Вкус жизни и свободы. Сборник рассказов

Зиновий Львович Коган, 2019

Зиновий Львович Коган. Родился 6 декабря 1941 года в Барнаульской области Алтайского края в еврейской религиозной семье. Хронику жизни он пытается писать с тех пор, как себя помнит. Его рассказы заполнены людьми, которых он желал обессмертить. Жизнь – веселая штука, если ты не один.Содержит нецензурную брань.

Долгие проводы

Июнь 1977 года.

Есть РАЗРЕШЕНИЕ. Нет сна. Лишь на мгновения забывался, как будто проваливался в пропасть — бесконечное черное небо, словно оторванный от корабля космонавт. И очень близкий НЕКТО его преследовал… сочувствующие голоса…биенье собственного сердца…так бывало с ним в детстве, когда болел… мгновенный полет в бесконечность. Во сне человек одинок и беззащитен. О Господи, неужели он трусит? Неужели ему так жалко покидать родное Измайлово, заросший Лебедянский пруд и бегущую вокруг речку Серебрянку? Бросить могилы родных стариков; их близость словно защищала его от невзгод… Кто будет ухаживать за ними? А старший сын Андрей от первого брака может лишиться работы, когда там узнают об отъезде его отца. Андрей по галахе не еврей, Израиль не для него. Так поступить с любимым сыном…

Лев Фалькнер пытался запомнить послания-завещания к родным в Израиль друзей — отказников. Словно раввин, он их выслушивал. Поди теперь попробуй вывезти из Союза еврейские цурес в своей голове…

Легкая атлетика и красная бородка сделали пятидесятилетнего физика Фалькнера задирой, он и словом, и кулаком мог дать сдачу. В 66-ом молодой доктор наук, но не выездной. Шестидневная война распирала его гордостью за соплеменников — и некому морду набить. А кто ему набьет морду?

Ах, вы меня не пускаете на симпозиум в Сан-Франциско по приглашению? Тогда я туда эмигрирую. В Москве таких — не ходи в лес за грибами.

Все годы отказа Лев обещал себе: если дадут РАЗРЕШЕНИЕ, немедленно улетит, нагляделся на тех, кто замешкался и попал в ловушку, когда уже не гражданин Союза, но все еще в Москве. Кто угодно мог отменить разрешение на выезд. То-то и оно. И вот, бери билет, привет СССР! Но он не нашел в себе силы улететь тихо, не выслушав на прощание слова друзей.

Накануне Дня Победы — цвела сирень — он поднялся на Горку. Белые колонны синагоги, сотни людей. Все то же — и нет. Он вдруг обнаружил в себе радостное самоотстранение и одновременно любовь к ним. Толпа подобна волне моря. Ты уже во власти стихии.

— Зяму вызвали в милицию и пригрозили выслать из Москвы, если он не перестанет призывать Запад бойкотировать Олимпийские игры в Москве.

— Ну, это можно делать и в Магадане.

— Математику Халуповичу дали визу.

— Значит, следующим будешь ты, — Лев ткнул кулаком в плечо сутулого программиста Илью Либензона.

Они втроем вовлечены в дела Щаранского. Если двоим дали разрешение на выезд, то почему бы не дать его третьему? Эта новость сняла у Льва камень с души.

Кто-то хлопает его по плечу. Ба, коллега Левин.

— Лазарь Хейфец скрывал от жены, что он сотрудничал с КГБ, а жена его считала сионистом.

— Ну и что?

— А то, что она переспала с соседом в знак протеста. Короче, Лазарь просит вызов из Израиля.

— Пусть попросит в КГБ.

— Лев, ты летишь в Америку? — Левин подмигнул.

— В Израиль.

— У тебя же есть приглашение в американский университет, — глаза коллеги округлились.

— А я лечу в Израиль.

— Ой, да ладно тебе. Я никому не скажу о твоих планах. «Натив» нам перекрыл все пути, кроме Израиля. Ну, мы простые смертные, а у тебя приглашение есть из Америки. А кто эти ребята из «Натива»? Хотел бы я на них посмотреть. Откуда они знают, где будет лучше мне и моим детям? Я ведь еду ради своих детей. Один Бог знает, где им будет лучше.

— Не морочь ты мне голову Америкой. Я давно уже все решил, — ответил Лев.

Из синагоги повалили старики — головы опущены, зырк-зырк в сторону отказников — родственники. Богобоязненные решатся на отъезд, когда будет не страшно.

— Работай, мне пора на Курскую, — сказал Фалькнер.

— Да ты что, Лев, мы с тобой должны выпить.

— На проводах.

Он поехал прощаться к Андрею Лаврову. Букет белых роз для Лены и «Марафонская медаль» Андрею.

Пили чай на их маленькой кухне.

— А эта медаль, — улыбнулся Андрей Лавров, — мне-то за что? Я и круг не пробегу.

— На память обо мне и, кстати, заслуженно — ты наш лидер долгого забега Союза в демократический мир.

— А ты так и выбил на обратной стороне медали?

Лев часто сопровождал уезжающих из Союза в их беготне из МВД в посольство, из банка на таможню, получить подписи чиновников. Чаша сия не миновала его. Его тоже сопровождали отказники: кто-то из них просто хотел побыть с ним эти последние дни, кто-то искал совета.

800 рублей за выездные визы жене и ему: два маленьких документа, отпечатанных на тонкой желтой бумаге. То и дело доставал их из бумажника: они действительно существуют.

Отдал почти половину стоимости квартиры, тысячу рублей, за отказ от Советского гражданства.

Нельзя брать с собой письма, дневники. Когда отбирали деньги и ценности — это одно, когда воспоминания — совершенно другое.

Проводы — вечер открытых дверей. Красное лицо Льва покрыто каплями пота. Едва не вся Субботняя горка вместилась в трехкомнатушке-хрущевке.

Есть отчаянная надежда, что все эти люди скоро последуют за ним.

У раскрытого окна программист Илья Либензон в серых брюках и красной безрукавке держал фужер с вином в окружении блондинок.

Он жестикулировал, и женщины смеялись. Здесь мог бы быть и Толя Щаранский, но он в Лефортово на нарах (сбитые ботинки, мятые брюки, кепка с заломанным козырьком — таким его запомнили…).

— Я слышал, — сказал Лев Илье Либензону. — Оксфордский университет пригласил вас на конгресс, устроенный в вашу честь.

— Кремль против.

— Вот гады, — Лев отпил глоток вина.

— Это плохой для меня знак, — Либензон опустил голову.

Разными почерками фломастером исписаны обои:

«Не будь слишком строг и не выставляй себя слишком мудрым: зачем губить себя?»

Студенты читали обои.

— Алия осовременила иудаизм. Пришла молодежь, — сказал хроникер алии Чернобельский — он писал нескончаемую «Хронику нерасставанья».

— То, что здесь написано, не осовременивается, — улыбнулась Аня Фалькнер.

Ее улыбка — загадка: это и усмешка, и издевка, и никогда не знаешь — она с тобой или против тебя.

— Я говорю об иудеях алии, — сказал Чернобельский. — Есть надежда, что они войдут в движение современного иудаизма.

— А как насчет веры? Иудеи не любят говорить о вере, — сказала Аня.

— Как раз вера рождается от страха, а его здесь с избытком.

— Если «с избытком», почему ты не уезжаешь? — Это тот самый миг, когда она открыто насмехалась над «хроникером»-очкариком.

— Я ведь еще проектировщик-гидротехник и отец троих маленьких детей, у которых мать русская и она никуда лететь не хочет. Я — идиот.

— Наконец-то, — Аня засмеялась.

— Эмиграция — ужасная вещь, — вздохнул Чернобельский.

— Ты просто трус.

— Да, — он почувствовал пот на лице.

— Ты сегодня благополучный еврей, но когда миллионы эмигрируют, то останешься беззащитным. Сейчас боишься КГБ, потом дрожать будешь перед толпой.

Аня написала фломастером на стене «Кто любит серебро, не насытится серебром».

— Ну, теперь твоя очередь.

Гриша Розенштейн нашел общий язык со стариками.

— Старики могут слушать любую чушь, — сказала Аня.

Кандидат химических наук Розенштейн неожиданно стал адептом хабад-любавичей. С книгой «Тания» не расставался. Но книга на идиш, а он его не знал. Вот он и пристал к Борису Моисеевичу, учителю идиш. Давление и старость вывернули правый глаз вбок, кожу лица сделали черепашьей, выкрали зубы.

На правах старейшего он вышел на середину комнаты и обратился к Халуповичу и Фалькнеру.

— Ша, евреи! Дорогие Миша и Лев, я специально не писал бумажки, не придумывал, но все, что я сейчас скажу, будет литься прямо из сердца. Благословение мое вам и вашим дочерям, то есть женам.

Жены Халуповича и Фалькнера и впрямь годились в дочери. Нечаянная оговорка старика вызвала смех, а Миша и Лев покраснели.

— Дорогие мои, — продолжал Борис Моисеевич. — Мое вам благословение, и чтобы у вас родились сыновья, и я попал к вам на брис, и Бог даст так и будет. Мы, евреи — семья с общей памятью. Эта память удержала нас вместе в галуте и позволила нам выжить. Все мы вышли из Земли Египетской, не забудьте это и там, на Святой земле…

Беременная жена Халуповича Дина уже не могла стоять, ей подали стул. Лев, расширив зрачки, как от нестерпимой боли, переминался с ноги на ногу, озирался затравленно. Миша Халупович, засунув руки в карманы потертых джинсов, был намного терпеливее, переглядывался с Либензоном по-мальчишечьи озорно. Это плохо вязалось с академическим видом Либензона: сутулый, бородка клинышком, в вечернем костюме; немногословный и серьезный. Вышло так, что преследования КГБ сделали его воином-одиночкой. Война была в полном разгаре. Для него речь шла о выживании русских евреев, и всякий, кто чувствовал себя соплеменником, и ныне должен быть на страже, как две тысячи лет назад. Еврейский мир — организм, живое тело. Ткани нашего мира обновляются смертью. Приходится бороться с варварством новой жизни. Он надеялся, что дружными международными усилиями удастся сломать «железный занавес». До алии он был физик, но жизнь вытолкнула его в лидера еврейской общины с ее непохожими друг на друга людьми, судьбами, охваченными алией. Либензон вошел в мир несопоставимых целей и стремлений, и задач, и подвигов, чуждого ему ортодоксального иудаизма, новой строгости и новых испытаний; в мир человеческой личности, чести и гордости.

Вдруг с непоследовательностью в мыслях подумалось на миг такое что-то, что трудно передать: допросы, фарс, ложь и предательство, страх быть арестованным и приговор за несговорчивость с властями. С отъездом Халуповича и Фалькнера жизнь не пойдет по-новому. Или он заблуждается?

Хозяин квартиры взял фломастер.

— Эти обои нужно передать в музей иудаизма, — сказал Чернобельский.

— А что, есть такой музей? — улыбнулся Халупович.

— Как только придет демократия.

— Демократия полагает, что каждая группа может быть права, и в то же время каждая группа может также и ошибаться, — сказал Фалькнер.

— Вчерашний атеист Розенштейн сегодня признает, что был не прав.

— Работа над ошибками не из приятных. Зато теперь он ортодокс. С ортодоксальной точки зрения религиозные догмы абсолютны и вечны.

К обоям подошел Розенштейн.

— Русская стена плача. Это все цитаты или отсебятина?

— Надо читать Тору вместо «Тании», — улыбнулась Аня.

Он отмахнулся.

— Бродского не захотели впускать в Израиль. В анкете он написал «Я еврей, христианин».

— Ну, пусть придет в синагогу и публично объяснится, но в Израиль ему дорога заказана, потому, что он нарушил Заповедь: «Почитай отца своего и мать свою».

— А если он половинка?

— Я говорю о евреях, перешедших в христианство. Всевышний милостив.

— Да, «по молитве Моисея Я простил народ».

— Как мы до сих пор живы без Моисея! — театрально всплеснул руками Фалькнер. — Собираемся в «Овражках», жарим в праздники шашлыки, танцуем под гитару.

— Душа его молится за нас, — сказал Чернобельский.

— И за евреев-христиан? — Резенштейн вернул все на круги своя.

— Нет, — Чернобельский готов испепелить Гришу. — Они предали народ от Авраама до наших дней. И если при этом они совратили еще хоть одного из нас, это грех, каких мало. Ему придется очень много поработать. Чтобы вернуться.

— Это столь же безобидно Богу, как и прочая людская суета, — заметил Фалькнер.

— Нет, выкрест предал себя, он сделал вызов Всевышнему и порвал с нами.

— А у нас есть молитва за таких людей?

— Пожалуй, «Шма Исроэль»…

Фотограф Борис Теверовский призывал собраться участников семинара для фото.

— Паша! Иди к нам!

— Ну, куда мне, — отмахнулся Гойхман. — Там профессора.

— Внимание! — восклинул Теверовский. — Улыбнитесь для истории! Сейчас вылетит птичка.

— Где же птичка? — Лев замахал руками.

— Птичка, — сказал Гриша, — будет в Израиле.

Все засмеялись.

Последний гость уехал в три утра, а в пять Лев и Аня сели в такси. Портфель, несколько чемоданов. Солнце еще не поднялось, когда они прибыли в Шереметьево-2, где их уже встречали Либензоны, Ванштейны, Броды. Последний тост «Ну, будем!».

Фалькнеры поднялись по лестнице и попали в зал ожидания. Внизу за стеклом стояли десятки друзей: ждали, когда Лев и Аня пройдут. Сколько раз Лев и Аня с завистью и любовью глядели на тех, кто был на пути к свободе. И вот Лев по другую сторону отказников.

Паспортный контроль. Обычно это несколько минут. За день до этого Лев услышал об аресте Николая Задорожного, представителя «Международной амнистии»; ходили слухи о болезни Брежнева. Одно или оба этих события могли повлиять на их положение. Разрешение улететь все еще могли отменить. Лев попытался не думать об этом, но страх не ушел.

Ничего не изменилось в течение получаса. Они вернулись в зал ожидания.

Они стояли, ничего не говоря друг другу.

Время вылета приближалось: 10:45. Фалькнеры остались единственными пассажирами в терминале. Лев снова подошел к паспортному контролю.

— Вылет на Вену задерживается?

— Ваши документы не здесь; их забрали в другой отдел. Какие-то технические проблемы.

Он снова вспомнил об аресте Николая. В России нужно долго жить и еще дольше убирать ноги.

Спустя час все выглядело так, как будто судьба их решалась заново. Если их отправят обратно в Москву, то следующим пунктом назначения для него будет Сусуман или Камчатка.

— Что происходит? — прокричал Теверовский.

— Мы остались без документов! — выкрикнула Аня.

Тетка таможни прошла мимо Фалькнеров и развернулась в недоумении.

— Что вы здесь делаете? Самолет вылетает!

— Велели подождать.

— Ни хрена себе, — она достала рацию. — Нинон! У меня тут пассажиры на самолет до Вены.

— Где ваши билеты?

— А где наши билеты?

— У меня в сумке. — Аня достала два взрослых и один детский.

— Дайте их мне. Я отменяю вашу бронь. Самолет не может больше ждать.

— Но в чем дело?

— Я ничего не знаю! — зло и обиженно ответила тетка, словно они сами виноваты.

— Но что нам делать?

— Я не знаю! Если вам разрешено уехать, вы заплатите штраф за задержку рейса.

У них нет документов, и самолет собирался улететь. В Советском Союзе у них нет уже ничего. Им даже негде жить.

Их дочь, маленькая Маша с куклой на руках, сдерживала слезы. Лев и Аня молчали. Никто не мог обвинить другого за задержку в отъезде. Они очень дорожили этими последними днями. А теперь им осталось всего 24 часа, в течение которых они еще могли на что-то надеяться: их визы истекали 5 июля. Завтра они будут просто бесполезными бумажками.

Льва непременно арестуют при выходе из аэровокзала. Провожающие все еще находились внизу.

В аэропорт приперся рогоносец, стукач и личный топтун за Львом, сам Лазарь Хейфец. Он подошел к буфету и нагло уплетал сардельки с тушеной капустой и жидким хреном. Толком ему не объяснили, для чего его прислали сюда. Сопровождать Фалькнера теперь в Магадан? А ему-то, Лазарю, на хрена это нужно? Он хочет на дачу к Гале с блинами.

Еще через какое-то время офицер в паспортном контроле объявил:

— Фалькнеры! Вот ваши документы. Поторопитесь!

Лев схватил чемоданы, Люся — коробку с вещами, Маша — куклу, и они побежали. Они бежали через второй зал ожидания и остановились перед выходом на поле аэродрома. Господи, они уже по ту сторону границы.

— Стойте! Куда вы бежите?

— На самолет до Вены.

— Стойте! Вы должны пройти досмотр! — окликнул их пограничник.

И снова побежали по стеклянному коридору. Друзья улыбались и махали им.

— Ваши документы, — пограничник сверил фотографии. — Вам надо подождать.

— Чего? — зарычал красный и взмокший Лев

— Просто подождать.

— Но что происходит? Скажите нам, пожалуйста, в чем дело? Если самолет улетел, мы должны что-то предпринять.

— Ждите.

Около ворот деревенские зеленые лавочки. У Льва и Ани возникла одна и та же мысль: причина, по которой их пропустили через паспортный контроль, была в том, чтобы отделить их от друзей. Они решат, что Фалькнеры уже сели в самолет, и разъедутся домой. Теперь их арестуют без свидетелей.

Прошло 15 минут. Аня не выдержала. Встала и подошла к пограничнику, который проверял их визы.

— Самолет улетел?

Он посмотрел на нее и задумчиво ответил.

— Скоро все придут.

— Кто скоро придет?

— Пассажиры.

— Что вы имеете в виду?

— Погода не летная. Вернитесь в зал ожидания.

— Вы уверены?

— Да-а, — кивнул пограничник.

Фалькнеры прошли обратно по тому же коридору. Они увидели, что шел дождь, но рейсы не откладываются из-за этого.

Они вернулись в зал ожидания. Наметанным взглядом заметили людей в штатском, которые переговаривались с Лазарем Хейфецем у буфета, где он пожирал очередную порцию сарделек. Эта старая сволочь приветствовала их с сарделькой на вилке.

— Это что у дяди на сосиске — какашка? — спросила Маша.

— Он так любит, — вдруг улыбнулась Аня.

Они молча присели на стулья. Лев решил проверить документы.

— Я потерял билеты.

— Посмотри еще раз.

— Но, Аня, я помню, я аккуратно сложил их сюда. А теперь смотри. Вот визы. Вот твой диплом, вот мой. Все тут! А билетов нет!

— Но они же не могли просто исчезнуть!

— Слушай, если они собираются нас выпустить, то они и без билетов сделают это! Кстати, тебе надо сходить к столу информации, может кто-нибудь нашел их! — сказала Аня.

Женщина в справочной наотрез отказалась помогать Льву искать билеты. Он долго пытался убедить ее помочь им — она ведь могла объявить о потере — но она выставила его. Наконец другая женщина, сидящая в этой же комнате, спросила.

— А почему вы не пришли за ними?

Это была та, что забрала у них билеты, чтобы отменить их регистрацию. Она могла просто вернуться к ним и отдать билеты, но ей не было до них никакого дела.

Лев получил билеты, но не было уверенности, что они улетят. Пять часов пролетели, как пять минут. Ну, помните песенку про «пять минут»? И снова прохождение паспортного контроля.

— Пассажиры рейса на Вену, пройдите к выходу!

На этот раз они вошли в автобус к самолету. Он остановился перед трапом, но двери автобуса не открылись. Лев пожалел, что не показал жест из двух рук суке Лазарю и его «сардельке с говном».

— Почему нас не выпускают?

— Ждем, — объявил водитель.

Фалькнер покраснел и взмок от внезапного удушья. Так можно и «коньки откинуть». Ну не хочет, Левчик, Россия тебя отпускать — все же Родина-мать.

Прошло 20 минут, и прибыл пограничник. Пассажиры вышли наружу. Когда проверка закончилась, Фалькнеры очень удивились тому, что они поднялись в самолет.

Сорок минут двигатели молчали.

— Простите, — объявила стюардесса. — Вам всем придется покинуть самолет.

— Наверное, забыли Лазаря Хейфеца. Он же мой личный топтун был в Союзе. Как же без него, — прошептал Лев.

— Заправить самолет забыли?

— Все выходят из самолета.

Фалькнеры вместе с другими пассажирами прошли по уже ставшему родным стеклянному коридору. Где сука Лазарь?

— О, папа, этот дядя тебе машет сосиской! — засмеялась Маша и помахала Лазарю куклой.

— Не позорь куклу, — прошептала Аня.

— Вот ведь как — все провожающие ушли, а Лазарь остался: «верный друг» — и та последняя сволочь, — ухмыльнулся Фалькнер.

Было около пяти часов дня. Маша выдержала бессонную ночь и почти ничего не ела со вчерашнего дня. А у Льва и Ани не было денег — рубли они раздали.

— У тебя есть сувенирные монеты, — напомнила Аня.

Им разрешили взять 5 штук, посвященных Революции.

— О, точно! Слава Революции!

Как только они устроились за столом напротив Лазаря Хейфеца, по громкоговорителю объявили: «Начинается посадка на Вену».

Они схватили сыр и хлеб, и побежали на посадку, как актеры, репетирующие сцену проводов.

В Вене была солнечная погода.