Темная сторона души

Елена Михалкова, 2008

В безмятежной деревне произошла трагедия. Жестокая и деспотичная старуха убита одним из тех, над кем она издевалась. Дочь боялась ее, внуки презирали, соседи ненавидели. Но кто из них решился на убийство? Поначалу дело кажется простым. Но столкнувшись с ним ближе, частные детективы Макар Илюшин и Сергей Бабкин понимают, что их ждет одно из самых сложных расследований. О том, какие черные тайны скрывает тихая дачная жизнь, читайте в детективном романе Елены Михалковой «Темная сторона души».

Глава 4

Рожала Вероника мучительно. Она старалась никогда не вспоминать, как заходилась в крике от невыносимой боли и как орала на нее стоявшая рядом санитарка. Долгое время одна мысль о втором ребенке приводила Веронику в ужас — слишком сильны были воспоминания о первых родах.

Когда Митя увидел ее на пороге роддома со свертком в руках — бледную, с запавшими глазами, с убогим хвостиком на затылке, — то чуть не расплакался от жалости к жене. И только потом вспомнил, что в кулечке с розовыми бантиками лежит его собственный ребенок. Девочка спала, и крошечное личико размером не больше его собственного кулака показалось Мите Егорову красивым, как и лицо его жены. «Слава богу, теперь все наладится», — подумал он, сам толком не зная, что именно наладится, но твердо веря, что теперь все будет хорошо.

Все и правда было хорошо первые три дня. Ребенок спал, ел, громко причмокивая, и опять спал. Митя гладил бесконечные пеленки, соседи по общаге заглядывали раз в полчаса, чтобы поздравить молодых родителей и сообщить Мите, что его дочка — вылитая мать. Как будто он сам не знал!

А на четвертый день Вероника заболела. Температурила, смотрела воспаленными глазами, тряслась в ознобе и стонала во сне, дотрагиваясь до груди. Вызванный врач покачал головой и сообщил:

— Мастит у вас, мамочка, и очень запущенный. Будем в больницу отправлять. Куда ж вы раньше-то смотрели? Собирайтесь, спускайтесь к машине.

После отъезда жены в больницу для Мити Егорова началась сумасшедшая круговерть. Он договорился на работе и нянчил ребенка, но перед глазами вставало лицо Вероники — исхудавшее, со впалыми скулами. Пару раз он договаривался с женами друзей и оставлял Иришку на них, а сам мчался в больницу, вылавливал врачей, жадно выслушивал прогнозы и потом сидел у кровати жены, чуть не плача оттого, что нужно ехать обратно. Если бы Митя мог разорваться, он бы разорвался, потому что оставлять Веронику на казенный больничный присмотр было не в его силах. Он занял денег, таскал нянечкам и медсестрам конфетные коробки, но деньги быстро закончились, а на свою зарплату инженера он не мог купить жене достойный уход. И тогда Митя в отчаянии вспомнил про Юлию Михайловну…

Выгнав нахала зятя из квартиры, Юлия Ледянина затянулась сигаретой и выпустила дым в свое отражение в зеркале на шифоньере. Значит, хвост Веронике прижало… Ничего, ничего, девочке только полезно повзрослеть, да и ее супругу тоже. Ничего смертельного в их ситуации нет — подумаешь, в больнице за ней не ухаживают как следует, а мужику с ребенком тяжело. Значит, не нужно было рожать. Каждый человек должен сам отвечать за свои поступки — Юлия Михайловна знала об этом с юности. А то как замуж выскакивать на пятом курсе, Вероника сама справится, а как сложности начались — так Юленька помогай.

Нет уж, дудки! Вот припрет их по-настоящему — тогда поможет, а сейчас пусть сами выкручиваются. Заодно проверят, такой уж ли крепкий у них брак. Уж если оставаться одной, так не в сорок и не в тридцать, а в двадцать пять — тогда еще есть шанс приличного мужика найти, даже если сама с дитем. А Вероника наверняка останется одна — не выдержит этот хлюпик испытаний, нет, не выдержит. Нормальный парень деньги бы зарабатывал, вагоны разгружал, а этот к матери жены пришлепал. Ну надо же, выбрала Вероника слизняка!

Юлия Михайловна потушила сигарету в пепельнице и открыла шкаф. Предстояло выбрать одежду для свидания, а к такому делу в ее возрасте нужно подходить ответственно.

Тяжелое время Вероникиной болезни закалило обоих — и Митю, и Веронику. Когда жена вернулась домой из больницы, Митя на радостях устроил торжественный ужин — с макаронами, посыпанными сыром, и банкой кильки в томатном соусе. Хорошо еще, что на кильку денег хватило: после того, как он раздал долги, они с Вероникой остались почти ни с чем. Кильки Митя художественно разложил на плоском блюде, взятом у соседей, и когда Вероника увидела цветок из рыбешек, то начала смеяться так заразительно, что за ней засмеялся и он, хотя за занавеской только что заснула Иришка, а будить ее не стоило — раскапризничается, захнычет. Но они смеялись, смеялись от души, будучи в полной уверенности, что тяжелое время закончилось.

Про мать Вероника старалась не вспоминать. Митя рассказал ей о том, как теща высмеяла его и выставила вон, только спустя полгода. Жена выслушала его рассказ, покивала, помолчала. Потом сказала:

— Знаешь, Митенька, это даже хорошо. Не будет у нас с тобой лишних иллюзий.

В общаге они жили долго — до тех пор, пока Мите не дали крохотную квартирку, в прихожей которой было не раздеться, а в кухне — не приготовить толком еды, настолько они были малы. Но Вероника и Митя были счастливы. На радостях Вероника позвонила матери, с которой не созванивалась уже несколько лет. Но Юлия Михайловна разделить радость дочери не пожелала: сообщила, что куда-то опаздывает, и потребовала больше из-за всякой ерунды ее не беспокоить.

— Квартиру получили, три на два метра… — фыркнула она в трубку. — Десять лет ждали и дождались наконец. Неудачник твой муж, так и передай ему.

Вероника зареклась разговаривать с матерью, но ничего поделать с собой не могла: на каждый Новый год и день рождения Юлии Михайловны стала звонить и поздравлять. Когда мать была в хорошем настроении, она могла мило поболтать с Вероникой, и тогда дочь узнавала от матери о новых событиях в ее жизни. Юлия Михайловна успела выйти замуж и развестись, устроиться на новую работу, бросить ее и вернуться к старой. Если была в плохом, она отрезала: «И тебе всего хорошего» — и бросала трубку. Однажды Юлия Михайловна ни с того ни с сего набросилась на Веронику и наговорила такого, что Вероника после разговора чуть не расплакалась и долго сидела на табуретке, прижимая ладони к горящим щекам. «Курицей меня назвала… Кургузой идиоткой… За что? Что я ей плохого сделала?»

— Веруня, зачем ты ей звонишь? — спросил тогда Митя. Сам он никогда первым не вспоминал про Юлию Ледянину. — Она ведь даже не мать тебе, а биологический производитель. Так зачем? Не понимаю.

Вероника задумалась.

— Знаешь, Митя, наверное, из-за чувства долга, — призналась она в конце концов. — Меня бабушка так приучила. Постороннему человеку стыдно рассказать: живем с матерью в одном городе и созваниваемся два раза в год!

— Ты бы, Вероника, поменьше о посторонних думала и побольше о себе, — посоветовал Митя.

Она не совсем поняла, что имел в виду муж, но переспрашивать не стала, поскольку знала: после случая с больницей Митя возненавидел тещу. Они никогда не говорили об этом, но она все чувствовала, и такая ненависть в спокойном, мягком муже ее немного пугала.

Годы шли. Вероника родила Димочку, Митя сменил работу, уйдя наконец с опостылевшего завода, и принялся «крутиться». Несмотря на все его усилия, больших денег в семье не появлялось, но на жизнь хватало, и Вероника гордилась мужем. Да, не Рокфеллер — но Рокфеллер ей и не нужен был. А уж когда Митя сообщил о своих планах купить в кредит трехкомнатную квартиру, в которой наконец-то хватило бы места для всех, и показал Веронике расчеты, она окончательно убедилась в том, что ее муж не неудачник, как злобствовала Юля, а Мужчина с большой буквы. Только настоящий Мужчина может столько сделать для своей семьи, сколько ее Митенька. Конечно, пугал кредит, взятый на такое огромное количество лет, что даже заглядывать в это будущее становилось страшно, а не то что думать о собственном материальном достатке. Но в конце концов аргументы мужа перевесили, и семья Егоровых переехала в новую квартиру.

С того времени об отпусках и вожделенных поездках на море пришлось забыть. Денег еле-еле хватало на выплату ежемесячных взносов. Зато у них имелась прекрасная дача в Игошине, и уж кому-кому, а Веронике было грех жаловаться: живут в своей квартире, при машине, да и дети все лето в деревне, на свежем воздухе. Что еще надо? Иногда подкрадывалось предательское желание: «Поехать бы в Италию! Хоть одним глазком на Венецию взглянуть!», но Вероника такие мысли отгоняла. Может быть, потом, когда ребятишки подрастут, когда они с мужем кредит выплатят… А сейчас нужно работать, а не пустыми несбыточными мечтами голову забивать.

Ей стукнуло сорок, Мите — сорок пять. Оба были вполне довольны жизнью, и если б не постоянная напряженная работа, считали бы себя счастливыми людьми.

Пока в их жизни не появилась Юлия Михайловна Ледянина.

К шестидесяти четырем годам у Юлии Михайловны болело все, как будто сама она превратилась в болезнь. Юлия с трудом ходила и старалась реже вставать с кровати. Давление бешено прыгало вверх-вниз, спина при любом неловком движении отзывалась болью, голова по утрам была тяжелая и какая-то мутная, словно в нее залили застоявшейся аквариумной воды.

В один пасмурный день Юлия Михайловна позвонила дочери и велела приехать…

Вечером Вероника ждала Митю, а в ушах стоял тихий звон, будто, внутри у нее оказался колокол. Она время от времени встряхивала головой, затыкала уши, но звон прекращался на пару минут, а потом возвращался обратно. Из-за него она даже пропустила момент прихода мужа, не услышав, как поворачивается ключ в замке.

— Вероника, ты что? — спросил Митя, увидев лицо жены. — Что с тобой?

— Митя, — одними губами произнесла она. — Митя, она хочет к нам переехать.

Дмитрий Егоров отказывался верить своим ушам. Переехать к ним?! С какой стати?! Только потому, что она больна настолько, что больше не может сама за собой ухаживать?

— Веруня, конечно, мы будем ей помогать, — как можно убедительнее сказал он. — Какой бы она ни была, но она тебя родила, я все понимаю. Будем приезжать, лекарства привозить, продукты…

Он осекся, увидев, с какой тоской смотрит на него Вероника.

— Митенька, ты не понимаешь, — покачала она головой. — Ты ее не видел. Она развалина, понимаешь? Ходит с трудом, еду готовит с трудом… Зашла при мне в туалет, а потом… — Вероника закрыла глаза рукой. — Митя, ее хватит еще на пару месяцев в лучшем случае, а потом она превратится в лежачую больную. Мы же не можем с тобой бросить лежачую старуху умирать одну! А она будет именно умирать, потому что ее пенсии хватает только на еду. Она же в жизни не работала!

Вероника с трудом сдержала всхлип. Дмитрий отодвинул тарелку с нетронутой едой и встал.

— Ну вот что, — тоном, не терпящим никаких возражений, заговорил он. — Независимо от того, что ты думаешь об этой женщине, в нашем доме она жить не будет. Она тебе не мать и никогда ею не была. Бросить ее, как ты говоришь, мы тоже не можем. Поэтому сделаем так: найдем сиделку, которая будет ухаживать за ней за квартиру. Я помню, какая огромная у нее трешка. Уверяю тебя, желающих найдется — вагон и маленькая тележка. Вот и все решение проблемы.

Он выдохся и сел, с тревогой глядя на жену, все еще закрывавшую глаза ладонью. Наконец она убрала руку, и Митя Егоров увидел в ее глазах отчаяние.

— Митенька, ничего не получится, — из глаз Вероники текли слезы. — Митенька, милый, она квартиру продала. Нет у нее квартиры. Нечем нам платить сиделке.

Юлия Ледянина надумала уехать в Данию в двухтысячном году. Продала квартиру, получив за нее такие огромные деньги, каких в руках не держала. И решила тряхнуть стариной напоследок, утереть нос молодым стервам. Гуляла-кутила, пока хватало сил, а через четыре месяца спохватилась, но к тому времени сожитель уже укатил в Данию без нее. А одну Юлию Михайловну, как выяснилось, никто за границей не ждал и объятий для нее не распахивал.

Расстраиваться из-за этого она сочла большой глупостью. Ну что ж, значит, не покинет родимый СССР, то есть теперь уже Россию. Ничего, жить и здесь прекрасно можно, были бы деньги. А деньги были. Правда, купить на них трехкомнатную квартиру уже не получалось, и даже на двухкомнатную не хватало, поэтому Юлия Ледянина, недолго думая, сняла квартиру в аренду — хорошую квартиру, с большими окнами и высокими потолками.

Спустя шесть лет она ютилась в комнатке, куда ее пустили родственники старой приятельницы. Комнатушка была тесная, пыльная, вся забитая хламом, и Юлия Михайловна брезгливо морщила нос, открывая дверь в этот приют, как она называла свое жилье. В остальной квартире гадко пахло кошками, ходила туда-сюда нечесаная опухшая хозяйка, баба неопределенного возраста, и смотрела на Юлию Михайловну, как на пустое место.

Когда старая приятельница заявила, что больше родственники держать у себя «за бесплатно» Юлю не будут, она позвонила дочери. В конце концов, пусть позаботится о родной матери, раз за всю жизнь ни разу не позаботилась.

* * *

Маша, Костя и семейство Егоровых сидели за столом на веранде, доедая завтрак, а старуха устроилась около углового окна, оглядывая окрестности. Не зря она заставила зятя принести сюда кресло. Веранда в доме Егоровых высокая, и можно видеть, чем занимаются все соседи. «Капитанский мостик», — хмыкнула про себя Юлия Михайловна, а вслух сказала:

— Опять Царевы своего дебила гулять повели. Надо же, урод какой.

— Юля, он не урод, — не сдержалась Вероника, хотя Митя предостерегающе посмотрел на жену. — Он больной пятилетний мальчик. Как ты можешь такое говорить, да еще при детях? Его мама, Светлана, к нам заходила и угощала Ирину с Димой крыжовенным пирогом.

Мать расхохоталась.

— Какая ты у меня правильная, Верка! Заходила, угощала… Больной, никто не спорит. Но ведь все равно урод, правда? На него смотреть противно. Спроси хоть у собственного сына. Слышишь, Димка, тебе на этого кривобокого смотреть нравится?

Мальчик молчал, перемешивая манную кашу с вареньем.

— Вот, — удовлетворенно констатировала Ледянина. — Ребенок врать не будет. Урод — он и есть урод. Для них лучше было бы его в детдом отдать. Надо им посоветовать, а то сами, поди, не догадаются. А вот и главная выползла…

Маша невольно посмотрела в окно.

Елена Игоревна Царева, бабушка маленького Егора, всегда держала спину так прямо, что Маше казалось, будто той приколотили к позвоночнику доску. Лицо суховатое, неулыбчивое. Да и с чего ему быть улыбчивым, если у единственного внука — болезнь с обрубленным названием ДЦП, и он целыми днями сидит, скривившись на правую сторону и время от времени двигая нижней челюстью? От Светланы, его матери, Маша знала, что мальчик не говорит и даже не мычит, как ни бьется с ним бабушка. Только пускает слюни и скашивает глаза на что-то, видимое ему одному.

Елена Игоревна присела перед внуком на корточки, задрала штанину на его правой ноге и начала разминать стопу. Нога была костлявая, белая, и Маша смущенно отвела взгляд.

— Надо же, какой сегодня день на уродов богатый! — в полной тишине прозвучал резкий насмешливый голос Юлии Михайловны. — Все сегодня на огородах!

Вероника проследила за ее взглядом.

— Балуковы всегда с раннего утра работают, — ровно сказала она. — У них хозяйство большое, деревенское.

— Это старшие работают, дед с бабкой, — возразила мать, всматриваясь в соседей. — Да и сын с невесткой им помогают. А сегодня все отродья их повылазили — и внук, и внучки. Лучше бы дома сидели, рожи свои не показывали. У старшего вообще харю от задницы не отличить — какой стороной ни поверни, внутри кал найдешь.

Ирина поморщилась, а Костик усмехнулся под осуждающим взглядом Маши. Дмитрий Егоров хотел что-то сказать, но сдержался.

— Надо же столько нарожать, — продолжала Юлия Михайловна с искренним удивлением. — Трое детей, один другого гаже. Тьфу!

— Неправда, — вмешалась Маша, хотя давала себе обещание молчать в тряпочку. — Младшая девочка, Вася, у них хорошая.

— Так ей три года всего. А подрастет — и будет копия сестры. Как ее там, Ольга, что ли? Четырнадцать лет девке, а ей все коровы завидуют. Им-то такое вымя не светит, хоть обдергай их за соски! Да и дырка у нее, верно, как дупло совиное…

— Замолчите! — рявкнул неожиданно Митя, так что его дочь вздрогнула и уронила ложку. — Не сметь такие мерзости при моих детях говорить! У вас что ни слово — так…

— Дерьмо, — подсказала Юлия Михайловна, с удовольствием наблюдая за покрасневшим Митей. — Ну скажи, скажи… — подзадорила она зятя. — Что, боишься ротик свой испачкать? Суслик!

Димка, все время сидевший, уткнув глаза в тарелку, вскочил и бросился с веранды. Простучали по деревянным ступенькам его ботинки, и наступила тишина.

— Я… это… — встал Костя. — Короче, я наелся. Спасибо, теть Вероник, очень вкусно было.

Он вышел с веранды, а за ним тихой тенью скользнула Ирина. Вероника хотела крикнуть дочери вслед, что нужно готовиться к экзаменам, но вместо этого счистила кашу с тарелок в ведро и встала к раковине. Прекрасный семейный завтрак, пожалуй, был закончен.

Опять она там — сидит у окна и высматривает, вынюхивает… Что вынюхивает? Не знаю. Но ее интерес к нашей семье мне не нравится, очень не нравится.

Что случится, если она узнает то, что мне нужно скрыть? Конечно, тогда придется убить ее. Она старая, не сможет сопротивляться. А меня никогда не заподозрят. Может, до того, как я убью тех двоих, убить ее? Заранее, чтобы потом ничего не мешало. Нет, наверное, не стоит. Поднимется шум, и мой план может не осуществиться, моя мечта не сбудется. Ужасно. Как я тогда буду жить?

За свою мечту я могу убить кого угодно, потому что мне пришлось так долго идти к ней! Но теперь она близко. Если только мне не испортит всю обедню глупая любопытная старуха, которой нравится везде совать свой нос.

Не нужно бы ей ничего знать о нас — дольше проживет.

* * *

Сергей Бабкин с утра наколол дров, а Макар, несмотря на горячие возражения Дарьи Олеговны, натаскал воды из колодца. К прополке огорода тетушка их не допустила, категорично заявив, что молодежи в деревне нужно отдыхать. Вот пусть и отдыхают — на озеро сходят, вместо того чтобы топорами махать. Дров-то, чай, она и сама могла бы наколоть…

— Боевая у тебя тетушка, — заметил Макар, пыля босыми ногами по дороге на озеро. — Я бы тут помер от тоски, если б все лето жил один.

— Да ладно, она же не одна, — отмахнулся Бабкин. — Соседи есть, она с ними беседует. Думаешь, в городе лучше? Все то же самое. Разве что с телевизором поговорить можно, — философски закончил он.

Проселочная дорога закончилась, и теперь они шли по полю, заросшему высокой травой и васильками. Солнце палило, но на горизонте собирались тучи. Высоко над головой Макара плыло кучевое облако — пышное, как сахарная вата. В траве звенели кузнечики, деловито гудели басовитые шмели.

— Красота, — довольно пробурчал Бабкин, оглядывая поле с таким видом, как будто это было его поместье. — Главное — народу нет. Щас как спою во все горло….

Он открыл рот, но в ту же секунду Макар, внимательно присматривавшийся к раскидистой липе, растущей посреди поля в ста метрах от них, дернул его вниз.

— Макар, ты чего? — интуитивно понизил голос Сергей, приседая на корточки. Трава стеной стояла вокруг них, и они теперь ничего не видели, кроме ватного облака.

— Не знаю, — нахмурился Макар. — Показалось, что человек крадется около липы. Спрашивается, с чего это ему ползать в траве, если тропинка есть?

— Наверное, ребятишки местные играют, — объяснил Бабкин, осторожно приподнимаясь и пытаясь разглядеть липу. Там никого не было. — Ты тоже в войнушку поиграть захотел?

Макар попытался опять воспроизвести перед глазами картину, которая заставила его нырнуть в траву. Сергей сел рядом, выжидающе глядя на него.

— Не знаю, Серег, — признался наконец Илюшин. — Может, мне про браконьеров что-нибудь вспомнилось?

— Да ну тебя, какие браконьеры? Или ты полагаешь, у нас тут игошинские слоны бегают, бивнями трясут?

Сергей встал во весь рост, за ним нехотя поднялся Илюшин. По полю катились волны от ветра, и около липы ничего подозрительного не было.

— Давай подойдем посмотрим, чтоб не думалось, — предложил Бабкин, глядя на нахмуренное лицо Макара. — Чего тут, две минуты…

И, не дожидаясь реакции друга, двинулся по полю, оставляя за собой след из примятой травы. Илюшин пошел за ним.

«Почудилось Макару, — думал Бабкин. — Тихо, нет никого. Даже ребятишек. Да и зачем кому-то…»

Додумать он не успел. До липы оставалось десять шагов, когда из травы им навстречу поднялся человек, отряхивая сор с коленок. Он выпрямился во весь рост, посмотрел, прищурившись, на Макара с Сергеем, вставших, как вкопанные, и саркастически спросил:

— Ну что, господа сыщики, выследили серийного маньяка?

Родион Копушин не любил людей, превосходивших его в чем-либо. Он старался выискать в каждом из них недостатки, которые бы сводили на нет все их достоинства, а найдя, радовался, как может радоваться золотоискатель, обнаружив жилу. Недостатки означали, что эти люди не лучше его самого, а даже хуже, хотя со стороны и кажется, что ему, Родиону, до них далеко.

Крепкого мужика за забором напротив снятого им дома он заметил еще вчера и сразу решил, что такой здоровяк должен быть туп, как колода. «Пиво, бокс, дешевые шлюхи… И мочится мимо писсуара в общественных уборных. Может, ходит в спортзал по выходным — руки-то вроде накачаны», — быстро нарисовал для себя портрет детины Родион.

Таких крупных людей Копушин не переносил, потому что их превосходство над ним сразу бросалось в глаза: сам он был тощий и сутулый. Мысль, что внешность здоровяков компенсируется убогим интеллектом, поднимала самооценку Родиона.

Приятель здоровяка был ненамного старше самого Копушина — лет двадцати пяти от силы, и на выискивание его недостатков Родя не стал тратить времени: и так видно, что парнишка ничего особенного собой не представляет. Худой, белобрысый, на голову ниже своего быковатого дружка.

— Ящериц ловите? — неожиданно открыл рот «парнишка», хотя Родион был уверен, что разговор начнет здоровяк. — Кстати, у вас земля на штанах.

Взгляд его Копушину не понравился — очень уж внимательный и… изучающий. Это он их должен изучать, а не они его!

— Ничего страшного, отряхну, — широко улыбнулся Родион. — Я вас не очень задерживаю? Вы, кажется, на озеро шли. Сегодня вода очень теплая.

— Что ж вы здесь, на жаре, загораете, а не там? — удивился здоровяк. — Мы думали, может, вам помощь нужна.

— Да просто прилег отдохнуть на обратной дороге, — признался Роман. — Устал по жаре идти — со здоровьем у меня не очень. Задремал, а как голоса услышал, так проснулся. Даже испугался немного, честно говоря.

Он опять улыбнулся, всем своим видом показывая, «видите, какой я… нелепый, в общем-то, и совершенно безобидный».

— А вы ведь тоже из Игошина, правда? — спросил он.

— Угу, — подтвердил здоровый. — Меня Сергеем зовут.

Он протянул для рукопожатия широкую ладонь, и Копушин постарался сжать ее как можно сильнее.

— Макар, — представился «парнишка».

— А я — Родион, — сказал Копушин. — Родион Раскольников.

Искупавшись в чистой озерной воде, которая в действительности оказалась холодной, Макар принялся скакать на солнце, чтобы согреться. Бабкин снисходительно наблюдал за ним из тени, стоя под ветвями ивы.

— Странный тип этот Родион, — заметил он. — Слышишь, Макар?

— Ага, — отозвался тот. — Мерзкий. Тоже мне, студентик, будущий известный журналист. Фамилия громкая ему нравится!

— Ты думаешь, она не его собственная?

— Уверен, что нет.

Макар остановился и повернулся к солнцу спиной, чтобы позагорать.

— Если бы у его родителей была такая фамилия, они бы ни за что в жизни не назвали сына Родионом, — пожал он плечами. — Достоевского в школе все проходили. Нет, он сам себе ее придумал. Очень самовлюбленный парень, по всему видно.

Бабкин подумал и мысленно согласился с Илюшиным. Раскольников ему тоже не понравился — какой-то и впрямь болезненный, а улыбка неприятная: губы растягивает, а глаза не улыбаются.

— Но это все чепуха, — продолжил Макар, уходя от солнца в тень бабкинской ивы. — Вопрос не в том, почему сей милый вьюноша корчит из себя бог знает что.

— А в чем?

— Вопрос в том, Серега, что под деревом было два человека, а не один. Понимаешь? Два. И пока мы подходили, второй успел убежать.