Поцелуй с дальним прицелом

Елена Арсеньева

И снова Париж! И снова писательница Алена Дмитриева попала в переделку. На этот раз ее спасает… профессиональный киллер! Да, именно так представился Алене русский красавец Никита Шершнев. А дальше… Писательница сует свой любопытный нос в его дела, узнает кое-что – и поспешно скрывается в бургундской глубинке. Но что это?! Никита тоже объявляется там. Неужели он охотится за Аленой? Тогда дни ее сочтены – ведь киллер не знает промаха. Или это всего лишь случайное совпадение: наемный убийца выслеживает кого-то другого?..

Франция, Париж, 80-е годы ХХ века.

Из записок

Викки Ламартин-Гренгуар

Я думала, Никита меня одну поведет из Петрограда, но у нас составилась группа из пяти беглецов: богатая эксцентричная англичанка, застрявшая в России из-за своей страсти к путешествиям (она воображала себя второй леди Эстер Стенхоп и Теруан де Мерикур^[6] в одном лице, но русская революция и Гражданская война живо выбили из нее эту дурь!), замечательный пианист Соловьев (он нелепо умер в Хельсинки на другой же год после бегства — попал под автомобиль!), профессор восточных языков с мировым именем… (вот беда, вспомнить его никак не могу) да еще один молодой человек, приятель Никиты, по фамилии Корсак (из знаменитой семьи, только отпрыск какой-то захудалой, вовсе уж незнатной ветви… ему предстояло, к слову сказать, сделаться моим первым мужчиной и мимолетным любовником, но тогда ни он, ни я этого еще не знали, разумеется!). Ну и я — пятая.

Потом Никита обмолвился, что должен был пойти с нами еще один человек, провизор, его дальний родственник, однако не решился. У него было больное сердце: побоялся, что не дойдет, умрет в дороге. Между прочим, зря не пошел: так хоть бы на свободе умер, а то спустя месяц его расстреляли в Чека — якобы за отравление некоего большевистского деятеля, которому этот провизор вручил яду вместо какого-то лекарства, и тот умер от сердечного спазма. Ну что ж, в свете того, что я теперь знаю, это меня ничуть не удивляет…

Мы все никак не отправлялись в наше опасное путешествие, хотя уже были вполне снаряжены и готовы: ждали, пока окрепнет лед. Но вот Никита дал знать, что больше ждать невозможно, придется рисковать, и сообщил нам план действий. Мы должны были порознь добраться на поезде до последней станции Финляндской железной дороги, до которой разрешено было ехать, а там встретиться. Когда по пути на вокзал я проезжала на трамвае Охтинский мост, то увидела, что никакого льда на Неве вообще нет: одно сало плавает. Впрочем, нет нужды повторяться и вновь говорить о моем полном доверии к Никите и об остром желании отправиться вместе с ним куда угодно, хоть к черту в зубы!

Вскорости мы почти туда и попали…

Мы заранее условились выйти из поезда и по отдельности погулять вдоль берега до темноты. Я пошла вдоль леса и немедленно сбилась с дороги. Вдруг раздался свист: это, оказывается, Никита следил за мной и сразу понял, что дело неладно. Бог ты мой, чего я только не навоображала себе тогда, услышав этот его свист и увидев, как он мне призывно машет рукой! Диво, что я там же, на берегу, ему на шею не бросилась. Удержала меня, видимо, только нехватка времени: пора было трогаться в путь.

Уже совсем стемнело, когда мы вшестером спустились к берегу залива. Здесь лед лежал сплошняком, и мои спутники, тоже видевшие сало на Неве, несколько поуспокоились. Было около половины восьмого; из солдатских окопов, находившихся неподалеку, доносились говор и смех. Но путь должен был пролегать именно в такой опасной близости, поэтому Никита приказал:

— Ни слова, господа, ни звука, даже если провалитесь в полынью, не то погубите прочих. Но не тревожьтесь: я слежу за вами всеми.

В том, что это правда, я убедилась первая, потому что, едва сделав первые шаги по льду, провалилась в воду по пояс. Никита мгновенно очутился рядом и с невероятной силой выдернул меня из полыньи, словно пробку из бутылки шампанского. К счастью, я была настолько тепло одета, что не успела промокнуть: вода скатилась с меня правда что как с гуся, ну, разве что халат замочила. На нас на всех поверх шуб надеты были халаты с капюшонами: белые, купальные, какие он велел раздобыть, а поверх них мы все обвязались толстой веревкой — и пошли.

Меня снова поставили вперед — как самую легкую, — дали в руки альпеншток. У нас не было никаких вещей, никакого груза (денег, к слову сказать, тоже ни у кого не имелось!), только спички в карманах да нюхательный табак (бросать в глаза собакам или людям, которые на нас набросились бы, сбейся мы с пути). Сейчас вспоминаю — все это кажется смешным, чем-то из детских книжек, однако Никита рассказывал истории, когда этот смешной табак жизнь людям спасал. Заблудиться на льду — раз плюнуть, что с нами и произошло вскоре.

Из ценностей у меня на шее был только крестик, да ладанка с иконкой Божьей Матери, да еще крошечный замшевый мешочек с несколькими золотыми вещицами. Одно из колец моей бабушки мне удалось сберечь, несмотря на самые тяжелые времена. Оно и сейчас на мне.

Итак, меня поставили впереди группы: идти по направлению, указанному Никитой, который был в нашей связке четвертым (вес имел большое значение в нашем пути!), а сзади него тащились профессор и безропотная толстуха леди Эстер (имени ее настоящего я тоже не помню, поэтому так и стану называть). Мне первой выпадало вскарабкиваться на торосы, которые беспрестанно загромождали путь, а потом спрыгивать с них на лед. Он во многих местах оказался покрыт водой: было не ниже пяти-семи градусов мороза. Вот когда я оценила работу того ремесленника с Бассейной улицы! Валенки на тройной подошве служили мне отлично!

Мы шли уже долго, настала ночь. Путь, известный Никите, весь оказался в промоинах и полыньях, поэтому он задал новый курс, полагаясь больше на интуицию, чем на знание. Если бы он шел впереди, наверное, никакой беды с нами не стряслось бы, однако я пыталась лавировать между торосами и невольно сбивалась с пути, забирала в сторону. Заметить это Никита смог не сразу, а когда спохватился и меня остановил, было уж поздно: я замерла ни жива ни мертва, потому что наступила на какой-то кабель. Откуда ему взяться на льду?! И тут огоньки замелькали справа от нас… Вглядевшись, я увидела фонарь, улицу… мы очутились в нескольких шагах от Кронштадта!

Первое движение было — ринуться прочь. Все и ринулись, волоча за собой Никиту, связанного с нами и безуспешно пытавшегося нас остановить. Но береговая охрана, должно быть, услышала, как трещит лед под нашими шагами, и включила два мощных прожектора: нас начали нащупывать световыми лучами.

Никита успел скомандовать:

— Оставайтесь без единого движения, чтобы даже тень ваша не шевелилась! — И настала бесконечность неподвижности…

Прожекторы погасли, и Никита тотчас подергал за веревку, давая сигнал отходить подальше от береговой линии. Сделали несколько шагов — вновь вспыхнул свет, потом опять темнота, десяток черепашьих шагов — свет, темнота — свет… Уж не помню теперь, сколько это длилось, наверное, минут двадцать-тридцать, а казалось, будто целую вечность. Именно тогда я оценила смысл этого расхожего выражения…

Наконец кошмар прекратился: видимо, матросы рассудили, что им почудилось, и решили пойти спать. Мы сразу сели, где стояли, — устали до такой степени, что ноги у всех разом подкосились. И вдруг туман заколыхался — и на нас из туманной, темной мглы вывалилась какая-то фигура.

Человек!

Это был матрос, которого занесла на лед какая-то нелегкая. Может быть, чрезмерная преданность революционному долгу? А может быть, он просто был в стельку пьян и сам не соображал, куда бредет? В бушлате и куцей бескозырке, он волок за собой по льду тяжелое ружье.

Внезапной встречей среди торосов он оказался ошеломлен так же, как и мы. Подойти он умудрился слишком близко, и у нас не было никаких шансов сойти за ледяные статуи, причудливо изваянные природой. Впрочем, мы вполне могли поспорить со статуями своей неподвижностью, ибо все словно бы окаменели. Матрос тоже обмер на миг… однако он очухался быстрее, чем мы. Правда, повел он себя очень странно. Перехватил ружье — мы думали, что сейчас грянет выстрел, — однако стрелять он не стал, а сунул свое оружие под мышку, чтобы не мешало, а потом вцепился обеими руками в меня, стоявшую к нему всего ближе, и поволок куда-то к берегу — молча и деловито.

Я была так напугана, что продолжала изображать статую, сорванную с пьедестала: не издала ни звука и молча влачилась за ним по снегу, словно вещь. Наши все продолжали стоять недвижимо, то ли еще не придя в чувство, то ли не вполне соображая, что ж теперь делать.

Скорее всех присутствие духа вернулось к Никите. Он сорвал с себя удерживающую его веревочную петлю и кинулся мне на выручку. С этой своей непостижимой способностью двигаться стремительно, неудержимо он словно бы взвился в воздух и в один прыжок оказался рядом с матросом, который удалился уже на несколько шагов вместе со мной, своей безвольной жертвой.

Матрос оглянулся, посмотрел в лицо Никите — и, видимо, прочел на нем свой приговор. Я была совсем рядом с этими двумя мужчинами и явственно могла разглядеть на лице одного холодную, отстраненную решимость, а на лице другого даже не страх, а некий запредельный ужас.

Матрос оттолкнул меня с такой силой, что я упала на Никиту, и тот с трудом удержался на ногах. Впрочем, он тоже незамедлительно отшвырнул меня, чтоб не мешала, — тут уж я не смогла устоять и мешком свалилась на лед. Матрос, забывший про свое ружье, продолжая держать его под мышкой (впрочем, вполне возможно, оно было не заряжено!), огромными, неуклюжими прыжками рванулся было наутек, спотыкаясь и чуть не падая на каждом шагу, однако Никита настиг его, словно перемещаясь по воздуху. Матрос еще раз оглянулся, разинул рот, додумавшись наконец позвать на помощь своих товарищей, которые были совсем близко… Но это оказалось последнее, что он успел сделать в своей бестолковой жизни.

Никита слегка замахнулся и ударил его кулаком в висок. Раздался страшный звук раздавленной яичной скорлупы… На миг мне почудилось, что в голове матроса сейчас образуется трещина, сквозь которую потекут мозги… меня чуть не стошнило.

Передо мной все помутилось, но я видела, что голова матроса не треснула. Просто она сильно откинулась назад… он закрыл рот, потом лицо его приняло задумчивое выражение, и он грянулся навзничь так же тяжело, как несколько минут назад упала я. Еще я успела увидеть, как задергались его ноги в валенках: голенище одного из них было неровно обрезано, так что он был короче другого… Потом Никита оказался рядом и с силой дернул меня, помогая встать.

Стояла кромешная тьма, но я совершенно точно помню, что видела каждое мимическое движение лиц. Наверное, ужас надвинувшейся смерти обостряет зрение. Поэтому я отчетливо разглядела поджавшееся, словно бы усохшее от усталости и напряжения лицо Никиты… абсолютно, впрочем, равнодушное как к только что свершившемуся смертоубийству, так и ко мне, безвольно висевшей в его руках.

— Вика, очнитесь, — сказал он холодно. — Надо немедленно уходить прочь. — И, не отпуская меня, махнул остальным, которые все так же сидели на льду — как мне показалось, очень далеко от нас.

Впрочем, так оно и было: ведь веревка, которой мы были связаны, развязалась, когда матрос поволок меня по льду, оттого он так легко сорвал с места только меня, а не потащил за собою нас всех, словно блудливый пес — связку украденных сосисок.

Ишь ты, как весело я описываю все это теперь! Ну да, спустя более чем шестьдесят лет можно и усмехнуться. Тогда-то мне уж точно не до смеху было!

Тем временем наши поднялись с большей или меньше степенью проворности и со всей доступной прытью ринулись нагонять Никиту, на ходу поправляя и восстанавливая нашу связку. Теперь все четверо шли отдельно, а мы с ним — сами по себе, потому что он не отпускал меня, продолжал поддерживать под руку. Честно признаюсь: я уже вполне пришла в себя, но продолжала висеть на его руке, словно пребывала в прежней беспомощности. Я прижималась к нему… я всякий стыд забывала, как только оказывалась близко к нему, что тогда, что потом! Даже сквозь толщу навьюченных на нас одежд (стародавняя загадка о ста шубах вполне могла быть применима не к луку, а к нам!) я ощущала его разгоряченное тело, даже, кажется, чувствовала запах его пота… не могу описать исступления, в которое меня этот воображаемый запах повергал! Жар любовный согревал меня пуще любого костра, я даже подняла руку, чтобы сдвинуть с лица капюшон и отереть испарину, однако Никита так глянул, что я пристыла ко льду.

Это был взгляд убийцы. С тем же выражением он смотрел на матроса перед тем, как нанести ему удар в лоб!

Не помню, писала ли я уже или только хотела написать, что обожаю слово «мазохизм»?.. Вся плоть моя взволновалась и загорелась… я хотела, чтобы он избил меня или даже убил, чтобы причинил боль, муку… как если бы мне мало было тех мучений, которые уже предчувствовало мое сердце и которые вашей покорной слуге в самом деле предстояло от него принять.

Примечания

6

Леди Эстер Стенхоп — знаменитая английская путешественница, прославившаяся своим бесстрашием и эксцентричностью; Теруан де Мерикур — участница Великой французской революции, известная своим распутством и жестокостью по отношениям к аристократии.