячий отдых. За окнами сияло солнце, манил к себе недалёкий сосновый бор. С двух последних уроков мы — я и ещё два моих приятеля, удрали. Сначала на лесной поляне играли в футбол (точнее сказать, „в портфель“). Потом один из нас возбудил животрепещущий разговор о достоинствах наших соклассниц.

— Ничего странного, — заявил он, — восьмой класс всё же окончили.

— Что из тебя к 30-ти годам будет! — заметил другой.

Я молчал, но тема разговора, в сущности, была приятна и мне…

Интересная жизнь сложилась у меня в Раменском: учусь в одной городской школе, живу в другой, где работает отец. Между школами три километра: то пешком, то на электричке…

Поднялся на второй этаж, иду к комнате, которую мы занимаем. Вдруг её дверь резко распахнулась, мелкими, торопливыми шагами из комнаты выбежал директор школы. Запомнились его испуганные, округлившиеся глаза на безбровом гладком лице кирпичного цвета. Пробегая, он бросил на ходу:

— Скажи им, что сейчас принесу.

Я не понял, что он принесёт, но мне стало страшно: у матери в последнее время участились серьёзные сердечные приступы. Я стремительно ринулся в распахнутую дверь. Увидел: на жгуче пылающем фоне окна, расчерченного тёмным переплётом, выделялся ещё более тёмный, густо-синий силуэт широкоплечего человека, стоявшего ко мне спиной недалеко от входа. Сбоку торчала кобура револьвера, на голове — диск форменной фуражки.

Д. Д. Жилинский. «Триптих 1937 год». Государственная Третьяковская галерея, 1987 г.

Фигура сделала шаг в сторону и, кажется, повернулась ко мне. Но я уже смотрел не на неё. Ещё двое военных в глубине комнаты склонились над раскрытым сундуком и бесцеремонно выбрасывали прямо на пол его содержимое. Направо, у стены, полуобняв рукой за плечи припавшую к нему мать, стоял отец. Он смотрел на тех двоих и вроде бы внешне был спокоен. Только лицо его было бледно-жёлтым, да на одной из щёк иногда напряжённо дергалась кожа.

Навстречу мне глянуло заплаканное, с тоскливыми жуткими глазами лицо матери.

— Сынок! Папу нашего арестовывают, — выкрикнула она и задохнулась в новых рыданьях.

Я кинулся к ней, к отцу, тоже припал к нему и ничего не мог выговорить. Больше того — я ничего не мог понять.

— Мария, — заговорил отец, — сын, не бойтесь. Это Очёр мне пакостит. Но всё выяснится, кончится хорошо, как было не раз.

Постепенно мать затихла. Так втроём, тесно прижавшись друг к другу, молча простояли мы всё время, пока шёл обыск. Было ещё светло, когда он окончился, и широкоплечий человек (очевидно, старший) кивнул отцу и сказал:

— Вы пойдете с нами… Тёплые вещи прихватите.

Я и мать похолодели от этой сдержанной суровой заботы: значит, предстоит долгая разлука…

Но мама — она все-таки молодец! Быстро собрала самые необходимые и негромоздкие вещи, удобно уложила их в лучший мешок (так посоветовал старший), достала тёплое пальто, шерстяные носки, шапку. Вернулся директор школы с папкой в руках. Теперь я понял — он принёс служебное дело отца.

— Подпишите протокол изъятия, — ему и отцу приказал старший.

Директор подписал послушно, не глядя.

— Изъяты: один из пяти наличных экземпляров книги „Крестьяне о писателях“, хлопчатобумажный платок исполнения 1925 года, письма литераторов Зазубрина, Аграновского, Сосновского, сборник речей Луначарского, — это вслух прочитал отец, внимательно разглядывая протокол. Потом он пожал плечами и расписался.

Поразило ещё — пожалуй, больше всего: двое закончивших обыск расчистили пинками путь к кровати (стульев у нас было мало), уселись на неё и закурили. Всё это с безразличными, неторопливыми движениями, как при самой обыденной, привычной работе.

Старший взялся за ручку двери, двое поднялись и начали быстро доставать наганы, но первый махнул на них рукой. Сказал мне и матери:

— Не провожайте, не нужно этого.

— Да-да, подтвердил и отец, целуя нас на прощание. — Сын, ты уже вырос. Береги мать, её сердце. Глядеть в глаза никому не бойся: я не преступник и сумею постоять за себя…

Ушли…

Да, я обязан быть твёрдым… Ещё обязан знать, что детство мое кончилось…

26 мая.

Сегодня почему-то задумался над чередой политических событий…

1934 год. Выстрел Николаева в Смольном. Военная коллегия Верховного суда СССР.

1936 год. Новый процесс: Каменев, Зиновьев… Газеты полны отчётами о разоблачениях всё новых и новых „врагов народа“. В них промелькнули и знакомые фамилии: Зазубрин, Сосновский…

В этом же году — смерть Горького и зловещие слухи вокруг неожиданной кончины писателя.

Сейчас 1937 год. И хоть мне нетрудно верить в честную жизнь отца, но все равно страшно… Невыносимо жить…

Ночь с 17 на 18 мая была для меня бессонной. Под утро только пришло тяжёлое забытье, от которого скоро очнулся. Мама поднялась давно. Она стояла у столика в углу комнаты и несколько раз пыталась разжечь примус. Нальёт спирт в чашечку горелки, зажжёт и стоит. Спирт сгорел уже, она всё стоит. Потом повторяет…

Ещё не было шести часов утра, когда пешком мы отправились к районному отделу НКВД, к его КПЗ. Долго бродили возле большого серого барака и всё старались заглянуть с задней стороны в небольшое окно с железной решёткой. Но там было темно, никакого движения.

— Сынок! — вдруг выкрикнула мама и бросилась на другую сторону здания, к центральному входу.

Я побежал за ней. В это время отец в сопровождении трёх работников НКВД выходил на крыльцо барака.

Мама громко закричала:

— Адриан, Адриан, куда они тебя ведут?

Отец сильно изменился в лице и шагнул нам навстречу. Но нас не подпустили друг к другу.

— Куда они тебя?

— В Москву. Ищите меня в Бутырской тюрьме…

Отец старался идти медленнее, но двое его энергично подталкивали. Третий удерживал мать. Я тоже не смел отойти, видя, как лицо её стало принимать уже знакомый мне бледно-синеватый оттенок. Надрывно зарыдав и сморщившись от внезапной внутренней боли, она опустилась на землю, и, не останавливаясь, упала на бок. Растерявшись, я посмотрел в ту сторону, где вели отца. Он видел, как упала мать, и теперь не хотел идти дальше. Что-то раздражённо говорил конвоирам. Тогда они взяли его за руки и упирающегося быстро уволокли за угол улицы».

Вспоминается страшное. И как оставшийся с нами конвоир — снова с полным безразличием — поднялся на крыльцо и, даже не оглянувшись, исчез в двери. И как я оттащил бьющееся тело матери метров на сорок в редкий берёзовый лесок и прислонил к стволу одного из деревьев. Вспомнив советы знакомого врача, стал растирать ей руки от кисти к плечу. Нескоро, но всё же дрожь стала утихать, восстановилось тяжёлое дыхание, зато в глазах появился никогда не виденный мной яростный, сумасшедший блеск. И не слышал я никогда такого, произносимого явно в бессознательном бреду:

— Скорее иди… Где наш молоток? Отыщи… Дай сюда!

Боже мой! Я понял, что это было, молоток — единственное холодное оружие, имевшееся когда-либо в доме и которым мать владела в совершенстве…

С 19 мая начались наши ежедневные поездки к Бутырской тюрьме. Но чего можно было добиться перед всегда наглухо закрытыми воротами с небольшим круглым глазком, тоже закрытым изнутри. Лишь через три дня мы разобрались, где справочная тюрьмы. Долго стояли там, в хмурой, разговаривающей шёпотом очереди. Узнали: отправлен на Урал — для следствия…

Потом будут ещё аресты нескольких знакомых учителей, будет письменное предписание нового директора школы №5 об освобождении комнаты в двухдневный срок и выезд с довольно громоздким багажом (часть с собой, часть — в основном, книги, ноты, рукописи — малой скоростью в слободу Казацкую города Старый Оскол к сестре Адриана Митрофановича Екатерине Митрофановне Дягилевой).