Вкус жизни и свободы. Сборник рассказов

Зиновий Львович Коган, 2019

Зиновий Львович Коган. Родился 6 декабря 1941 года в Барнаульской области Алтайского края в еврейской религиозной семье. Хронику жизни он пытается писать с тех пор, как себя помнит. Его рассказы заполнены людьми, которых он желал обессмертить. Жизнь – веселая штука, если ты не один.Содержит нецензурную брань.

Лешана абаа

От ледяного дождя и ливня снега деревья и люди сошли с ума, и только Москва-река тупо текла подо льдом, огибая Синагогальную горку Китай-города.

Горку еще называют Субботней — по субботам здесь собирались отказники.

— Огонька не найдется? — Лазарь Хейфец, стайер и очкарик, середняк в росте и годах, потянулся к Иосифу, тоже очкарику, изгнанному из «почтового ящика», как только он подал документы в Израиль.

Иосиф Бегун вздрогнул и протянул зажженную сигарету. Где-то эту рожу Иосиф уже видел. Определенно рожа знакомая. В автобусе, магазине, метро. Что-то часто встречался с пыжиковой шапкой…

С тех пор, как коммунальная квартира Иосифа стала клубом для каббалистов, его телефон был на прослушке. Дистанционное обучение? Но топтуны? Это что-то новое. Может, это из-за дружбы его с диссидентами с Пушкинской — они передавали для распространения «Хронику текущих событий», «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, статьи Сахарова, стихи Галича. У Иосифа под кроватью скопился филиал библиотеки на Лубянке.

А Лазарь хотел прикурить. Нервничал. Поднялся в синагогу, ввалился в кабинет раввина Фишмана.

— Готыню! Я сойду с ума!

Размахивал конвертом перед сонным Фишманом.

— Вус махт а-ид? — безобразно зевая, сверкнул стальной челюстью старик.

— Зол зей бренен!

— Шо трапылось?

— Вызов из Израиля.

— Ну.

— Вот моя фамилия, мой адрес.

— Мазлтов.

— Что-о!? Я же на службе, я член партии! Вызов действующему лейтенанту КГБ!

— Вызов на всех?

— В том-то и дело.

— И на жену?

— И на Суру, чтоб она сдохла! И на дочь, и даже на тещу, чтоб она сгорела. Во-о подлянка,

это Сура… я знаю — она меня ревнует к бабам. Но не до такой же степени! Оторву голову.

— Или теща, — подсказал раввин.

— Та она слепая, глухая и на костылях. Ну, кто?

— Дочь замужем?

— Она студентка, ей-то чего не хватает? Выгоню к чертовой матери. Отца позорит!

— Я же не сказал, что она, — развел руками Фишман. — А ты кого пасешь?

— Бегуна пасу. Думаешь, он? Упеку его за Магадан. Ну, Бегун, ну, зараза! Я его уничтожу. Ребе, что делать?

— Кто-то тебе мстит. Может, КГБ это сделало?

— Мне три года осталось до пенсии.

— Сэкономить хотят на тебе.

— Ты мне это брось, Фишман. КГБ — это святое! Понял, хрен бородатый!? Дай пистолет, застрелюсь.

— Только не в субботу, — раввин достал начатую бутылку водки, открытую баночку шпрот и ломтики черного хлеба.

В кабинет вошел подслеповатый служка.

— Ребе, пришли гости, американцы.

— Шо? Ве-ейзмир! Меня нет.

— Шо? — переспросил Лазарь.

— Американцы пришли, ребе.

— Меня здесь нет, понял?

— Чего они хотят? — завелся лейтенант.

— Чтобы ребе подписал обращение к Брежневу по поводу отказников. С американцами пришли наши бабы.

— Кто? — у лейтенанта глаза загорелись.

— Их вейс?! — засмеялся служка.

— Меня нет, — твердо сказал ребе.

— И меня, — кивнул Лазарь.

— А я так завсегда есть, — с обидой в голосе сказал служка, глядя на бутылку и шпроты.

— Ну!

— Вы хотя бы свет погасили.

Как только служка вышел, Лазарь закрыл кабинет.

— Давай выпьем еще по одной и погасим свет.

Теперь они сидели в темноте.

« А с другой стороны, можно познакомиться с миллионерами», — сказал Лазарь.

— Ты что-о, в Америку собрался?

— Типун тебе на язык, ребе. Я просто так.

— Так-так. Лазарь. Ты бутылку видишь? А меня?

— Вижу.

— Давай бутылку. Так ты меня видишь?

— Ребе, главное, чтобы нас никто не видел.

Лазарь подошел к окну, откуда вся Горка как на ладони.

— Ребе, а кто это под дубом агитирует толпу?

— Они мне все на одно лицо.

— Так не сотрудничают. Вот переизберем тебя.

— Это только после моей смерти.

Тем временем у дуба выступал долговязый Володя Альбрехт, математик и местный правозащитник, автор инструкции «Как себя вести на допросе»

Альбрехт зачитывал заявление Иосифа Бегуна:

— «Прошу взять с меня налоги за преподавание иврит», а вот ответ Иосифу: «Черемушкинский райфинотдел сообщает, что преподавание языка «иврит» в программе Министерства высшего, среднего и специального образования СССР не предусмотрено, а поэтому райфинотдел предлагает Вам преподавание указанного языка прекратить». Это приговор. Как только у них освободится место в Бутырке, тебя загребут как тунеядца. Ау-у, люди или как там вас, господа! Это касается всех вас. Я вынужден говорить в таком бедламе. Иосиф, дорогой, бесплатно преподавать иврит — еще куда ни шло.

— Я преподаю бесплатно.

— Иосиф бесплатно преподает иврит, который для властей не существует. Иосиф прикрылся справкой, что он ассистент профессора Лернера, платит пять рублей налог и все шито-крыто. Верят ему или нет — вопрос времени. Важно: он обманывает. Но, господа. Отказник должен быть чист как слеза.

— Я только женщин обманываю.

— Не забывайте, господа: окружение не только враждебно, но и агрессивно. И в один черный день они накажут за то, что вы живете нахлебниками их врагов. Помощь из-за границы предназначена для голодающих. Но при этом нельзя ничего делать. Иначе слово «помощь» заменится на слово «финансирование».

— А любовницу содержать можно.

— Но только одну.

— В еврейской традиции помогать друг другу, — сказал молодой раввин Эссас. — Мы работаем на нас.

— Ты прав, — кивнул Альбрехт. — Но когда вас спрашивают: «На что вы живете?», вы почему-то краснеете и молчите. Та самая работа «на нас» — это шоу. Самиздатовские журналы «Евреи в СССР», «Тарбут» в этой толпе никто не видел. Американцы в библиотеках читают. Самиздат возник у демократов и был предназначен для внутренних нужд. Они ведь не собираются уезжать. Как можно возрождать национальную культуру с чемоданами в руках?

— Демократы слиняют, но попозже.

— Я вам верю, — засмеялся Альбрехт. — Но тем не менее, все что можно делать с чемоданами в руках, так это уносить ноги. Тут все зависит от темперамента. Русским это хорошо понятно. А вот как преподавать иврит на вечной мерзлоте? Фокусы хороши в цирке.

— Володя, ты еврей?

— Я немец. Это моя слабость перед вами. Но я тоже отказник.

Между тем у железных ворот синагоги американцы раздавали талиты, тфилин, сидуры.

Маленький хасид Розенштейн столкнулся с Аней Эссас.

— А-Аня-а.

— Ну не вздыхай так. Я замужняя женщина. Ты моего Илью не видел?

— А ты откуда такая загорелая?

— Из Сухуми. Там лето.

— По Илье не сказать.

— Он не загорал. Он стал датишник.

На Горку поднялись Слепак — весь в дыму — курчавая голова и кольца дыма из неизменной трубки, лысый Щаранский и долговязый Престин.

Американцы тотчас окружили их фотографироваться.

«–Мы в понедельник пойдем в Приемную Президиума Верховного Совета и передадим вот это письмо», — сказал Щаранский американцам.

«…евреи СССР, устремившиеся на Родину, мы обращаемся сегодня к руководству страны, полные недоумения и горечи…»

— Я предлагаю всем подписать Заявление, чтобы американцы его взяли с собой.

— Но сегодня суббота, — развел руки Илья Эсасс. — Разве нет другого дня?

— Другого дня нет, Илья. «Не хуже меня знаешь», — сказал Слепак. — Пусть ортодоксы не подписывают. Ждите своего мессию.

— А кто в понедельник примет нас в Президиуме?

— Если нас не примут, мы устроим скандал, — заявила маленькая чернявая Ида Нудель. — И пригласим зарубежных корреспондентов.

— Престин, что скажешь?

— Можно прямо в Лефортово устроить скандал, а можно погулять по Москве перед посадкой, но ведь сыро и холодно.

— Здравствуй, жопа, Новый год! — Слепак выбил табак из трубки. — Греться будешь в Хайфе, и будет море впечатлений. А в понедельник идем скандалить, кровь из носа. С плакатом «Шеллах эт ами»! Гриша Розенштейн напишет плакат. Напишешь, Гриша?

— Уже было, Володя.

— Да, после Моисея никто лучше не придумал.

— Теплые вещи брать с собой?

— А ты что-о, голый пойдешь?

« Мы идем на посадку», — сказал Щаранский. — Так что приготовьтесь.

— Не могу привыкнуть к арестам, — вздохнул Престин.

— Это как к новой любовнице, — засмеялся Бегун. — Никогда не знаешь, чем это для тебя закончится.

— Так что, господа, шаббат шалом.

В кабинете ребе Лазарь легкомысленно жевал бутерброд.

— А как будет по-еврейски имя Андропова?

— Иуда Бен Зеев.

— Кошмар. Никому это больше не говори. Понял? А Ленина?

— Зеев Бен Элиягу.

— Брежнев?

— Арье Бен Элиягу.

— Элиягу-Элиягу. Ужас. Я тебя, Фишман, должен арестовать. Или расстрелять.

— А ты и по-русски Лазарь и по-еврейски Лазарь. И вызов у тебя уже есть, капитан.

— Лейтенант, но обещают повышение. Давай выпьем.

Понедельник. Ноябрь семьдесят шестого года. У лужи подьезда президиума Верховного Совета СССР остановилась белая «Волга» Семена Липавского.

Выпустил из машины двух коротышек: старого академика Лернера и его молодого товарища Щаранского.

Липавскому демарш в Верховный Совет казался бессмысленным.

— Я предатель, — повторял он самому себе. — Я предатель.

Он сотрудничал с КГБ четыре года ради спасения своего отца, которого пять лет назад суд Ташкента… богатого и солнечного Ташкента, где им бы жить и жить, приговорили к расстрелу. Отец Семена возглавлял строительный трест, пока его не обвинили в хищениях. Приговор отца к расстрелу — это все равно, что приговорили и Семена.

Талантливый молодой хирург был согласен на все, чтобы спасти отца… и он согласился сотрудничать с КГБ. Это было его жертвоприношение, так он думал.

А год назад отец умер в Магаданском лагере. Подлая жизнь, подлая-подлая.

Евреи-москвичи радовались Семену, его щедрости и смелости, а он был холоден как зеркало.

В приемной Президиума новоприбывших встретила толпа отказников с авоськами теплых вещей.

— А где Розенштейн с плакатом?

— Его привезет американский корреспондент Патрик.

— Будем ждать.

Тем временем у лужи столкнулись физики Азбель и Брайловский.

Они дружили со студенческой скамьи.

— Прошвырнемся? — Азбель взял под руку друга. — Очень ранний снегопад в этом году.

— Обещали ливневый снег. Я даже зонтик взял. Подарок капиталистов.

И он достал из портфеля складной зонт. Щелк — и зонт весело распахнулся над ними.

— Витя, что же мы мокли до сих пор!

— Но все мокли, Марк.

— Ты демократ, Витя. Когда евреи соглашаются жить по законам других народов, они непроизвольно относятся к этим законам по-своему.

— Кого ты конкретно имеешь в виду, датишников с их чадами?

В это мгновение сверкнула молния, над Манежем раздался оглушительный гром. Снег и град обрушились на зонт и тротуар.

— Артобстрел, — засмеялся Азбель. — Надо быть поосторожнее с критикой Господа.

— Он же нам послал зонтик.

— Хочешь сказать, что это всего лишь учения? Я, Витя, не имел в виду датишников. Они-то как раз остаются самими собой.

Навстречу физикам хлюпал по лужам Илья Эссас.

— Уже все закончилось? — обрадовался Илья; на кончике носа дрожала капля дождя, как серьга.

— Тебя встречаем. Долго молитесь, ребе.

— Сколько положено.

— И это гарантирует успех?

— Смотря что понимать под этим, — тонкие губы Ильи уползли в красную бороду.

Корреспондент «Рейтер» Патрик привез на своем желтом «Опеле» Розенштейна с плакатом «Шелах эт ами». Гриша написал его тушью на ватмане, плакат был спрятан в полиэтиленовый чехол.

— Эй, хаверим! — позвал он троицу.

Азбель, Брайловский и Эссас уже готовы стать под плакат, но Гриша захотел, чтобы вышли из Приемной отказники. Это опасно, а вдруг не впустят обратно? Вышли лишь несколько человек. Развернули плакат. Сфотографировались и уже гурьбой ввалились в Приемную.

Лазарь, мокрая курица, докладывал из телефонной будки.

— Хасида Розенштейна проморгали, развернул плакат «Шелах эт ами».

— «Аллах»?

— Господь с тобою, «шеллах».

— Лазарь, говори по-русски и выплюнь жвачку, сука!

Капица, помощник Подгорного, повел отказников за собой в холл, где в молчании сохли другие «ходоки». И вдруг стало шумно, многоголосо и тесно.

« Ну вот», — сказал Капица корреспонденту «Рейтер» Патрику. — По мне так хоть сейчас забирайте их всех в Израиль. Эти люди нам не нужны.

— Так вы их отпускаете?

— По крайней мере, из Приемной.

Слепак вручил Капице письмо.

— Для Председателя.

— Не для меня же, — усмехнулся Капица.

— Когда будет ответ?

— По закону у нас есть тридцать дней.

— Сейчас. Мы обьявляем голодовку.

— Я вызову охрану. Голодать можете в тюрьме.

Отказникам выходить под ливневый снег не хотелось. Они запели:

О-осе шалом бимромав

— Что делать, господа евреи? — спосил Слепак.

— Мы никуда не уйдем, пока не получим ответ, — упорствовала Нудель. — Такая прекрасная возможность нагадить им.

— Мать, почему ты за всех говоришь? Давай проголосуем.

«Через пять минут я вызываю охрану», — сказал Капица.

Иду Нудель поддержали Щаранский, Бегун и Розенштейн.

Через час отказники покинули Приемную.

Сквозь снежный ливень едва проглядывал Манеж.

— Тебе обидно? — приставал Азбель к Брайловскому.

— Что не арестовали?

— Что все труды наших предков за двести лет в России пошли прахом.

— Оставайся и трудись дальше.

— Зря мы ушли, — Бегун догнал их. — Надо было устроить скандал.

«Невозможно препятствовать садиться в тюрьму тем, кто этого хочет», — сказал Азбель, — но не следует создавать ситуацию, при которой попадут в тюрьму те, кто этого не желает.