Часы Замоскворечья

Зоя Межирова

Зоя Межирова, которая выпустила в России две книги стихов, продолжает писать и публиковать их, живя в штате Вашингтон, США. У нее несомненный лирический дар, а то одиночество, на которое она обречена, судя по ее лирическим признаниям, является замечательным допингом для творчества. Как говаривал князь Вяземский: «Сохрани, Боже, ему быть счастливым: с счастием лопнет прекрасная струна его лиры». Говоря об одиночестве, имею в виду прежде всего лингвистическое: даже граждане русской диаспоры стараются заменить родной язык благоприобретенным воляпюком. Еще один двигатель поэзии Зои Межировой – бессобытийность ее американской жизни, даже если эта бессобытийность кажущаяся: «Весь мой бессобытийный, на разлуку потраченный год…» Напомню, что один из лучших рассказов Чехова – «Скучная история». Нет, я далек от того, чтобы сравнивать Зою Межирову с великим русским прозаиком, да и темперамент не тот. У нее как раз повышенная, драматическая реакция на мир окрест: именно ввиду этой – все равно, субъективной или объективной – бессобытийности. В этом манок ее поэзии, хоть и не единственный. Владимир Соловьев

«Отчужденность чужой столицы…»

Отчужденность чужой столицы

Прибалтийской страны укромной.

Дни аннексии. Тленье пепла.

Черепичные крыши Европы.

В парках невозмутимых тюльпаны.

На брусчатке голуби, дети.

И язык тех мест незнакомый.

Алма Яновна вяжет на спицах

Толстой шерстью тяжелый свитер.

Проживает одна в просторной

Светлой комнате старого дома,

Где высокие окна от пола

И сверкает паркет навощенный.

На столе деревянном салфетки,

То ли шерсть, то ли хлопок жгутами,

С бахромой нарядной по краю.

Желтый цвет янтаря на каждой.

Так и помню ее, седую,

Аккуратная стрижка и руки,

Окруженные спиц порханьем.

Объясняла трудные петли,

Говорила какие нитки

Деревенской крученой шерсти

Надо мне купить на базаре,

Где осенних цветов изобилье.

На окне высоком от пола

Было много горшков с цветами.

Дни на хмуром песчаном взморье,

Между сосен дюнная дача.

Элегантные магазины,

Непустеющие прилавки,

Под пятой имперской тяжелой

Не терявшие лоск всегдашний.

И душистый хлеб пеклеванный,

Тот, что рижским в Москве считался.

Все родное. И запах сладкий

Торфяной, если печи топились.

Эту землю я бы узнала,

Даже если глаза закрыты,

По шуршанью дождей на асфальте.

Алма Яновна вяжет из толстой

Теплой шерсти тяжелый свитер.

Вновь сюда приехав однажды

По прошествии лет немалых,

Я решила зайти к ней в гости,

Как в года былые с букетом.

Позвонила. Дверь приоткрыли.

И в ответ, посмотрев исподлобья,

Известили коротко, жестко,

Что зимой умерла. И сразу

Дверь захлопнулась. Я осталась

В полумраке лестничной клетки.

Повернулась. Нетвердым шагом

По ступенями чугунным спустилась,

Из подъезда на улицу вышла,

Всю залитую теплым светом.

Алма Яновна… Сны из детства…

Неприязнь я помнила эту

И сочувственно замолкала,

В несогласном живя согласьи

С затаенной ее причиной,

Стыд бессильный топя в смущенье,

В безмятежности дней любуясь

На дожди твои и костелы,

Твоего языка не зная,

Проходя по старинным паркам,

Обживая чужую дачу

У песка на янтарном взморье.

Все слова мои неуместны,

Как в руках букетик мой жалкий,

Так беспомощно опоздавший,

Знак привязанности безмолвной,

Что к тебе я несла в то лето.

Но молчат петухи на шпилях

Иностранного государства.