Вкус жизни и свободы. Сборник рассказов

Зиновий Львович Коган, 2019

Зиновий Львович Коган. Родился 6 декабря 1941 года в Барнаульской области Алтайского края в еврейской религиозной семье. Хронику жизни он пытается писать с тех пор, как себя помнит. Его рассказы заполнены людьми, которых он желал обессмертить. Жизнь – веселая штука, если ты не один.Содержит нецензурную брань.

Василий и Марина

В рождественский мороз Николина гора дымилась трубами — у дыма заячьи бока.

Василий бежал на лыжах вдоль пруда, засыпанного снегом, так дети танцуют вокруг маминого пирога. Небо взрывалось фейерверками, криками.

Отца его, чекиста, не уберегли врачи. Его семья неплохо жила. Василий был бессилен перед памятью отца — мертвым уже не нужно. Все так, но танцевать на лыжах вдруг расхотелось.

Притихший сад, заснеженные парапеты окон — за ними светло и жарко, сестры, тетки, племянники и гости, кого собрала хлебосольная обрусевшая Майя Давыдовна — мать Василия.

Из соседнего двора его окликнула Аня Брод.

— Ва-ася! Пойдем на пруд кататься.

— Ань, я только оттуда.

— Ва-ась! Я одна боюсь. Два круга.

— Два круга? — захохотал, обрадовался ей.

Ее отец, нейрохирург, был репрессирован (реабилитирован потом) вот в такой же морозный день, а над заснеженной Москвой стыли змеями фонари и лили желтый свет, как яд.

Василию и сокурснице по инязу Ане Брод легко давались языки чужие.

На пятом курсе они улетели в Дели как переводчики. А уже там однажды проснулись в ее кровати как влюбленные. Родилась Юля.

И вдруг на взлете карьерного роста Василия за шутку над горбачевскими переменами отозвали в Москву, где в загоне столпились тысячи «отказников» алии — их вдохновляла любая быль, окутанная дымкой древности иудаизма, и нескончаемые разговоры об Израиле, Западе, свободе… Работу в МИДе он потерял и перебивался уроками английского, переводами туристов, кто валил валом в горбачевскую Москву.

«Б-г шел перед ними днем в столпе облачном, указывал дорогу и ночью огнем светил им; и шли они днем и ночью».

Перемена в жизни отказников рождала современный иудаизм — он вырывался из прорв судеб, сокращал ортодоксальные повторы, смирял гордыню и собирал людей. Бог был для них манящей гармонией, они не ставили под сомнения Его волю, но оставляли право другим идти к нему разными путями, ибо это устраняло предрассудки. Этот иудаизм объединял души, жаждущие инакости. Она уравняла всех.

Красная Пахра. Лес мутило воздухом и тишиной. Сентябрь осыпался. Василий и его новый клиент, реформист Лева Чернобельский, шли рядом. Они посмеивались над седобородым Слепаком — проспал выступление внезапно приезжего главного раввина Англии об абортах. Осень втайне разрабатывала их для ареста.

На ржавом скошенном поле стога построились цепью.

Отчаянные парни развернули флаг Израиля. На поляне танцевали хору.

— Будешь трубить в шофар? — спросил Василий Льва.

— Рог короткий, но протрубить можно. Бог услышит.

— Так он самодельный?

— А в «Гинейни» и молитвенник сшит из старого: сократил, добавил перевод на русский и транслитерацию. Ну, потому что засыпает народ после работы. А коротко молиться — милое дело.

— И в «Гинейни» все евреи?

— Евреи — все. Не все об этом знают.

Они расхохотались.

— Я приду к тебе.

— Это 14-й этаж. Лифт часто не работает.

Стал Василий сталкером «Гинейни». Когда автомобили толкались на проспекте как близнецы в утробе, в пятницу вечером на кабалат шабат он приводил в «Гинейни» иностранцев — это как восхождение на Синай. В прихожей свалены пальто, сапоги; в комнате — столпотворение прихожан.

Однажды привел американсуих раввинов — Дик и Йоэль.

— Да вы же реформисты, — воскликнул Дик и вручил Леве тоненький молитвенник для встречи субботы Бэтти Голомб.

Они предложили Василию сопровождать их в Ленинград. Он становился профессионалом.

Налетевший балтийский бриз оживил толпу у Маринки — балет «Ромео и Джульета»: свидание, как первая любовь.

Марина узнала по телефонному описанию Йоэля и Дика, ну и конечно, она узнала в красной рубахе Василия. Еще не бык, но далеко пойдет. В иудаизме красный бык не очищает от греха, только красная корова, но сначала ее сожгут со всеми потрохами. Поди найди ее и главное — поверь.

Америкосы-миссионеры аборигенов соблазняют к реформизму. И эта питерская студентка, такая талия — почти Италия.

Как долго и красиво умирала Джульетта в белом шелке, и Ромео торопился уйти за ней…

В июне север не прячется от солнца; день-ночь, ложь-истина, мертвый — живой неразличимы у мастера Шекспира. Север опасен сентиментальным душам и сегодня без дуэлей — танцев. Зато всю ночь открыты рестораны — шампанское с клубникой. Василий отвезет ее домой. Ну что ж, это работа профессионалов — пить, не пьянея, влюбляясь не любить.

— Василий, откуда у тебя такой английский? — спросил Йоэль.

— Мы пять лет в Нью-Йорке жили. Отец мой работал в Торгпредстве.

— Хотел бы ты у нас работать в Иерусалиме?

— Почему бы нет.

— Нужно подать документы на выезд.

— Давайте за это выпьем, — предложил Дик.

Смертельно зацелуют ангелы.

В такси Василий искал, где продают цветы для Марины.

— Я не Джульетта, — покраснела девушка.

— Я тоже не Ромео. Я женат, дочь, и куча родни, и сотни друзей. Но если мне с тобой, Марина, незаслуженно хорошо, что делать?!

Он громко, искренне смеялся, чтоб окончательно не «утонуть».

Они договорились — вечером поедут в синагогу.

Безлюдная синагога казалась вокзалом. Службу вел долговязый хасид Яков, о котором говорили, что он упрям и не дурак выпить. Дурак — не дурак, но свое дело он знал.

— Господин раввин, у вас канторский голос. В Израиле это тяжелое бабло, — перевела Марина Дика.

— А я и есть кантор. Пока, — ответил Яков и засмеялся белозубо и вызывающе. — Марина.

Его черная широкополая шляпа бесцеремонно закрыла ее от гостей.

А она вдруг вспомнила слова Василия «Я тоже не Ромео. Я женат, дочь есть, и куча родни, и сотни друзей». О Боже, ну почему те, кто ей нравятся, уже женаты — когда они успевают? А ей что делать?

— Они реформистские раввины, — прошептала Марина.

— Могу поспорить, они иврит не знают, — зубоскалил хасид Яков.

— Они живут в Иерусалиме. Иврит они знают лучше тебя, — Василий захохотал, как в колокол ударил.

Она мне тоже очень нравится, как бы отвечал Василий. Яков замотал шеей, сдвинул шляпу на затылок.

В звенящей тишине Дик вспомнил Лос-Анджелес, родную ешиву, где обучалось студентов больше, чем евреев во всем Питере. Он всех всегда сдавал, с тех пор, как его предали дома. Что он здесь делает, в России?

— Йоэль, давай выйдем на свежий воздух. Эти парни запали на девчонку, но нам нужно найти лидера, — предложил Дик.

— Алекс?

— Алекс не музыкальный парень, нет харизмы. А нам нужна изюминка, чтоб забродила в бутыле пейсеховка.

— Да, но где таких возьмешь? — Йоэль закрыл лицо ладонью.

Как ему Дик осточертел, как не хотел он отправляться с ним в Россию. Ну, ладно бы до бегства молодежи из России приехали сюда вербовать реформистов, но сейчас, когда последние бегут, что им здесь делать?

Йоэль щурился ночному солнцу. Все же непривычны белые ночи.

Чем ярче окрас, тем ядовитей особь.

Шальной октябрьский ливень хлестал облезлые бока питерской синагоги; бесновались струи на куполе, словно черти в цирке, а потом дъявольски клокотали в водосточной трубе.

— Теряю былую легкость, — Яков с раскрытым зонтом поднялся по лестнице в синагогу.

«Гишмей браха (благословенные дожди)», — сказал он и бросил взгляд на собравшихся в классе учеников иврит, среди них была Марина.

Дождь остервенело барабанил подоконники. Дождь грозил наводнением, а вот сорвать платный урок — нет.

— Где ты на шабат? — неожиданно поинтересовался Яков у Марины. — Я приглашаю ко мне домой. Это приглашение моих родителей.

— Ни в коем случае, это неудобно.

Яков заметил колебания ее.

— Не стесняйся. Помочь еврейке кошерно провести шабат — большая мицва.

— Где мы встретимся?

— Я за тобой заеду в половине восьмого вечера. Поедем на вечернюю молитву, а потом к нам. Мы живем рядом с синагогой.

— У кого ты учил иврит?

— В ешиве. И по молитвеннику «Кол Исроэль».

— А где учил английский?

— Би-Би-Си.

Они рассмеялись.

— Ты ведь математик.

— Я преподавал в школе.

— Ты мог бы преподавать в религиозной школе в Израиле.

— Почему бы нет.

Рассмеялись.

— Что нужно сделать?

— Сделать хупу с хорошенькой еврейкой.

Еврейка только по отцу, Марина чувствовала отчужденность ортодоксов.

— Я полукровка. У меня русская мать.

— Я кстати, женскую группу набираю для подготовки, чтоб пройти гиюр. Для тебя — бесплатно.

Вся женская группа была влюблена в Якова, но он выделял Марину.

К гиюру ее готовил Яков.

— А вам уж замуж невтерпеж?

— А то ж!

Они хмельны от вина и страсти — так хотелось уложить друг друга в постель.

Лечь в постель ночью с другим легко, а утром проснуться с ним ужасно. Потом опять наступает ночь Якова и Марины. Кто ж знал, что она разбудит в этом хасиде любовника-маньяка, солдат ее любви, готовый на все.

Не будите, бабы, в мужике маньяка.

— Дик предлагает мне в Израиле работу, — позвонил ей Василий. — Кординатором программ реформизма в СССР.

— При Горбачеве? — съехидничала Марина.

— Работа в Иерусалиме, — он на усмешки отвечал по-детски прямолинейно. — С зарплатой 2000 баксов.

Голодуха. Предчувствие беды. Бежать.

Проект «Алия реформиста Василия Кутузова» должен был стать американским фандрейзингом.

Один за другим прилетали реформистские раввины, и Василий — переводчик на их выступлениях в общине, на встречах с известными отказниками, диссидентами, гид по Москве.

Лучший парень идет в реформисты (он говорил по-английски, другие даже промычать не могли) и его жена, и дочь англоязычные, и даже старая и толстая Майя Давыдовна смешно и трогательно говорила американскому толстяку и бородачу оператору «гуд монинг».

Для семьи Василия сняли квартиру в Тель-Авиве.

Василий вместе с Йоэлем мотались по городам Советского Союза в поисках лидеров для реформистских общин.

Зачем все это, если евреи уезжали из своих городов?

В понедельник, после Симхат Торы, раввины синагоги приняли гиюр у Марины и двух других молодых женщин. Но только в четверг бейт-дин утвердил «экзамены»; на радостях Яков купил в магазинчике при синагоге коробку израильских конфет и поехал в дачный поселок «Балтийский» к Марине. Он здесь уже был, и даже несколько раз ночевал у нее, но как же непривычно городскому парню здесь ориентироваться — сплошь высокие одинаковые зеленые заборы. Ориентир — три голубые ели. Вот и считай. Но он решил сегодня обрадовать ее.

— Яша, я вчера была у врача. Я беременна.

— О!

— Ты не рад?

Прошло минуты три, прежде чем Яков оправился от удивления.

Она была чуть выше его, держала себя с гордым осознанием своей красоты. Ее прекрасное широкое лицо улыбалось.

— И какие же новости ты мне принес из синагоги? — спросила она.

— Ну, по сравнению с твоими новостями какие мои новости, — улыбнулся он. — Гиюр твой утвердили, ты теперь еврейка и можем сделать хупу.

Вдруг Яков ощутил свинцовое молчание.

— Наверняка ты голоден, ты непременно должен пойти со мной, чтобы пообедать.

— Ты уверена?

— Не трусь, твоя будущая теща на работе, — засмеялась Марина.

Он поймал блеск в ее глазах.

— Теперь я еще больше буду беспокоиться о тебе. Сразу после хупы мы подадим документы в Израиль, чтобы ты родила уже там. Там медицина лучше.

— Никогда не беспокойся обо мне, — ответила Марина.

Он ел яблоко медленно, словно не хотел сказать лишнего. Он с детства никогда не знал, кто его друг, а кто враг.

Он выходил из калитки дачи, равнодушно глядя на темную пустынную дачную улицу. И только тогда он заметил, что карман его пиджака отвисает. Он засунул руку в карман и обнаружил там надкусанное им яблоко.

Марина родила близнецов в иерусалимской больнице «Хадаса эйн-карем». Она лежала между ними, и материнское тепло соединяло их, передавало жизненные силы. О, Господи, никогда она так счастлива не была.

В субботу, на шахарит, Яков пришел в больничную синагогу — провозгласить имена мальчиков с бимы у Торы. Ну что ж, традиция сабров — свята. В молельном зале полторы сотни прихожан — шумно как на базаре. Ох, до чего же они разные, хасиды разных дворов — одни во всем черном, другие в белом, в штраймелах, шляпах, в желтых шелковых халатах, черных лапсердаках; литваки в галстуках и жилетках, сефарды подражали ашкеназскому прикиду со шляпами, сдвинутыми на затылок: очкастые американские реформисты; бородатые поселенцы в майках и шлепанцах на босу ногу; в проходах больные в колясках. Это странное смешение молельни, больницы, роддома — храм с распахнутыми дверьми в прошлое и будущее, врата между смертью и жизнью. Здесь вызывали отцов новорожденных.

Поднялся на биму к Торе и Яков, и он громко назвал имена своих мальчиков:

— Давид бен Яков, Элиягу бен Яков!

Свершилось!

Вся жизнь Марины была в мальчиках ее — двух белокурых ангелах ее смысла жизни. В коляске-паровозике она гуляла с ними в крошечном саду, и до трех лет они были неразлучны, пока Яков не увел их в детский сад — учить иврит и Танах. Для нее Израиль — страна, где в песок зарывают мечты.

Иерусалим — крепость из белого камня, древних фантазий и традиций.

А вот Анне, жене Василия, тесниной стала крепость, где сегодняшний день был такой же бессмысленный, как вчерашний. Но тогда зачем завтра?

Аня устроиться на работу не смогла. День заговаривал ее, мертвели камни. Аня не умела коротать время — оно ее убивало. В хамсин душа ее отделялась и билась в углу, как бьется нечаянно залетевший в комнату птенец.

Здесь она была обречена.

Перед разрывом (Василий не знал об этом) они собирались поехать к Мертвому морю.

— Юля, — он обнял дочь. — Там горы Моава.

— Мы туда поедем? — это что-то от ее мечты.

Но Аня с дочерью улетели в Брюссель навсегда.

Василий страшно переживал разлуку с дочерью. Он запил, как только может запить русский человек. Переехал в общежитие колледжа — в белую камеру с двухъярусными нарами: стол, табуретки.

У входа в офис, где рыли котлован под реформистскую синагогу, где пыль и солнце пространство превратили в ад, Василий ожидал Марину. Горло пересохло, как сдохнувший колодец. И когда, наконец, сквозь марево пыли он увидел ее, это было словно чудо Господне. Василий вскинул руки — так утопающий молит о спасении.

— Марина!

Ее прекрасное бледное лицо улыбалось.

— Я знала, что ты…

Во внутреннем дворике было открыто крошечное кафе — бутылки кока-колы в холодильнике, в витрине — марципаны, осыпанные сахарной пудрой, неожиданно теплые и свежие.

Марина ела медленно, и снова он тонул во взгляде ее синих глаз. Кончилось долгое одиночество в космосе. Ему было без нее одиноко.

— Всякий раз, когда я покидал тебя…

— Василий, я замужем…у меня два мальчика, близнецы…Мы с тобой совершаем грех…

— Ты будешь редактором газеты «Родник».

Марина пожала плечами.

— Нужно как-то жить. Василий, солнце мое. Яков ходит в ешиву… нищенская стипендия… кажется, конца этому не будет.

— Я рад, что мы снова вместе. Я люблю тебя.

Василий смирился было, что потерял Марину. Его любит самая красивая женщина из всех на земле.

Он стал одаривать ее цветами и подарками, деньгами. Они начали встречаться в тель-авивском отеле. Марина входила, сбрасывала платье, как роща сбрасывает листья. Без единого слова. Для нее мокли в вазе пурпурные розы.

–…Не покидай меня…не выходи.

И он был счастлив в ней. Такая химия. Они уже не могли быть друг без друга.

Позже, когда они начали вместе работать, оставались в общаге или прямо в офисе, на полу, он вжимался в нее и забывал обо всем. Она помогала ему в этом, она вознаграждала его за одиночество, словно хотела поцелуями заткнуть дыры прошлого. Они ощущали радость, глядя друг другу в глаза как в зеркало. И это так крепко привязывало их друг к другу.

От солнца серый камень Иерусалима раскалялся добела. Город не для пешеходов. Лучи прожигали тело и душу.

Муж Марины Яков носил под черной широкополой шляпой бархатную кипу, а под сюртуком шерстяной талит. После рождения близнецов он перебивался проститутками. А Марину словно отправил в монастырь. Он ее боялся, боялся бедности и солнца, как язычник.

Василий не был богобоязненным. Желание обладать Мариной в нем вытеснило страх. По ночам в одиночестве особенно. Он знал: без него ей невозможно пережить «нечто прекрасное», просто-напросто невозможно. Марина и Василий заигрались в счастье. На Кипр летали — день, не больше. Вокруг кто по-немецки, кто по-английски, и только им, влюбленным, говорить не нужно: они друг друга любили руками, взглядом.

Каждый раз они по-новому влюблялись. В самолете на высоте 10 000 метров над землей — бесплатная страховка от катастрофы.

Иногда он один улетал на конференции, любовь открывалась по-новому — надо крупно расстаться.

В пятницу Марина возвращалась домой пораньше: прибиралась, готовила сразу на два дня. Яков забирал из детского сада близнецов, и к полудню семья была в сборе.

— Глад кошер? — Даня жонглировал персиками.

— Шлимазл! — засмеялся Яков. — Это же дерево. Фрукты всегда глад кошер.

— Мама, а ты их мыла?

— Я их мыла и в них нет червей.

— Папа, ты слышал? А если не кошерная вода?

— Вода всегда кошерная.

— Почему?

— Потому что на нее нет брахот.

— Тогда отмените брахот, — засмеялась Марина, — и все станет кошерным.

— О-о, глупая! — захохотали близнецы.

Она чувствовала, что потеряла не только мужа, но и сыновей. Может быть, потому что разучилась жизнь воспринимать как очевидность.

Она не переносила запахи Якова. А он, как и раньше, запыхавшись, взбегал на третий этаж, целовал ее и благодарил за ужин, пил вино после благословения, а когда вино кончалось, засыпал за столом. Она уходила в спальню, спрашивала себя, как дела, а потом почему-то плакала. Она хотела смириться, но как оказалось, не смогла. Невозможно смириться с отсутствием того, что требовала твоя суть, и все время отказываться от того, чего ты жаждешь.

Встреча с Василием открыла, как сильно она может любить — дыхание перехватывало. Порой она мечтала, чтобы Василий бросил ее. Но он ее не бросит, у него есть только она.

В метельном феврале девяностого года Василий сопровождал в Москву Йоэля. «Гинейни» размножилась в пятидесяти городах Союза. Василий остановился у матери.

— Совсем семью забросил, — укоряла Майя Давыдовна. — У тебя дочь растет.

— Мама, нет у меня денег.

— И времени позвонить Ане и Юле?

— Я как в аду живу. Все ждут изгнания из ада.

— Где твоя совесть, Вася?

— Мама, нет у меня денег.

— Не верю.

— Мама, ведь они меня бросили.

— А что им делать в Иерусалиме? Сидеть в квартире и ждать тебя?

— Уже и квартиры нет. Кино окончено. Теперь живу в общежитии.

— Но у тебя дочь растет. Я, между прочим, на пенсию живу. Втроем живем на мою пенсию.

— Я знаю, мама. Потерпите.

Все десять дней в заснеженной Москве он бегал на телеграф — звонил Марине. Они могли молчать по телефону, как будто рядом плывут. Вдруг представлял Марину, ее лицо, ее улыбку, ее глаза. Он более праздничной женщины не знал. А как она кружилась, босая, на палубе в просторном сарафане… Любовь сжигала пространство и время, рождала безумство. Жизнь без нее ему казалась в Иерусалиме смертельной болезнью, и только безрассудная отвага могла сравниться с обладанием ею.

В ней было столько страсти. Женщина — зеркало мужчины. Безумно любил ее.

Коктель от депрессии: шампанское, мартини, вино, водка. Все ингредиенты смешивал в пропорции.

— А, блин, пофиг.

И добавлял оливочку.

И только дома ее охватывал страх — вдруг о них узнают.

Безработный Яков c близнецами все больше сидел дома.

Подозревать хуже, чем знать.

У реальности есть границы, у воображения — нет.

Над Яковым смеялись ешиботники. Рав Алекс сказал ему:

— Сломай ее. С такой женой я не могу тебя держать в ешиве. Она работает у реформистов. Или сломай ее, или уходи от нас. Сломай ее или я выгоню тебя. Она должна носить парик и уйти от реформистов. Сломай ее. Читай недельную главу «Ки тэйце» из Торы.

За ужином Яков подсыпал ей в вино снотворное.

Он склонился над уснувшей, и холодный липкий пот сковал его — не перебрал ли он со снотворным?

— Марина! — крикнул он в отчаянии.

Она крепко спала. Яков открыл Пятикнижье: «Речи. Когда выступишь… Когда выступишь на войну против врагов твоих, и отдаст их Господь, Б-г твой, в руки тебе, и ты возмешь их в плен;

И увидишь в плену жену, красивую видом, и возжелаешь ее, и возьмешь ее себе в жены; То приведи ее в свой дом, и пусть обреет она свою голову…».

Но Марина никогда не согласится сбрить золотые волны волос, она ему изменяет. Он теряет ее!

И привлек ее в постели и вошел в нее. Она последнее время сторонилась его. Опять забеременеет, — мелькнула у него мысль.

Утром она увидела себя в зеркало. Сзади нее стоял бледный Яков.

— Ты жена ортодокса. И ты должна уйти от реформистов. И от Василия, твоего любовника.

— Да, я люблю его.

— Не-ет! — страшно закричал Яков.

Два дня она в истерике прорыдала. Потом уволилась с работы. Догадывалась ли она, что опять беременна от Якова?

Ей стало только хуже. Марина позвонила Василию.

— Что случилось?

— Да уж случилось. Встречаемся в старом отеле на набережной.

Он вошел в номер. Открытая бутылка «Red Label».

— Я беременна. С ним я не сплю. Слышишь? О, боже, если бы мы принадлежали только друг другу! Понимаешь? И завтра, и всегда, понимаешь? — она плакала.

Последнее время она часто плакала.

— Прости меня, — он отпил из бутылки. — Если я разведусь с женой, меня уволят.

Серые глаза его невыносимы. Невыносимо ярки были красные розы на столе. Невыносимо самоубийство, но жить еще невыносимей…

Время, которое еще недавно для них не существовало, сегодня билось у нее под грудью.

Еще мгновение — и все сорвется вдребезги.

Нам надо спрятаться, — мелькнуло в голове Марины, — кто выручит их с новорожденным, кто же спасет?

Она взяла у него бутылку и отпила.

— Что ты молчишь, Вася?

Молчание становилось пулей для них обоих. Не увернуться.

— Я в ванную, — и взяла сумочку свою с кровати.

Василий включил телевизор.

Она разделась. Горячая вода наполняла ванну. Свадьба с Василием начиналась. Нельзя медлить, за ними уже выслали погоню с пожеланием многих лет.

Она высыпала горсть таблеток на ладонь — это свадебный подарок. За дверью лилась музыка.

Одну за другой она глотала таблетки, запивая глотками воды. Ее бил озноб. Хотя бы минуту вечности объявили… Она не умирает. Она бастует.

Василий пил, удивляясь, что не хмелеет. Смотрел на телеэкран и разговаривал сам с собой.

— Она не понимает, что я теперь апостол реформизма. Я должен быть святой, а я деградирую в любви. Я не помню строки Торы, но я помню, что кожа Марины пахнет жасмином. Чужая жена и мать моего будущего ребенка… Жить без нее я не смогу и не смогу быть с ней… Вот только допью и пойду к ней…

Голова его упала на стол и отключилась.

В полночь телеканал разбудил его. Голова его скатилась со стола, увлекая тело вниз. В клубок свернулся на полу и снова впал в забытье. И вдруг проснулся. Будто душа Марины его окликнула. Он выбил дверь в ванну. Марина была мертва.

На столике записка на салфетке «Я тебя люблю».

Душа ее как будто говорила ему, что делать. Сначала он должен обрести покой, если, конечно, хочет быть с ними. Повесить на дверях номера табличку «Просьба не беспокоить». Он выглянул в коридор. Безлюдно.

Он закрепил ремень за крюк и повесился над ней.