Живи, Алёшка! Роман

Иван Ленивцев

Главный герой, молодой моряк по имени Алексей, по воле отдела кадров направлен в небольшой провинциальный городок на берегу Тихого океана. Его ждет первый рейс – и не куда-нибудь, а в загадочную Японию! Вскоре наш герой узнаёт о городе то, о чем он даже не догадывался, впервые в жизни он по-настоящему влюбляется в этом городе, а также случайно узнает, что на теплоход доставлена большая партия контрабандного товара. Алексей поставлен перед трудным выбором: решится ли он на отчаянный шаг?

Посвящаю Татьяне Николаевне

© Иван Ленивцев, 2021

ISBN 978-5-0053-2112-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Историческое предисловие

Бошняку и его соратникам посвящается, а также жителям Советской Гавани.

— О-го-го-гоооо! — уныло-серую, свинцовую тишину бухты пронзил чей-то полный торжества жизни крик — и хулиганистое эхо, пролетев над гладью воды заглохло, запутавшись в могучих стволах лиственниц, густо растущих на пустынно диком берегу. И только здоровенные морские чайки гортанно крича, возмущенно взвились вверх, да усатые нерпы с любопытством огляделись вокруг, словно выискивая возмутителей спокойствия. Ими оказались люди, находившиеся в большой шестиметровой лодке с видавшим виды шитым-перешитым парусом, неожиданно для морских и таёжных обитателей появившейся из-за лесистого мыска и теперь легко скользившей по ровной глади бухты. Сидевший на корме рулевой Семен Парфентьев-крепкий жилистый казак с суровым взглядом, с сильными, изъеденными морской солью руками, с обветренным загорелым лицом заросшим темно-русой густой бородой — беззлобно выговаривал своему другу и однополчанину Киру Белохвостову за легкомысленно учиненный им крик:

— Кир, дьявол тебя побери, ну чаво ты разорался? Никак шлея под хвост попала, а?

— Дак, как тут не разораться, Семен? — принялся оправдываться Белохвостиков-точная копия друга, только годами чуть помоложе да с лицом доверчиво открытым. — Ты глядь кругом, какая божья благодать, какая красотища! Глядь, глядь! — Семен, не выпуская из рук длинное рулило, вслед за другом послушно уставился на близлежащие сопки, покрытые девственной тайгой, подступившей к самому берегу небольшой, но уютной бухты. (Сейчас на берегу этой бухты широко раскинулся порт Ванино).

И Парфентьев и Белохвостов были приписаны к Иркутскому казачьему полку. Их можно было смело назвать потомками тех бесшабашно-отчаянных, до безумия смелых казаков, которые ещё с Ермаком перевалили Уральский хребет, растекаясь по всей Матушке-Сибири. Наверняка, в Сибири им показалось тесновато, и вскоре отряды казаков, перевалив через горные хребты, через первобытную тайгу, переплыв через неизведанные реки и моря, вышли к Великому Тихому океану, оказались на Амуре и даже в Северной Америке. Сильные, смелые и бесстрашные, шли они терпя неслыханные бедствия, неисчислимо погибая для того, чтобы оставшиеся в живых выйдя на берег океана, перекрестившись, могли сказать: «Да будет эта суровая и далекая земля во веки веков исконно русской! И никак иначе!»

— Иван, а ты что молчишь, как тот пень в лесу? Аль не выспался? — Кир попытался словесно прицепиться к сидевшему под парусом Ивану Мосееву, бывшему якутскому крестьянину. Однако худощавый, скуластый Иван был сдержан, немногословен и никак не реагировал на приставания развеселившегося казака, он больше молчал добродушно улыбаясь, словно говоря-умного человека не грех и послушать. А может, про себя отвечал ему русской пословицей, мол, мели Емеля, твоя неделя. При этом азиатское лицо его было непроницаемым. Азия! А Белохвостов, не найдя собеседников, неунывающе затянул вполголоса песню: «Эх, как по ельничку, да по березничку…».

«Ишь бестия, ну никак не может угомониться» — укоризненно подумал Семен, затем приподнявшись на корме, громко спросил:

— Вашбродие! Николай Константинович! Ну что, к берегу рулим, чи как?

— А? Да, да Семен, рули к берегу. Необходимо передохнуть… — Тот, к кому обращался Семен, приподнявшись на носу лодки внимательно осмотрел приближающий берег бухты, на который ещё никогда не ступала нога европейцев. Это был Николай Константинович Бошняк-лейтенант флота Российского. Коренастый, широколобый, с темно-карими глазами, с небольшими усиками под прямым носом — он больше напоминал древнеримского мыслителя, чем первопроходца неведомых земель.

В настоящее время, лейтенант являлся начальником малочисленной экспедиции, которой было предписано найти залив под названием Хаджи, о котором было много разговоров, но где он находится, не знал никто. Кроме туземцев. Те, хотя и знали, и даже бывали на берегах этого таинственного залива, однако точное его местонахождение на карте показать не могли по причине полной безграмотности. Да что туземцы, сам знаменитый французский мореплаватель Лаперуз — царствие ему небесное и вечный покой! — проходил вдоль побережья Татарского пролива, но залива не обнаружил, лишь обозначил на карте в северной его широте два небольших острова… и больше ничего. А ведь с мировым именем капитан, с огромным опытом — и ничего! Русские с Николаевского поста тоже посылали несколько экспедиций в поисках неуловимого залива, но увы, также безрезультатно. И успокоились. И лишь недавно, узнав от проходившего мимо купца из Российско-Американской компании, что американцы этим летом попытаются найти этот таинственный залив, чтобы устроить на нем базу для своего китобойного флота, капитан первого ранга Невельской направил экспедицию Бошняка на поиски залива. Что тут и говорить, Америка-молодая, хищная нация, янки наглы и нахраписты: найдут пролив, устроят базу и начнут бить китов, варить жир, перегонять его в бочки, отправлять на родину, продавать, получать баснословные прибыли. Ради прибыли, они на все пойдут, даже на захват чужой земли. Так что кровь из носа, но русские должны опередить бесцеремонных соседей. Должны, просто обязаны! Но где же сам залив?

Бошняк вздохнул и стал наносить на бумагу очертания новой бухты, которую туземцы называли Уй. А берег всё ближе и ближе. Наконец, лодка замедлив ход, стала осторожно лавировать среди прибрежных камней — и вскоре, благодаря умелым действиям экипажа, она с тихим шуршанием уткнулась в песок низменного берега.

Вокруг стояла тишина. Только волны с едва слышным шелестом целовались с берегом, да белокрылые чайки проносясь над поверхностью, иногда камнем падали в воду за добычей. А на берегу, на уставших за зиму деревьях появлялись и лопались почки, наливались сладковатым соком березы, и там и сям пробивалась молодая травка. Где-то совсем рядом раздались крики кукушки: ку-ку! ку-ку! ку-ку! Совсем недалеко в кустах кто-то громко и недовольно засопел, старчески закряхтел, затем, стуча тяжелыми копытами, с шумом, с треском ломанулся прочь.

— Вашбродие, кажись, сохатый! Дозвольте поохотиться? — спросил разрешение Кир, в котором взыграл азарт охотника.

— Нет Белохвостов, не стоит. У нас нет времени на охоту. Лучше займитесь с Семеном палаткой и костром. Да и рыбки свеженькой не мешало бы наловить. А мы с Иваном пройдемся вдоль вон той речушки, местных жителей поищем…

Казачки-мастера на все руки, быстренько поставили палатку, бросили в неё старые донельзя протертые медвежьи шкуры для сна и занялись костром. Кир не переставал болтать.

— Семен, а Семен! Какое сёдни число, а то я совсем забыл?

— Эх, дырявая твоя головушка, — усмехнулся Парфентьев доставая кресало. — Нонче 22 мая… — Он поджег березовую кору — огонь с жадностью, с треском набросился на шалашик из сухих дров.

— Смотри-кось, мы уже почти месяц в пути. Однако, далече забрались, ажно оторопь берет. Да, чужая сторона, не свой брат… Слышь, Семен, а коли ентой бухты-гавани и вовсе нет, тогда как, а? Ведь харчей-то маловато осталось.

Семен бросил кресало на шкуры, постоял, посмотрел прищурившись на весело стреляющий огонь, затем неодобрительно глядя на доверчивое лицо друга, сердито сказал:

— Эва, махнул! Ты что это Кир, не узнаю я тебя. Запомни: наш Константиныч-сурьёзный мужик, коль он сказал найдём, не сумлевайся, найдем мы ту гавань.

— Семен, да ты это… тово! Как можно! Я разе сумлеваюсь? Боже упаси! По своей глупости болтаю… мы завсегда готовы… да ради Христа.

— Ладно, ладно, успокойся, верю! Ступай лучше рыбки налови… балабол. Да побольше, неизвестно где мы завтра будем. Ступай, ступай, язва сибирская! — Семен весело рассмеялся, сверкнув белыми зубами на дочерна загорелом лице. Белохвостов, как всякий добродушный человек, тотчас забыв неприятный разговор с другом, пошел к наполовину вытянутой на берег лодке, где взял удочки и, засучив до колен штаны, принялся вылавливать то камбалу то колючих морских бычков, при этом напевая одни и те же слова: «Летал голубь, ой летал голубь…»

Стемнело. Собравшись у костра, члены экспедиции с аппетитом поглощали зажаренную на рыбьем жиру камбалу, запивая заплесневевшие сухари горячим чаем. Огонь костра освещал их бронзовые лица с впалыми щеками.

— Вашбродие, разрешите вопрос, — прервал молчание Парфентьев, вытерев о траву жирные от камбалы руки. Получив разрешение кивком головы, спросил: — Я хочу поинтересоваться насчет ентой загадочный бухты: найдем мы её, али как? А то, кое-кто вдруг начнет сумлеваться, всякое бывает, — кинул он камешек в адрес друга. Тот стыдливо уткнул голову чуть ли не в костер.

— Найдем братцы, непременно найдем, даже не сомневайтесь! — Бошняк ответил на вопрос с таким убеждением, что остальные члены экспедиции поняли: найдём! — Я сегодня произвел кой-какие доступные астрономические определения и, знаете что выяснил… — выдержав небольшую паузу, лейтенант почти торжествуя, произнес: — По всем признакам залив совсем рядом. Возможно, он за тем мысом, — он ткнул пальцем в сторону моря. — Да и туземцы, что живут за ручьем, нам с Иваном сегодня сообщили, что бухта там, в нескольких часах перехода отсюда. Всего лишь в нескольких часах! Вот так-то, братцы! — Бошняк встал, отряхнул обветшалый мундир с эполетами на плечах и напоследок поблагодарил: — Спасибо за угощение, камбала была просто восхитительна. А теперь братцы, отдыхать! Как обычно, по очереди нести караул, спать вполглаза, не выпуская из рук оружия, так сказать: бдить! Мало ли что. Думаю, это наша последняя ночь перед открытием, дай Бог, завтра все должно решиться… завтра. — И он ушел в палатку, где завернувшись в медвежью шкуру, попытался уснуть.

Набросав в костер побольше толстенного сушняка, его спутники улеглись на еловые ветки, единодушно решив не идти спать в палатку-пусть лейтенант спокойно отдохнет, особенно от громогласного храпа Белохвостова. Лежали и с интересом смотрели за движением выползшей из-за темного леса желтой луной, за ярким мерцанием холодных звезд, прислушивались к однообразному плеску волн, набегавших на берег.

Сон не брал. Иван Мосеев как обычно молчал, вороша хворостиной костер. Должно быть, вспоминал семью оставленную в Якутске. Семен с Киром тихонечко переговаривались.

— Наверное, уснул барин, вымотался бедняжка, — кивнул в сторону палатки Белохвостов. Последующая реакция Семена была для него неожиданной.

— Кир, шут тебя задери! Сколько можно тебе говорить, не называй Константиныча барином! Ну какой он тебе барин? Ты что, настоящих бар в глаза не видел? Помнишь новоприбывшего штурманского офицера с Охотского поста? Как его там… барон, барон. Забыл. Вот кто барин был. Бывалоче, построит своих матросиков, идет вдоль строя и в глаза им заглядывает. Не понравился ему чей-то взгляд, сразу: на-а! — в зубы. Или заорёт во всю глотку: «Портки прочь! Выпороть сукина сына!». И сам проследит, чтобы пороли исправно, чтоб шкура со спины отлетала. Вот то барин был. А ты на Константиныча телегу катишь: барин, барин! Сколько мы с ним исходили по Амуру, по Сахалину, ну не скажешь, что он барин-истинный казак, ей Богу казак. Знавал я господ, которые приезжали службу нести в белых перчатках. Где они? Враз убегли от трудностей здешних. Нет, наш не такой, все ему достается поровну с нами: и холод и голод, и дождь и снег, и работа наравне, и сон на земле. Кремень мужик, хоть и молод годами. А ты барин, барин! — в очередной раз, Семен укорил друга. Тот пожал плечами, дескать, да я ничего такого особенного и не сказал. — Одно меня в нем тревожит, должно быть, по молодости своей, он чересчур болезненно воспринимает несправедливость, особенно к себе. А также, временами бывает самонадеян…

— Семен, а кто из нас по молодости не был самонадеян? — ответил Кир, приподнимаясь на локте и прислушиваясь — где-то в тайге трубно проревел сохатый. Семен тоже приподнялся, только Иван по-прежнему не отводил взгляда от костра.

И опять бездыханная тишина, нарушаемая лишь треском костра да шуршанием вечно не спящих волн.

— Слышь Семен, слышал я, что француз Лаперузов уже бывал здесь, ну тот, что залив Де-Кастри открыл; как же он наш залив не заметил… Хаджи этот? — решился спросить Белохвостов-видно червь сомнения не давало ему покоя. — Да и в прошлом годе, помню, их высокоблагородие господин Невельской посылал этого, который с бородой такой, как его — мичмана Чихачева искать залив, и тот ничегошеньки не нашел…

— Он ещё и господина Орлова с казаками посылал, те тоже ничего не нашли, — с легким снисхождением в голосе ответил Семен. — А почему не нашли? Да потому, что они на морских ботах пошли, непригодных для дальних походов. А у нас лодка гиляцкая. И мы на ней найдем залив! Знаешь почему найдем, потому что нашему Константинычу покровительствует сам Николай Чудотворец. Все, не мешай мне спать…

Николай Бошняк тоже не спал. Он лежал и сам того не желая, слушал разговоры казаков. И думал: «Да, с такими людьми, можно хоть на край света. Хотя, где мы сейчас находимся, если не на краю света… на самом, самом краюшке. Господи, как же мы далеко забрались от дома родного!». И сразу перед глазами появилась родная костромская земля, любимые лица матери, отца, сестер…

Провожая в неведомые края, отец напутствовал его словами: «Сынок, будь правдив и лучше сам поплачь, нежели чтобы из-за тебя другие плакали». И он следовал совету отца: дворянством не кичился, не обижал ни солдат ни матросов — насмотрелся на бесчеловечные порядки в имениях некоторых местных крепостников. Да и здесь воочию увидел полную беззащитность служивых людей-бывших крепостных. Он считал, что местное население-нанайцы, удэгейцы, орочи — не должны забижаться. Ведь это именно они в трудную минуты выручат, помогут, подскажут.

Кто-то у костра, вероятно оставшийся « на часах“, вполголоса затянул шутливую казачью песню: „Ах барыня с переборами-ночевала под заборами…». Бошняк узнал голос казака Белохвостова. Потом все стихло. «Устали братцы, не железные, — уже засыпая, подумал Бошняк. — Последняя ночь, завтра решающий день… надо найти бухту… кровь из носа найти… найти, найти…»

Утром лейтенант Бошняк проснулся в бодром приподнятом настроении. Казаки уже хлопотали у костра. Позвякивал крышкой чайник, запах жаренной на прутиках камбалы звал к столу, то есть к костру.

Наскоро перекусив, члены экспедиции переодевшись в чистые рубахи и по православному перекрестившись: Господи, благослови и помоги! — сели за весла, чтобы грести навстречу своей славе. Через несколько часов лодка уткнулась в песок перешейка, за которым раскинулся обширный залив. Вода в нем была спокойна и гладка, как в налитом блюдечке и блестела подобно зеркалу под солнцем.

Перетащив через перешеек лодку, первооткрыватели устроили привал в одной из многочисленных бухточек. Казаки вытесали и установили большой крест, на котором Бошняк собственноручно оставил надпись следующего содержания: «Гавань императора Николая 1, открыта и глазомерно описана лейтенантом Бошняком 23 мая 1853 года, на туземной лодке, со спутниками казаками Семеномъ Парфентьевым, Киромъ Белохвостовым, амгинским крестьяниномъ Иваномъ Мосеевым»

Затем лейтенант скомандовал: «Построиться в одну шеренгу! Шапки прочь! Оружие наизготовку! Пли-и!». Трехружейный залп разбудил от многовекового сна открытый русскими залив, названный Бошняком-заливом императора Николая, которая в дальнейшем будет называться Императорской Гаванью, позднее переименованной в Советскую Гавань, гавань — заслуженно входящую в первую тройку лучших гаваней мира.