Приданое

Елена Воздвиженская

Она не знала, куда бредёт, ноги сами несли её, и она безропотно подчинялась им. Она не видела и не ведала, что уходит всё дальше от дороги, в самую чащу леса. Вот уже стало смеркаться, солнце зацепилось верхушками за пики сосен, готовое скатиться с небосвода, уступив место ночному светилу. Древние мхи клочковатыми бородами свисали с ветвей, в сумерках они казались похожими на могучих великанов, затаившихся в ожидании одинокого путника. Она брела, пока не упала, обессилев, на влажные травы…

Глава 4

Время пролетело быстро, Устинья и не заметила, как луна поднялась уже на самую середину небосвода.

— Ведь домой давно пора, — ахнула она, — Время-то к полуночи.

— Проводите меня, девоньки, — обратилась она к подружкам Кате да Марфе.

Но только, было, поднялись девчонки со скамейки, как тут же возникла рядом с ними фигура Пахома.

— Устинья, да ты забыла разве, ведь у нас тобою уговор был, а он, как известно, дороже денег, — усмехнулся он.

Устинья растерялась, замолчала, не зная, что и сказать, подружки стояли рядом и глядели, то на Пахома, то на Устю.

— Вы оставайтесь-оставайтесь, девчата, — кивнул он им, — А я сам Устю провожу. Да чего так глядите? Не обижу я её, — засмеялся он.

Он ухватил девушку под локоток, и она, не сопротивляясь, то ли от страха, то ли ещё от чего, послушно пошла за ним следом.

Улица была тиха и пуста, не горел уж давно в избах свет, спали все в деревне, только изредка слышалось сонное ворчание чьей-то собаки, да тихое мычание коровы в хлеву. Устинья с Пахомом шли молча. Девушка вся сжалась от стыда и страха, что обманула она сестру, что Пахом идёт её провожать, что опоздала она с посиделок домой, теперь, небось, и не отпустит её больше Софья ни разу на вечорки. Так, молча и дошли они до угла улицы.

— Дальше не ходи, — впервые заговорила за весь путь Устя, — Не надо.

— Не пойду, я ведь обещал, — кивнул Пахом, — Завтра встретимся у колодца? Придёшь с утра по воду?

— Не знаю, — отвернулась Устя.

— Приходи, я тебе подарочек припас.

— Не надо мне подарочков никаких, — испуганно отстранилась Устинья.

— Да чего ты такая пугливая-то? — развёл руками Пахом, — Это Софья тебя так запугала? Ты всего боишься, ровно заяц.

— Никакой я не заяц, — насупилась девушка, — И вовсе ничего не боюсь.

— Так что же тогда так меня чураешься? — усмехнулся Пахом, — Аль я так не люб тебе? Вроде не страшен, как чёрт. Скажи, ну хоть чуть-чуть нравлюсь я тебе?

Устинья вспыхнула — что ответить ему? Сказать «да», так чего доброго он сейчас целоваться полезет, а «нет» губы не произносили, как не силилась, чувствовала она, что враньё это будет. Она и сама ещё пока не понимала, как она к нему относится, не задумывалась о том. А нынче вечером и вовсе показалось ей на миг, что всколыхнулось что-то в груди, когда он с ней говорил, скрывшись от толпы за зарослями бурьяна.

— Не знаю я, Пахом, — ответила она прямо, — Я пойду.

— Ну ступай, ступай, — кивнул тот, — Да с утра приходи по воду, ждать тебя буду.

Устя, ничего не ответив, отвернулась и пошла в сторону дома. Завернув за угол Силантьевой избы, она тихонько обернулась — Пахом стоял там же и глядел ей вслед. Она быстро развернулась и пустилась бежать по тропке.

***

В избе было тихо. Пахло хлебом и яблоками, что сушились в печи.

— Хоть бы Софьюшка спала уже, — жмурясь от страха, думала Устинья, — Попадёт мне сейчас.

— Устя, это ты вернулась? — в тот же миг послышался из темноты голос сестры.

— Я, — оробев, ответила Устя, сердце её колотилось, как птичка.

— Который час нынче?

— Да к полуночи идёт, — соврала Устя, зная, что сестра не видит луны.

— Ну и славно, ложись спать, — из-за занавески, что разделяла избу, показалась Софьюшка, — Всё ли ладно? Как погуляла?

— Хорошо погуляла, — стараясь нарочито говорить равнодушнее, ответила Устя.

— Подружки проводили ли?

— Проводили. Я спать хочу, устала, лягу, — отозвалась Устинья.

— Ну, ступай, ложись, — ответила Софьюшка, — Покойной ночи.

— И тебе покойной, Ангела-хранителя в изголовье!

***

Пахом, поглядев Усте вслед, развернулся и пошёл к своему дому. На крыльце он выкурил самокруточку и вошёл в избу. Навстречу ему, завернувшись в большой платок с кистями, вышла мать.

— Ты чего не спишь? — удивился Пахом.

— Тебя поджидаю, женишок, — усмехнулась та.

— Какой я тебе женишок? — оборвал её тот.

— Ничего. Скоро станешь им, — кивнула мать, — За этим дело не станет. Отдал ли яблоко-то ей?

— Отдал. Так подал, что она не поняла в потёмках, кто угощает, протянул из-за спины подружек, так она и взяла. Не знаю только, всё ли съела.

— Об том не беспокойся, — махнула рукой мать, — Если хоть и разок надкусила, так уже подействовало.

— Уверена?

— Скажешь тоже, — глянула на него мать с обидой, — В первый раз что ли?

— Слышал-слышал, что умеешь, — усмехнулся Пахом, — Люди говорили.

— Люди сами не ведают, что болтают. Слышат звон, да не знают, где он. Ни один из них в глаза меня не посмеет ведьмой назвать, а то, что за спиной мелют, там, за спиной и останется. А я своё дело знаю. Будет Устинья твоей, коль люба она тебе, даже не сумневайся в том.

***

Наутро, когда Устя проснулась, Софьюшка уже хлопотала у стола. Устя встала с кровати, протёрла глаза, странные сны ей снились нынче, бродила она в тумане, и кто-то страшный, чёрный и большой, высотой с деревья, что в лесу растут, всё ходил за ней по пятам. Наскоро умывшись и позавтракав, чтобы Софьюшка не начала вдруг расспрашивать о вчерашних посиделках, схватила она вёдра с лавки, сняла со стены коромысло, и, поспешно выйдя со двора, направилась к колодцу.

— Эх, надо было лучше в огород пойти сначала, — сообразила она, уже завернув за угол, — Как бы Пахом и правда не пришёл, как обещался. Опять приставать начнёт.

Но было уже поздно. Впереди показался колодец, а возле него трое женщин с вёдрами да коромыслами. Они весело и громко судачили, обсуждая новости. Пахома нигде не было видно. Устинья подошла поближе, поздоровалась. Вёдра женщин уже были наполнены, и они, поприветствовав Устю, да расспросив её о житье-бытье, подняли свои коромысла на плечи, и пошли по улице, каждая в свою сторону.

Устя опустила ведро в колодец, зачерпнула водицы, и только было хотела поднимать, как почувствовала, как кто-то обхватил сзади её руки. Она вздрогнула, обернулась, и увидела Пахома.

— Ты? — вспыхнула она, почувствовав, как сердце её вновь бешено забилось.

— Ну ведь обещался я прийти, — ответил тот, — Дай-ко, пособлю ведро поднять.

Устинья пожала плечами, отняла руки. Пахом ловко вытащил ведро из колодца, и перелив воду, опустил ведро снова. Наполнив и второе, он повернулся к девушке.

— Как спалось нынче? — спросил он у Устиньи.

— Хорошо спалось, — ответила та, опустив глаза.

— Вот и ладно. Придёшь вечером на посиделки?

— Не знаю, как Софья скажет, — пожала плечами девушка.

— Да что ж это такое, всё Софья да Софья, али она указ тебе?

— Она моя сестра старшая! — Устинья подняла на Пахома сердитый взгляд, — Не говори так о ней!

— Да что я такого сказал? — развёл руками Пахом, — Ведь это не она тебе, а ты ей отца и мать-то заменила. Кто кому ещё обязан, бабушка надвое сказала.

Устинья вскинулась было на него, и тут же вдруг осеклась.

— А ведь есть правда в его словах, — подумалось ей, — Ведь это я всё по дому делаю: и за скотиной смотрю, и огород обрабатываю. А по правам — всё на младшей хожу. Справедливо ли?

И впервые в жизни тень сомнения и червячок раздора закрался вдруг в её сердце.

— А это подарочек тебе обещанный, — протянул ей Пахом какой-то свёрток, вынимая его из-за пазухи.

— Что это, зачем, не надо, — отстранилась Устя.

— Да не бойся ты, платок это красивый, с ярмарки привёз, нарочно для тебя выбирал, под цвет глаз твоих.

— Мне Софья, — начала было Устинья…

— Софья, Софья! — оборвал её Пахом, — Да что ты заладила? Не сказывай ты ей и всё тут. Она всё равно не видит.

И Устинья, мгновение поколебавшись, кивнула, и приняла протянутый ей свёрток.